давался в честь вновь прибывшего. Но полковник Аурелиано
Буэндиа ничего не заметил. Он был так далек от всего
окружающего, что даже не обратил внимания на Ремедиос
Прекрасную, которая прошла мимо столовой совершенно голая. Одна
только Урсула осмелилась вывести его из задумчивости.
-- Если ты собираешься снова уехать, -- сказала она среди
ужина, -- хоть постарайся запомнить, как мы выглядели сегодня
вечером.
Тогда полковник Аурелиано Буэндиа понял, что Урсула,
единственная из всех человеческих существ, сумела разглядеть
нищету его души; он не был удивлен, но впервые за много лет
осмелился посмотреть ей прямо в лицо. У нее была изборожденная
морщинами кожа, стершиеся зубы, сухие, бесцветные волосы и
удивленный взгляд. Он сравнил ее с самым старым из своих
воспоминаний о ней, с Урсулой того дня, когда он предсказал,
что горшок с кипящим супом упадет на пол, и горшок
действительно упал и разбился. В одно мгновение он заметил
царапины, мозоли, раны и шрамы, которые оставили на ней более
полувека будничных забот и трудов, и обнаружил, что эти
печальные следы не вызывают в нем даже простого сострадания.
Тогда он сделал последнее усилие, чтобы отыскать в своем сердце
то место, где он сгноил все свои добрые чувства, и не смог его
найти. В былое время он по крайней мере испытывал что-то
похожее на стыд, когда запах собственной кожи напоминал ему о
запахе Урсулы, и мысли его нередко обращались к матери. Но
война все уничтожила. Даже Ремедиос, его жена, была сейчас лишь
тусклым образом какой-то незнакомки, годившейся ему в дочери.
От бесчисленных женщин, встреченных им в пустыне любви и
разбросавших его семя по всему побережью, не сохранилось в его
душе никакого следа. Обычно они приходили к нему в темноте и
уходили до зари, и наутро уже ничто о них не напоминало, разве
лишь ощущение какой-то пресыщенности во всем теле. Единственной
привязанностью, устоявшей против времени и войны, было чувство,
которое он испытывал в детстве к своему брату -- Хосе Аркадио,
но зиждилось оно не на любви, а на сообщничестве.
-- Простите, -- извинился он в ответ на требование
Урсулы. -- Это война все доконала.
На другой день он занялся уничтожением всяких следов
своего пребывания на свете. В ювелирной мастерской он не тронул
лишь то, на чем не было отпечатка его личности, одежду свою
подарил ординарцам, а оружие закопал во дворе, с тем же
покаянным чувством, с каким его отец зарыл копье, убившее
Пруденсио Агиляра. Оставил себе только револьвер с
одним-единственным патроном. Урсула ни во что не вмешивалась.
Она запротестовала всего раз -- когда он собрался было снять
освещаемый неугасимой лампадой дагерротип Ремедиос в гостиной.
"Этот портрет давно уже не твой, -- сказала Урсула. -- Это
семейная святыня". Накануне подписания перемирия, когда в доме
не оставалось почти ни одной вещи, которая могла бы напомнить о
полковнике Аурелиано Буэндиа, он принес в пекарню, где Санта
София де ла Пьедад готовилась разжигать печи, сундучок со
своими стихами.
-- Растопи этим, -- сказал он, протягивая ей сверток
пожелтевших бумаг. -- Такое старье будет хорошо гореть.
Санта Софии де ла Пьедад, молчаливой, уступчивой, никогда
не возражавшей даже своим детям, почудилось, что ей предлагают
сделать что-то запретное.
-- Это важные бумаги, -- сказала она.
-- Нет, -- ответил полковник. -- Такое пишут для самого
себя.
-- Тогда, -- предложила она, -- вы их сами и сожгите,
полковник.
Он не только так и сделал, но даже разрубил топором сундук
и бросил в огонь щепки. За несколько часов до этого его
навестила Пилар Тернера. Много лет не встречавший ее, полковник
Аурелиано Буэндиа удивился, что она так постарела и располнела,
что смех ее утратил былую звонкость, но вместе с тем он был
удивлен, какого мастерства достигла она в гадании на картах.
"Береги рот", -- остерегла его Пилар Тернера, и он подумал:
разве эти слова не явились поразительным предвосхищением
ожидавшей его судьбы, когда она сказала их в прошлый раз, в
самый расцвет его славы. Вскоре после встречи с Пилар Тернерой
он, стараясь не обнаружить особой заинтересованности, попросил
своего личного врача, только что удалившего ему гной из
нарывов, показать, где точно находится сердце. Врач его
выслушал и затем испачканной йодом ватой нарисовал у него на
груди круг.
Вторник -- день подписания перемирия -- выдался холодным и
дождливым. Полковник Аурелиано Буэндиа появился на кухне раньше
своих обычных пяти часов утра и выпил всегдашнюю чашку кофе без
сахара. "В такой день, как сегодня, ты родился на свет, --
сказала ему Урсула. -- Всех испугали твои открытые глаза". Он
не обратил на нее внимания, так как прислушивался к топоту
марширующих солдат, сигналам трубы и отрывистым командам,
которые врывались в тишину раннего утра. Хотя после стольких
лет войны полковник Аурелиано Буэндиа должен был привыкнуть к
этим звукам, он ощутил слабость в коленях и озноб, как в
юности, когда в первый раз увидел обнаженную женщину. И смутно
подумал, попав наконец в западню тоски, что, если бы в то время
женился на этой женщине, он не узнал бы ни войны, ни славы и
остался бы просто безымянным ремесленником -- счастливым
животным. Эта запоздалая и неожиданная слабость отравила ему
завтрак. Когда в шесть часов утра за ним пришел полковник
Геринельдо Маркес с группой повстанческих офицеров, полковник
Аурелиано Буэндиа выглядел еще более молчаливым, задумчивым и
одиноким, чем обычно. Урсула пыталась накинуть ему на плечи
новый плащ. "Что подумает правительство, -- уговаривала она. --
Вообразят, что у тебя даже на плащ денег не осталось, потому ты
и сдался". Плаща он не взял, но уже в дверях, увидев льющиеся с
неба струи воды, согласился надеть старую фетровую шляпу Хосе
Аркадио Буэндиа.
-- Аурелиано, -- попросила Урсула, -- если тебе там
придется плохо, ты вспомнишь о своей матери, обещай мне это.
Он улыбнулся ей отрешенной улыбкой, клятвенно поднял руку
и, не проронив ни слова, шагнул за порог навстречу угрозам,
попрекам и проклятиям, которые будут следовать за ним через
весь город. Урсула задвинула засов на двери, решив больше не
открывать ее до конца своих дней. "Мы сгнием тут взаперти в
нашем женском монастыре, -- подумала она, -- обратимся в прах,
но не доставим этому подлому люду радости видеть наши слезы".
Все утро она пыталась найти в доме хоть что-нибудь напоминающее
о сыне, но так ничего и не разыскала, даже в самых потаенных
уголках.
Церемония состоялась в двадцати километрах от Макондо под
гигантской сейбой, вокруг которой позже был основан город
Неерландия. Представителей правительства и партий и делегацию
повстанцев, уполномоченную сложить оружие, обслуживала шумная
гурьба послушниц в белых одеждах, напоминавшая потревоженную
дождем голубиную стаю. Полковник Аурелиано Буэндиа приехал на
грязном, облезлом муле. Он был не брит и страдал скорее от
боли, причиняемой нарывами, чем от сознания страшного крушения
всех своих иллюзий, потому что исчерпал уже всякую надежду,
оставил позади славу и тоску по славе. Согласно с его желанием,
не было ни музыки, ни фанфар, ни праздничного трезвона, ни
криков "ура!" и никаких других проявлений радости, способных
нарушить траурный характер перемирия. Бродящего фотографа,
успевшего сделать с полковника Аурелиано Буэндиа один снимок,
который мог бы остаться потомству, заставили разбить негатив,
не позволив даже проявить его.
Процедура заключения перемирия заняла ровно столько
времени, сколько понадобилось для того, чтобы все поставили
свои подписи. Делегаты сидели за простым деревенским столом в
центре потрепанного циркового шатра, вокруг стояли последние
сохранившие верность полковнику Аурелиано Буэндиа офицеры.
Прежде чем собрать подписи, личный представитель президента
республики хотел огласить акт капитуляции, но полковник
Аурелиано Буэндиа воспротивился этому. "Не будем тратить время
на формальности", -- сказал он и приготовился подписать бумаги
не читая. Тогда один из его офицеров нарушил сонную тишину
шатра.
-- Полковник, -- сказал он, -- окажите нам милость: не
подписывайтесь первым.
Полковник Аурелиано Буэндиа согласился. После того как
документ обошел вокруг стола, среди такой глубокой тишины, что
по царапанью пера о бумагу можно было угадать буквы каждой
подписи, первое место все еще оставалось пустым. Полковник
Аурелиано Буэндиа приготовился заполнить его.
-- Полковник, -- сказал тогда другой из его офицеров, --
у вас еще есть возможность спасти себя от позора.
Не изменившись в лице, полковник Аурелиано Буэндиа
расписался на первом экземпляре акта. Он еще не кончил
расписываться на последней копии, когда у входа в шатер
появился офицер повстанческих войск, держа под уздцы
нагруженного двумя сундуками мула. Несмотря на свою крайнюю
молодость, вновь прибывший производил впечатление человека
сухого и сдержанного. Это был казначей повстанцев округа
Макондо. Чтобы поспеть вовремя, он проделал тяжелое
шестидневное путешествие, таща за собой умирающего от голода
мула. С бесконечной осторожностью он снял сундуки со спины
мула, открыл их и выложил на стол один за другим семьдесят два
золотых кирпича. Это было целое состояние, о существовании
которого все забыли. В последний год центральное командование
развалилось, революция переродилась в кровавое соперничество
главарей, и среди общей неразберихи уже никто ни за что не
отвечал. Золото повстанцев, отлитое в блоки, покрытые затем
глиной, осталось без всякого контроля. Полковник Аурелиано
Буэндиа заставил включить семьдесят два золотых кирпича в акт
капитуляции и подписал его, не допустив никаких обсуждений.
Изможденный юноша стоял перед ним и глядел ему в глаза своими
ясными, цвета золотистого сахарного сиропа глазами.
-- Что еще? -- спросил его полковник Аурелиано Буэндиа.
Молодой офицер стиснул зубы.
-- Расписка, -- сказал он.
Полковник Аурелиано Буэндиа собственноручно выдал ему
расписку. Затем выпил стакан лимонада и съел кусок бисквита,
предложенные послушницами, и удалился в походную палатку,
приготовленную на тот случай, если он захочет отдохнуть. Там он
снял рубашку, сел на край койки и в три часа пятнадцать минут
пополудни выстрелил из пистолета в круг, который его личный
врач нарисовал йодом у него на груди. В этот самый час в
Макондо Урсула подняла крышку горшка с молоком, стоявшего на
плите, удивляясь, что молоко так долго не закипает, и
обнаружила в нем великое множество червей.
-- Аурелиано убили! -- воскликнула она.
Потом, повинуясь привычке, выработанной одиночеством,
бросила взгляд во двор и увидела Хосе Аркадио Буэндиа,
грустного, промокшего под дождем и гораздо более старого, чем
он был, когда умер. "Его убили предательски, -- уточнила она,
-- и никто не позаботился закрыть ему глаза".
Ночью Урсула заметила сквозь слезы светящиеся оранжевым
светом диски, которые стремительно пересекали небо, подобные
падающим звездам, и решила, что это знамение смерти. Она все
еще рыдала под каштаном, припав к коленям своего мужа, когда
принесли полковника Аурелиано Буэндиа, обернутого в задубевший
от крови плащ. В его открытых глазах полыхало бешенство.
Он был вне опасности. Сквозная рана оказалась такой чистой
и прямой, что врач без всякого труда засунул ему в грудь и
