тысячью хорошо вооруженных солдат атаковал Макондо, гарнизон
получил приказ сопротивляться до конца. В полдень, когда
генерал Монкада обедал с Урсулой, залп артиллерии мятежников,
прокатившийся, как гром, над всем городом, превратил в
развалины фасад муниципального казначейства. "Они вооружены не
хуже нас, -- вздохнул генерал Монкада, -- да к тому же
сражаются с большей охотой". В два часа дня, когда земля
дрожала от артиллерийской перестрелки, он простился с Урсулой в
полной уверенности, что ведет битву, заранее обреченный на
поражение.
-- Молю Бога, чтобы Аурелиано не оказался в этом доме уже
сегодня вечером, -- сказал он. -- Но если так случится,
обнимите его за меня, потому что, я думаю, мне его больше не
видать.
Этой же ночью генерала Монкаду схватили, когда он пытался
бежать из Макондо, написав предварительно большое письмо, в
котором он напоминал полковнику Аурелиано Буэндиа об их общих
намерениях сделать войну более гуманной и желал ему одержать
решительную победу над коррупцией военных и честолюбивыми
притязаниями политиканов обеих партий. На следующий день
полковник Аурелиано Буэндиа обедал вместе с генералом Монкадой
в доме Урсулы, где генерала содержали под арестом до тех пор,
пока военно-революционный трибунал не решит его судьбы. Это
была мирная встреча в семейном кругу. Но в то время как
противники, позабыв войну, отдавались воспоминаниям о прошлом,
Урсула не могла избавиться от мрачного впечатления, что ее сын
вернулся на родину захватчиком. Оно возникло с той минуты,
когда он в первый раз переступил порог дома в сопровождении
многочисленной охраны, которая перевернула вверх дном все
комнаты, чтобы убедиться в полном отсутствии какой-либо
опасности. Полковник Аурелиано Буэндиа не только допустил это,
но не терпящим возражения тоном сам отдавал приказания и не
разрешил ни одному человеку, даже Урсуле, подойти к нему ближе
чем на три метра, пока вокруг дома не расставили часовых. На
нем была военная форма из грубой хлопчатобумажной ткани без
всяких знаков различия и высокие сапоги со шпорами, испачканные
грязью и запекшейся кровью. Кобура висевшего на поясе
крупномасштабного револьвера была расстегнута, и в пальцах
полковника Аурелиано Буэндиа, все время напряженно опиравшихся
на рукоятку, читались те же самые настороженность и
решительность, что и в его взгляде. Голова его, теперь уже с
глубокими залысинами, казалась высушенной на медленном огне.
Разъеденное солью Карибского моря, лицо приобрело металлическую
твердость. Он был защищен от неизбежного старения жизненной
силой, имевшей немало общего с внутренней холодностью. Теперь
он казался выше ростом, бледнее, костистее, чем прежде, и
впервые стало заметно, что он подавляет в себе чувство
привязанности ко всему родному. "Боже мой, -- подумала
встревоженная Урсула. -- Он выглядит как человек, способный на
все". Таким он и был. Ацтекская шаль, которую он привез для
Амаранты, его воспоминания за столом, его веселые анекдоты,
лишь отдаленно напоминали о прежнем Аурелиано, как угли,
покрытые золой, напоминают об огне. Еще не успели похоронить в
общей могиле убитых, а он уже приказал полковнику Роке Мяснику
торопиться с военным трибуналом, сам же взялся за изнурительное
дело проведения радикальных реформ, которые бы не оставили
камня на камне от колеблющегося здания режима консерваторов.
"Мы должны опередить политиканов либеральной партии, -- говорил
он своим помощникам. -- Когда они наконец посмотрят вокруг
трезвыми глазами, все уже будет сделано". Именно в это время он
решил проверить права на землю, зарегистрированные в течение
последних пяти лет, и обнаружил освященный законом грабеж,
которым занимался его брат Хосе Аркадио. Единым росчерком пера
он аннулировал записи. Потом, чтобы отдать последнюю дань
вежливости, отложил на час все дела и пошел к Ребеке --
сообщить о своем решении.
В полутьме гостиной одинокая вдова -- былая поверенная его
тайной любви, та, чье упорство спасло ему жизнь, -- показалась
полковнику призрачным выходцем из прошлого. Эта женщина,
укутанная в черное до самых запястий, с сердцем, давно
превратившимся в золу, наверное, не знала даже о том, что идет
война. Ему почудилось, что фосфоресцирование ее костей
проникает через кожу и Ребека движется сквозь воздух, полный
блуждающих огней; в этом застоявшемся, как болотная вода,
воздухе все еще чувствовался легкий запах пороха. Полковник
Аурелиано Буэндиа начал с того, что посоветовал ей сделать свой
траур менее строгим, открыть в доме окна и простить людям
смерть Хосе Аркадио. Но Ребеке уже не нужны были суетные
мирские радости. После того как она тщетно искала их в терпком
вкусе земли, в надушенных письмах Пьетро Креспи, на бурном ложе
своего мужа, она наконец обрела покой в этом доме, где образы
минувшего, вызываемые неумолимым воображением, облекались в
плоть и бродили, словно человеческие существа, по замурованным
комнатам. Откинувшись в плетеной качалке, Ребека разглядывала
полковника Аурелиано Буэндиа так, словно это он походил на
призрак, явившийся из прошлого, и не выказала никакого
волнения, услышав, что присвоенные Хосе Аркадио земли будут
возвращены их законным владельцам.
-- Делай что хочешь, Аурелиано, -- вздохнула она. -- Ты
не любишь своих родственников, я всегда так считала и теперь
вижу, что не ошиблась.
Пересмотр прав на земли был назначен одновременно с
военно-полевыми судами, они проходили под председательством
полковника Геринельдо Маркеса и завершились расстрелом всех
офицеров, взятых в плен повстанцами. Последним судили генерала
Хосе Ракеля Монкаду. Урсула вступилась за него. "Это лучший из
всех правителей, которые были у нас в Макондо, -- сказала она
полковнику Аурелиано Буэндиа. -- Не стану уж говорить тебе о
его доброте, его любви к нашей семье, ты это сам знаешь лучше
других". Полковник Аурелиано Буэндиа устремил на нее осуждающий
взгляд.
-- Я не уполномочен вершить правосудие, -- возразил он.
-- Если у вас есть что сказать, скажите это перед военным
судом.
Урсула не только так и поступила, но привела с собой
матерей повстанческих офицеров, уроженцев Макондо. Одна за
другой эти старейшие жительницы города -- кое-кто из них даже
принимал участие в смелом переходе через горный хребет --
восхваляли достоинства генерала Монкады. Последней в процессии
была Урсула. Еe печальный, исполненный достоинства вид,
уважение к ее имени, горячая убежденность, прозвучавшая в ее
словах, на мгновение поколебали весы правосудия. "Вы очень
серьезно отнеслись к этой страшной игре, и правильно сделали --
вы исполняли свой долг, -- сказала она членам трибунала. -- Но
не забывайте: пока мы живем на свете, мы остаемся вашими
матерями и, будь вы хоть сто раз революционеры, имеем право
спустить с вас штаны и отлупить ремнем при первом же к нам
неуважении". Когда суд удалился на совещание, в воздухе
классной комнаты, превращенной в казарму, еще звучали эти
слова. В полночь генерал Хосе Ракель Монкада был приговорен к
смерти. Несмотря на ожесточенные упреки Урсулы, полковник
Аурелиано Буэндиа отказался смягчить кару. Незадолго до
рассвета он пришел к осужденному -- в комнату, где стояли
колодки.
-- Помни, кум, -- сказал он ему, -- тебя расстреливаю не
я. Тебя расстреливает революция.
Генерал Монкада даже не встал с койки при его появлении.
-- Пошел ты к чертовой матери, кум, -- ответил он.
С самого своего возвращения и вплоть до этой минуты
полковник Аурелиано Буэндиа не позволял себе взглянуть на
генерала с участием. Теперь он удивился его постаревшему виду,
дрожащим рукам и какой-то будничной покорности, с которой
осужденный ждал смерти, и почувствовал глубокое презрение к
себе, но спутал его с пробуждающимся состраданием.
-- Ты знаешь не хуже меня, -- сказал он, -- что всякий
военный трибунал -- это фарс, на самом деле тебе приходится
расплачиваться за преступления других. На этот раз мы решили
выиграть войну любой ценой. Разве ты на моем месте не поступил
бы так же?
Генерал Монкада встал, чтобы протереть полой рубашки свои
толстые очки в черепаховой оправе.
-- Вероятно, -- заметил он. -- Но меня огорчает не то,
что ты собираешься меня расстрелять: в конце концов, для таких
людей, как мы, это естественная смерть. -- Он положил очки на
постель и снял с цепочки часы. -- Меня огорчает, -- продолжал
он, -- что ты, ты, который так ненавидел профессиональных вояк,
так боролся с ними, так их проклинал, теперь сам уподобился им.
И ни одна идея в мире не может служить оправданием такой
низости. -- Он снял обручальное кольцо и образок Девы
Исцелительницы и положил их рядом с очками и часами. -- Если
так пойдет и дальше, -- заключил он, -- ты не только станешь
самым деспотичным и кровавым диктатором в истории нашей страны,
но и расстреляешь мою куму Урсулу, чтобы успокоить свою
совесть.
Полковник Аурелиано Буэндиа даже бровью не повел. Тогда
генерал Монкада передал ему очки, образок, часы и кольцо и
сказал уже другим тоном:
-- Но я позвал тебя не для того, чтобы ругать. Я хотел
просить тебя отправить это моей жене.
Полковник Аурелиано Буэндиа положил вещи к себе в карман.
-- Она все еще в Манауре?
-- В Манауре, -- подтвердил генерал Монкада, -- в том же
доме за церковью, куда ты посылал прошлое письмо.
-- Я сделаю это с большим удовольствием, Хосе Ракель, --
сказал полковник Аурелиано Буэндиа.
Когда он вышел на улицу -- в голубоватый туман, лицо его
сразу стало влажным, как во время того, другого рассвета, и
лишь тут он понял, почему распорядился привести приговор в
исполнение во дворе казармы, а не у кладбищенской стены.
Выстроенное напротив двери отделение приветствовало его так,
как полагается приветствовать главу государства.
-- Можете выводить, -- приказал он.
x x x
Полковник Геринельдо Маркес первым почувствовал пустоту
войны. Как гражданский и военный правитель Макондо, он дважды в
неделю сносился по телеграфу с полковником Аурелиано Буэндиа.
Сначала их переговоры определяли ход некой действительно идущей
войны, ясно видимые очертания ее позволяли в любой момент
установить, на каком этапе она находится, и предусмотреть, в
каком направлении будет развиваться. Хотя полковник Аурелиано
Буэндиа не допускал откровенности даже с самыми близкими
друзьями, в те времена он еще сохранял с ними простой,
непринужденный тон, по которому его сразу можно было узнать на
другом конце линии. Нередко он без видимой нужды затягивал
переговоры и позволял им вылиться в обмен домашними новостями.
Но по мере того как война охватывала все большую и большую
территорию и становилась все ожесточеннее, его образ понемногу
тускнел, отодвигаясь в область нереального. Точки и тире голоса
становились с каждым разом все более далекими и неуверенными,
соединяясь и комбинируясь, они теперь часто образовывали слова,
почти лишенные смысла. Когда это происходило, полковник
Геринельдо Маркес ограничивался только тем, что слушал,
испытывая тягостное чувство, будто он общается по телеграфу с
каким-то незнакомцем из другого мира.
-- Все понял, Аурелиано, -- выстукивал он ключом,
завершая беседу. -- Да здравствует партия либералов!
Кончилось тем, что полковник Геринельдо Маркес совершенно
