открыла, что каждый член семьи, сам того не замечая, ходит изо
дня в день по одним и тем же путям, повторяет одни и те же
действия и произносит в одни и те же часы почти одни и те же
слова. Следовательно, потерять что-либо Буэндиа рисковали лишь
в том случае, если привычный распорядок нарушался. Поэтому,
заслышав причитания Фернанды, Урсула вспомнила, что
единственным необычным делом, предпринятым Фернандой в этот
день, было проветривание циновок с детских кроватей -- накануне
ночью Меме обнаружила у себя клопа. Поскольку во время уборки
дети оставались в комнате, Урсула решила, что Фернанда положила
кольцо в единственное недосягаемое для них место -- на полку.
Фернанда же, напротив, искала кольцо там, где пролегали ее
обычные пути, не ведая, что именно повседневные привычки
затрудняют нахождение потерянных вещей, из-за них эти вещи и
бывает так трудно найти.
Обучение и воспитание Хосе Аркадио помогали Урсуле
замечать даже самые незначительные изменения, происходящие в
доме. Стоило ей услышать, например, что Амаранта одевает святых
в спальне, и она тотчас же притворялась, будто учит мальчика
различать цвета.
-- Ну, -- говорила она ему, -- а теперь ответь мне,
какого цвета одежда святого архангела Рафаила.
Таким образом ребенок давал Урсуле те сведения, в которых
ей отказывали глаза, и задолго до того, как он уехал в
семинарию, Урсула научилась определять на ощупь, по ткани,
цвета одежды святых. Иной раз случалось и что-нибудь
непредвиденное. Однажды Урсула наткнулась на Амаранту, сидевшую
с вышиванием в галерее бегоний.
-- Ради Бога, -- возмутилась Амаранта, -- смотри, куда ты
идешь.
-- Это ты, -- ответила Урсула, -- сидишь не там, где
должна сидеть.
Урсула была совершенно убеждена в своей правоте и,
поразмыслив, сделала неожиданное открытие, которое до нее
никому и в голову не приходило: по мере чередования времен года
солнце постепенно и незаметно изменяло свое положение в небе, и
те, кто сидел в галерее, понемногу, и сами того не замечая,
передвигались и меняли свои места. С тех пор Урсуле надо было
только вспомнить, какое сегодня число, чтобы безошибочно
определить, где сидит Амаранта. Хотя руки Урсулы дрожали с
каждым днем все заметней, а ноги словно наливались свинцом,
никогда еще ее маленькую фигуру не видели в стольких местах
сразу. Урсула была почти столь же расторопной, как в те
времена, когда на ее плечах лежали все заботы по дому. Однако
теперь, в лишенном света одиночестве своей глубокой старости,
она обрела способность с такой необычайной проницательностью
разбираться даже в самых незначительных семейных событиях, что
впервые увидела со всей ясностью ту правду, разглядеть которую
мешала ей прежде ее вечная занятость. К тому времени, когда
Хосе Аркадио стали готовить в семинарию, Урсула произвела уже
доскональнейший обзор всей жизни семьи Буэндиа, начиная с
основания Макондо и полностью пересмотрела свое мнение о
потомках. Она пришла к убеждению, что полковник Аурелиано
Буэндиа утратил привязанность к семье не из-за того, что его
ожесточила война, как Урсула думала раньше, просто он никогда
никого не любил: и свою жену Ремедиос, и бесчисленных
возлюбленных на одну ночь, прошедших через его жизнь, и в
особенности своих сыновей. Она догадалась, что он проделал
столько войн не из-за идеализма, как все считали, отказался от
верной победы не из-за усталости, как все думали, а и победы
одерживал, и поражения терпел по одной и той же причине --
из-за самого доподлинного греховного тщеславия. Она сделала
заключение, что этот ее сын, за которого она пошла бы на
смерть, от природы лишен способности любить. Однажды ночью, в
те времена, когда Урсула еще носила его в своем чреве, она
услышала, как он заплакал. Плач был жалобный и такой
отчетливый, что спавший рядом Хосе Аркадио Буэндиа проснулся и
обрадовался: наверное, ребенок родится чревовещателем. Другие
предсказывали, что он будет ясновидящим. Сама же Урсула
содрогнулась от внезапной уверенности, что это утробное рычание
-- первый предвестник страшного свиного хвоста, и стала молить
Бога уничтожить ребенка у нее в чреве. Но в прозрении старости
она поняла и неоднократно затем повторяла, что плач ребенка в
животе матери не признак его чревовещательских или пророческих
дарований, а безошибочное указание на неспособность к любви.
Эта переоценка сына внезапно пробудила в ней всю ту жалость,
которую она ему недодала. В противоположность сыну Амаранта,
чья душевная черствость пугала Урсулу, чья затаенная горечь
печалили ее, теперь показалась матери воплощением женской
нежности, и с проницательностью, порожденной состраданием,
Урсула поняла, что несправедливые мучения, которым Амаранта
подвергла Пьетро Креспи, объясняются вовсе не жаждой мщения,
как все думали, а медленная пытка, исковеркавшая жизнь
полковника Геринельдо Маркеса, вызвана отнюдь не злым, желчным,
неизлечимым горем, как все считали. На самом деле и то и другое
было следствием борьбы не на жизнь, а на смерть между
безграничной любовью и непреодолимой трусостью, в конце концов,
в этой борьбе восторжествовал неразумный страх, неотступно
терзавший измученное сердце Амаранты. В ту пору Урсула стала
все чаще произносить имя Ребеки, она вызывала в памяти ее образ
с прежней любовью, усиленной запоздалым раскаянием и внезапным
восхищением, она поняла, что только Ребека, та, которая не была
вскормлена ее молоком, а ела землю земли и известку стен, та, в
чьих жилах текла не кровь Буэндиа, а неизвестная кровь
неизвестных, кости которых продолжали клохтать даже в могиле,
Ребека с нетерпеливым сердцем, Ребека с необузданным лоном, --
единственная из всех обладала той безудержной смелостью, о
которой Урсула мечтала для отпрысков своего рода.
-- Ребека, -- бормотала она, ощупывая стены, -- как мы
были к тебе несправедливы!
Все считали, что Урсула просто бредит, особенно после
того, как ей вздумалось ходить, вытянув вперед правую руку,
наподобие архангела Гавриила. Однако Фернанда заметила, что
мрак этого бреда освещается иной раз солнцем здравомыслия, ведь
Урсула могла без запинки ответить, сколько денег потрачено в
доме за прошедший год. Та же мысль появилась у Амаранты, когда
однажды на кухне ее мать, помешивая в горшке суп и не зная, что
ее слушают, сказала вдруг, что ручная мельница для кукурузы,
купленная у первых цыган и исчезнувшая еще до того, как Хосе
Аркадио шестьдесят пять раз объездил вокруг света, стоит до сих
пор у Пилар Тернеры. Тоже почти достигшая столетнего возраста,
но крепкая и живая, несмотря на невероятную свою толщину,
которой пугались дети, как некогда голуби пугались ее звонкого
смеха, Пилар Тернера не удивилась словам Урсулы, она уже
начинала убеждаться, что недремлющая мудрость стариков нередко
оказывается проницательнее, чем карты.
Тем не менее, когда Урсула обнаружила, что у нее не хватит
времени утвердить Хосе Аркадио в его призвании, она впала в
уныние. Стала попадать впросак, пробуя разглядеть глазами те
предметы, которые гораздо яснее видела с помощью интуиции.
Однажды утром вылила на голову мальчика содержимое чернильницы,
думая, что это цветочная вода. В своем упорном желании во все
вмешиваться, она делала промах за промахом, чувствовала, как на
нее все чаще обрушиваются приступы тоски, и тщетно пыталась
вырваться из паутины мрака, опутывающей ее все больше и больше.
Тогда-то Урсуле и пришло в голову, что ее промахи -- это не
свидетельство первой победы, одержанной над ней дряхлостью и
тьмой, а следствие какого-то повреждения в самом времени --
порчи времени. Раньше, думала она, пока Бог не плутовал еще с
месяцами и годами вроде турка, отмеряющего вам ярд перкаля, все
шло по-иному. Теперь же не только дети вырастают быстрее, но
даже чувствуют люди не так, как раньше. Не успела Ремедиос
Прекрасная вознестись душой и телом на небо, а бессовестная
Фернанда тут же стала ворчать по углам, зачем у нее забрали
простыни. Не успели еще остыть в могилах тела шестнадцати
Аурелиано, как Аурелиано Второй уже снова привел к себе толпу
пьяниц играть на аккордеоне и наливаться шампанским, словно
умерли не христиане, а собаки и этот сумасшедший дом, на
который ушло столько ее здоровья и столько фигурок из леденца,
был создан лишь для того, чтобы превратиться в вертеп порока.
Пока укладывали сундук Хосе Аркадио, Урсула, перебирая горькие
воспоминания, спрашивала себя, не лучше ли лечь в могилу и быть
засыпанной землей, и бесстрашно вопрошала Бога, действительно
ли он считает, что люди сделаны из железа и могут перенести
столько мук и страданий; но, спрашивая и вопрошая, она только
больше запутывалась, и в ней поднималось непреодолимое желание
начать говорить все, что взбредет в голову, как делают
чужеземцы, позволить себе наконец взбунтоваться хотя бы на один
миг, на тот короткий миг, которого она так горячо жаждала и
только раз откладывала, сделав самоотречение основой своего
существования; ей страстно хотелось плюнуть хоть один раз на
все, вывалить из сердца необъятные груды дурных слов, которыми
она вынуждена была давиться в течение целого века покорности.
-- Гадина! -- крикнула Урсула.
Амаранта, начавшая складывать в сундук одежду, решила, что
мать укусил скорпион.
-- Где он? -- испуганно спросила она.
-- Кто?
-- Скорпион, -- объяснила Амаранта.
Урсула ткнула пальцем в сердце.
-- Здесь, -- сказала она.
В один из четвергов, в два часа дня, Хосе Аркадио
отправился в семинарию. Урсула всегда будет помнить его таким,
каким представляла себе при расставании, -- худым и серьезным,
не пролившим, как она его и учила, ни единой слезы,
задыхающимся от жары в костюмчике из зеленого вельвета с
медными пуговицами и с накрахмаленным бантом у ворота. Когда
Хосе Аркадио ушел, в столовой остался резкий запах цветочной
воды, которой Урсула поливала мальчику голову, чтобы легче было
находить его в доме. Пока шла прощальная трапеза, семья
скрывала свое волнение за веселой болтовней и с преувеличенным
воодушевлением откликалась на шутки падре Антонио Исабеля. Но
когда унесли обитый бархатом сундук с серебряными
наугольниками, все почувствовали себя так, словно из дома
вынесли гроб. Полковник Аурелиано Буэндиа отказался участвовать
в проводах.
-- Только одного нам недоставало, -- пробурчал он под
нос, -- святейшего папы.
Через три месяца Аурелиано Второй и Фернанда отвезли Меме
в монастырскую школу и возвратились с клавикордами, которые
заняли место пианолы. Как раз в это время Амаранта начала ткать
себе погребальный саван. Банановая лихорадка уже поуспокоилась.
Коренные жители Макондо обнаружили, что они оттерты на задний
план чужеземцами, но, с трудом сохранив свои прежние скромные
доходы, они все же испытывали радость, будто им посчастливилось
спастись во время кораблекрушения. В доме Буэндиа все еще
продолжали приглашать к столу толпы гостей, и былая семейная
жизнь восстановилась лишь через несколько лет, когда перестала
существовать банановая компания. Однако традиционное
гостеприимство претерпело основательные изменения, потому что
теперь власть перешла в руки Фернанды. Урсула находилась в
изгнании в стране тьмы, Амаранта с головой погрузилась в шитье
савана, и бывшая кандидатка на королевский престол обрела
полную свободу выбирать сотрапезников по своему вкусу и
навязывать им строгие правила, внушенные ей родителями. В
