вытащил через спину пропитанный йодом шнурок. "Это мой шедевр,
-- сказал с удовлетворением лекарь. -- Тут единственное место,
где пуля могла пройти, не задев ни одного жизненного центра".
Полковник Аурелиано Буэндиа увидел себя в окружении послушниц,
охваченных состраданием к нему и распевающих исполненные
безнадежности псалмы за упокой его души, и тогда он пожалел,
что не выстрелил себе в рот, как собирался сделать вначале,
просто чтобы посмеяться над предсказанием Пилар Тернеры.
-- Если бы у меня еще была хоть какая-нибудь власть, --
сказал он врачу, -- я расстрелял бы вас без суда и следствия.
Не за то, что вы спасли мне жизнь, а за то, что превратили меня
в посмешище.
Несостоявшаяся смерть в течение нескольких часов вернула
полковнику Аурелиано Буэндиа утраченный престиж. Те же люди,
которые выдумали легенду о том, что он продал победу за дом со
стенами из золотых кирпичей, расценили попытку самоубийства как
благородный поступок и объявили полковника Аурелиано Буэндиа
мучеником. Позже, когда он отказался от ордена Почета,
пожалованного ему президентом республики, даже самые его
ожесточенные противники из либералов явились к нему с просьбой
отречься от условий перемирия и начать новую войну. Дом
наполнился дарами, присланными, чтобы загладить былые
прегрешения. Взволнованный поддержкой, оказанной ему, хотя и с
некоторым запозданием, бывшими товарищами по оружию, полковник
Аурелиано Буэндиа не отвергал возможности удовлетворения их
просьбы. И одно время, казалось, так вдохновился идеей новой
войны, что полковник Геринельдо Маркес даже подумал: а не ждет
ли он только предлога, чтобы объявить ее. И предлог в самом
деле был найден, когда президент республики отказался
установить пенсии бывшим участникам войны -- либералам и
консерваторам, -- прежде чем дело каждого из них не будет
рассмотрено специальной комиссией и конгресс не утвердит закон
об ассигнованиях. Полковник Аурелиано Буэндиа метал громы и
молнии: "Это произвол. Они состарятся и умрут раньше, чем
получат пенсию". Он в первый раз покинул качалку, купленную ему
Урсулой на время выздоровления, и, расхаживая взад-вперед по
спальне, продиктовал дерзкое послание к президенту республики.
В этой никогда не опубликованной телеграмме он обвинял
президента в нарушении условий Неерландского перемирия и грозил
объявить войну не на жизнь, а на смерть, если вопрос о
пенсионных ассигнованиях не будет решен в течение ближайших
двух недель. Его требования были так справедливы, что позволяли
надеяться на поддержку даже тех участников войны, которые
принадлежали к партии консерваторов. Но вместо ответа
правительство усилило военную охрану у дома Буэндиа,
поставленную якобы для защиты полковника, и воспретило любые
визиты к нему. На всякий случай подобные же меры были приняты и
по отношению к другим опасным для правительства командирам
повстанцев. Операция была проведена так своевременно, энергично
и успешно, что через два месяца после перемирия, когда
полковник Аурелиано Буэндиа окончательно встал на ноги, все
самые верные его помощники либо были уже мертвы, либо
находились в изгнании, либо поступили на службу к
правительству.
Полковник Аурелиано Буэндиа вышел из спальни в декабре, и
ему с первого взгляда сделалось ясно, что о войне нечего и
думать. С энергией, казалось, уже невозможной в ее годы, Урсула
еще раз обновила весь дом. "Теперь они узнают, кто я такая, --
сказала она в тот день, когда ей сообщили, что ее сын останется
в живых. -- Не будет ни одного дома наряднее и гостеприимнее,
чем этот сумасшедший дом". Она распорядилась вымыть его и
покрасить, сменила мебель, привела в порядок сад, посадила
новые цветы и распахнула все двери и окна, чтобы ослепительное
сияние лета проникало даже в спальни. Потом известила всех об
окончании многочисленных, наслоившихся друг на друга трауров и
сама первая сняла старое черное платье и нарядилась, как
молодая. Услышав их, Амаранта вспомнила Пьетро Креспи, гардению
в вечерних сумерках, запах лаванды, и в глубине ее увядшего
сердца снова вспыхнули злоба -- чистая, облагороженная
временем. Однажды вечером, прибирая гостиную, Урсула попросила
солдат, охранявших дом, помочь ей. Командир, молодой офицер,
разрешил им это сделать. День за днем Урсула давала солдатам
все новые поручения. Она стала приглашать их к столу, дарила им
одежду и обувь, учила их читать и писать. Позже, когда
правительство сняло охрану, один из солдат остался жить в доме
и служил Урсуле еще много лет. А молодой офицер, доведенный до
безумия пренебрежением Ремедиос Прекрасной, умер от любви у нее
под окном на заре первого дня нового года.
x x x
Пройдет много лет, и на своем смертном ложе Аурелиано
Второй вспомнит тот дождливый июньский день, когда он вошел в
спальню посмотреть на своего первенца. Хотя сын оказался
чахлым, плаксивым и ничем не напоминал Буэндиа, отец долго не
раздумывал, какое имя ему дать.
-- Мы назовем его Хосе Аркадио, -- сказал он.
Фернанда дель Карпио, красивая женщина, на которой
Аурелиано Второй женился за год до этого, согласилась с мужем.
Урсула, напротив, не могла скрыть смутное чувство тревоги.
Упорное повторение одних и тех же имен на протяжении долгой
истории семьи позволяло сделать выводы, казавшиеся Урсуле
вполне окончательными. В то время как все Аурелиано были
нелюдимыми и обладали проницательным умом, все Хосе Аркадио
отличались порывистым, предприимчивым характером и были
отмечены знаком трагической обреченности. Под эту классификацию
не подпадали только Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй. В
детстве они так походили друг на друга и оба были такие
непоседливые, что даже сама Санта София де ла Пьедад не
различала их. В день крестин Амаранта надела каждому на
запястье браслет с именем и нарядила близнецов в костюмчики
разного цвета, на которых вышила их инициалы, но когда мальчики
стали ходить в школу, они завели манеру меняться одеждой,
браслетами и даже именами. Учитель Мельчор Эскалона, привыкший
узнавать Хосе Аркадио Второго по зеленой рубашке, вышел из
себя, обнаружив, что у мальчика в рубашке зеленого цвета
браслет с именем "Аурелиано Второй", а другой мальчик, в
рубашке белого цвета, утверждает, что Аурелиано Второй -- это
он, несмотря на то, что на его браслете написано "Хосе Аркадио
Второй". С той поры уже никто не мог сказать, не рискуя
ошибиться, кто из них кто. Даже когда они выросли и жизнь
сделала их разными, Урсула часто спрашивала себя, а не ошиблись
ли они сами в какой-нибудь из моментов своей головоломной игры
с переодеваниями и не перепутались ли навсегда. Пока близнецы
не вступили в юношеский возраст, это были два синхронных
механизма. Просыпались они всегда одновременно, в одну и ту же
минуту у обоих возникало желание идти мыться, они болели одними
и теми же болезнями и даже видели одни и те же сны. Дома все
считали, что мальчики просто согласовывают свои действия из
желания подурачиться, и никто не подозревал истины вплоть до
того дня, когда Санта София де ла Пьедад дала одному из них
воды с лимоном, и только он пригубил напиток, как другой уже
сказал, что лимонад не сладкий. Санта София де ла Пьедад,
которая действительно забыла положить в стакан сахару, сообщила
об этом Урсуле. "Они все такие, -- ответила Урсула, ничуть не
удивившись. -- Сумасшедшие от рождения". Со временем путаница
еще увеличилась. Тот, кто после фокусов с переодеванием остался
при имени Аурелиано Второй, вырос огромный, как его дед -- Хосе
Аркадио Буэндиа, а тот, за кем закрепилось имя Хосе Аркадио
Второй, вырос худым, как полковник Аурелиано Буэндиа;
единственное, что сохранилось у близнецов общего, был одинокий
вид, свойственный всей семье. Может, именно это несоответствие
роста, имен и характеров и натолкнуло Урсулу на мысль, что
близнецы перепутались в детстве.
Основное различие между ними выяснилось в самое горячее
время войны, когда Хосе Аркадио Второй попросил полковника
Геринельдо Маркеса разрешить ему посмотреть, как расстреливают.
Несмотря на возражение Урсулы, его желание было удовлетворено.
Аурелиано Второй, напротив, содрогался при одной мысли о том,
чтобы пойти глядеть на казнь. Он предпочитал сидеть дома. Когда
ему исполнилось двенадцать лет, он спросил Урсулу, что
находится в закрытой комнате. "Бумаги, -- отвечала она, --
книги Мелькиадеса и те чудные записки, которые он сочинял в
свои последние годы". Это объяснение не только не успокоило
Аурелиано Второго, но еще больше разожгло его любопытство. Он
так приставал, так усердно обещал ничего не испортить, что
Урсула наконец дала ему ключи. Никто не входил в комнату с тех
пор, как оттуда вынесли труп Мелькиадеса и повесили на дверь
замок, проржавевшие части которого, казалось, приросли друг к
другу. Но когда Аурелиано Второй открыл окна, свет вошел в
помещение так запросто, будто привык освещать его каждый день,
нигде не было видно ни малейших следов пыли или паутины, все
выглядело прибранным и чистым, даже прибраннее и чище, чем в
день похорон; чернильница была полна чернил, не тронутые
ржавчиной металлические поверхности блестели, в горне, где Хосе
Аркадию Буэндиа кипятил ртуть, продолжал гореть огонь. На
полках стояли книги, переплетенные в покоробившуюся от времени
ткань, желтовато-коричневую, как загорелая человеческая кожа,
так же в полной сохранности лежали манускрипты. Несмотря на то,
мало-помалу к ней вернулось первобытное пристрастие к первичным
даже более свежим, чем в других помещениях дома. Все оставалось
в таком же полном порядке и через несколько недель, и когда
Урсула с ведром воды и щеткой пришла мыть пол, она увидела, что
ей здесь делать нечего. Аурелиано Второй сидел, уткнувшись
носом в какую-то книгу. Мальчик не знал ее названия, потому что
переплета у нее не было, но это не мешало ему упиваться
рассказанными в ней историями: про женщину, которая садилась за
стол и ела только рис, причем брала каждое зернышко двумя
золотыми булавками, про рыбака, который одолжил у соседа
грузило для сети и дал ему потом в благодарность рыбу, а у нее
в животе лежал огромный бриллиант, и про лампу, исполнявшую
любое желание, и про ковер-самолет. Потрясенный, он спросил
Урсулу, правда ли все это, и она ответила, что правда, что
много лет тому назад цыгане приносили в Макондо волшебные лампы
и летающие циновки.
-- Дело в том, -- вздохнула она, -- что мир понемногу
идет к концу и такие вещи больше не случаются.
Дочитав книгу -- многие истории в ней не имели конца,
потому что не хватало страниц, -- Аурелиано Второй задался
целью расшифровать манускрипты Мелькиадеса. Но оказалось, что
это невозможно. Буквы напоминали белье, повешенное на проволоку
сушиться, и больше походили на ноты, чем на обыкновенное
письмо. Однажды жарким полднем, когда Аурелиано Второй
старательно исследовал рукописи, он почувствовал, что в комнате
кто-то есть. Возле сияющего квадрата окна сидел, сложив на
коленях руки, Мелькиадес. Он выглядел не старше сорока. На нем
был все тот же древний жилет и шляпа с полями, напоминающими
крылья ворона, по бледным вискам стекал пот, словно
расплавленный зноем жир, -- цыган был точно таким, каким его
видели Аурелиано и Хосе Аркадио, когда были детьми. Аурелиано
Второй узнал его сразу, потому что это наследственное
воспоминание передавалось от поколения к поколению и дошло до
