почтовую контору резкую телеграмму на имя президента
республики, которую телеграфист отказался передать. Тогда
полковник Аурелиано Буэндиа обогатил текст послания крайне
недружелюбными выражениями, положил в конверт и отправил
почтой. Как это случилось с ним после смерти жены и столько раз
случалось в войну, когда погибали его лучшие друзья, он
испытывал не горе, а слепую, беспредельную ярость, опустошающее
бессилие. Он даже объявил, что падре Антонио Исабель --
соучастник убийц и нарочно пометил его сыновей несмываемыми
крестами, чтобы враги могли их узнать. Дряхлый служитель Божий,
уже немного повредившийся в рассудке и в своих проповедях с
амвона пугавший прихожан нелепыми толкованиями Священного
Писания, явился в дом с чашей, где обычно держал пепел для
первого дня поста, и хотел помазать пеплом всю семью и
доказать, что он легко смывается водой. Но страх перед
несчастьем так глубоко проник в души, что даже сама Фернанда не
согласилась подвергнуться опыту, и никто больше не видел, чтобы
хоть один Буэндиа преклонил колени в исповедальне в первый день
поста.
Время шло, а полковник Аурелиано Буэндиа все не мог
вернуть себе утраченное спокойствие. Он забросил изготовление
золотых рыбок, ел лишь через силу и бродил по дому словно
сомнамбула, волоча по полу плащ и пережевывая, как жвачку, свой
глухой гнев. К концу третьего месяца волосы его совсем
поседели, прежде подкрученные кончики усов обвисли над
выцветшими губами, но зато глаза снова стали теми горящими, как
два угля, глазами, что испугали всех при его рождении и в былое
время одним лишь своим взглядом заставляли двигаться стулья.
Сжигаемый муками ярости, полковник Аурелиано Буэндиа тщетно
старался пробудить в себе предчувствия, которые в молодости
вели его по тропинкам опасности к пустыне славы. Он погибал,
заблудившись в этом чужом доме, где никто и ничто уже не
вызывало в нем ни малейшей привязанности. Однажды он вошел в
комнату Мелькиадеса, пытаясь обнаружить следы того прошлого,
что предшествовало войнам, но увидел лишь мусор, грязь да кучи
всякой дряни, накопившейся после стольких лет запустения.
Переплеты на книгах, которые уже давно никто не читал, и
раскисшие от сырости пергаменты были покрыты мертвенно-бледной
растительностью, а в воздухе, когда-то самом чистом и светлом в
доме, стоял невыносимый запах прогнивших воспоминаний. В другой
раз, утром, он увидел под каштаном Урсулу -- она плакала,
припав головой к коленям своего покойного мужа. Полковнику
Аурелиано Буэндиа, единственному из всех обитателей дома, не
дано было видеть могучего старца, согнутого полувеком бурь и
непогод. "Поздоровайся с отцом", -- сказала Урсула. Он
задержался на минуту возле дерева и еще раз убедился, что даже
это опустевшее место не рождает в нем никаких чувств.
-- Ну, что он говорит сегодня? -- спросил полковник
Аурелиано Буэндиа.
-- Он грустит, -- ответила Урсула. -- Ему кажется, что ты
должен скоро умереть.
-- Скажи ему, -- улыбнулся полковник, -- что человек
умирает не тогда, когда должен, а тогда, когда может.
Пророчество покойного отца лишь перемешало последние угли
гордыни, которые еще тлели в сердце полковника Аурелиано
Буэндиа, но он принял их короткую вспышку за внезапный прилив
былой силы. И стал допытываться у матери, где закопала она
золотые монеты, найденные в гипсовой статуе святого Иосифа.
"Никогда тебе этого не узнать, -- сказала она ему с твердостью,
рожденной горьким опытом прошлого. -- Вот объявится хозяин
денег, он и выкопает". Никто не мог понять, почему человек,
всегда отличавшийся бескорыстием, вдруг принялся с такой
алчностью мечтать о деньгах, и не о скромных суммах на
повседневные нужды, а о целом состоянии, -- при одном
упоминании о его размерах даже Аурелиано Второй остолбенел от
удивления. Бывшие сотоварищи по партии, к которым полковник
Аурелиано обратился с просьбой о деньгах, избегали встречаться
с ним. Как раз к этому времени относятся его слова:
"Единственное различие между либералами и консерваторами
заключается сейчас в том, что либералы посещают раннюю мессу, а
консерваторы -- позднюю". Однако он проявил такую
настойчивость, так умолял, до такой степени поступался своими
понятиями о собственном достоинстве, что понемногу с молчаливым
усердием и безжалостным упорством проник повсюду и сумел
собрать за восемь месяцев больше денег, чем их было спрятано
Урсулой. После этого он отправился к больному полковнику
Геринельдо Маркесу, чтобы тот помог ему начать новую всеобщую
войну.
Какое-то время полковник Геринельдо Маркес был в самом
деле единственным человеком, который мог, несмотря даже на
приковавший его к качалке паралич, привести в движение покрытые
ржавчиной рычаги восстания. После Неерландского перемирия, пока
полковник Аурелиано Буэндиа искал забвения у своих золотых
рыбок, полковник Геринельдо Маркес поддерживал связи с теми из
повстанческих офицеров, кто до самого конца не изменил ему.
Вместе с ними он прошел через войну ежедневных унижений,
прошений и докладных записок, бесконечных "придите завтра",
"вот уже скоро", "мы изучаем ваше дело с должным вниманием";
это была война, обреченная на поражение, война против
"уважающих вас", "ваших покорных слуг", которые все обещали
дать, да так никогда и не дали ветеранам пожизненных пенсий. Та
другая, кровавая, длившаяся двадцать лет война не причинила
ветеранам столько ущерба, сколько эта разрушительная война
вечных отсрочек. Сам полковник Геринельдо Маркес, который
спасся от трех покушений на него, остался в живых после пяти
ранений, вышел невредимым из бесчисленных тяжелых боев, не
выдержал жесткого натиска вечного ожидания и принял последнее,
окончательное поражение -- старость; он сидел в своей качалке,
разглядывая квадраты солнечного света на полу, и думал об
Амаранте. Своих соратников он больше не видел, кроме одного
раза -- в газете на фотографии, где несколько ветеранов стояли
рядом с очередным президентом республики, имени его полковник
Геринельдо Маркес не знал; на лицах бывших воинов читался гнев:
президент только что подарил им значки со своим изображением,
чтобы они носили их на лацканах, и вернул одно из покрытых
пылью и кровью знамен, чтобы они могли возлагать его на свои
гробы. Остальные ветераны, самые достойные, все еще ждали
извещения о пенсии в темных углах общественной
благотворительности; одни из них умирали от голода, другие,
питаемые кипевшей в них яростью, продолжали жить и медленно
гнили от старости в отборном дерьме славы. Поэтому, когда
полковник Аурелиано Буэндиа явился со своим предложением
возжечь пожар беспощадной -- не на жизнь, а на смерть -- войны,
которая сотрет с лица земли этот позорный, прогнивший насквозь
режим, поддерживаемый иностранными захватчиками, полковник
Геринельдо Маркес не смог подавить в себе чувство жалости.
-- Ax, Аурелиано, -- вздохнул он, -- я знал, что ты
постарел, но только сегодня понял, что ты гораздо старее, чем
кажешься.
x x x
В суматохе последних лет Урсула все еще не успела выбрать
достаточно свободного времени и должным образом подготовить
Хосе Аркадио к занятию папского престола, как уже подошел срок
отправлять его в семинарию, и пришлось спешно наверстывать
упущенное. Сестра Хосе Аркадио -- Меме, заботы по воспитанию
которой делили между собой суровая Фернанда и унылая Амаранта,
почти в ту же пору достигла возраста, позволявшего поступить в
монастырскую школу, где из нее должны были сделать виртуоза
игры на клавикордах. Урсулу мучили тяжелые сомнения: ей
казалось, что методы, какими она пытается закалить дух вялого
кандидата в папы, недостаточно действенны, но она винила в этом
не свою спотыкающуюся старость, не черные тучи, заволакивающие
ей зрение -- сквозь них она теперь различала, да и то с трудом,
лишь контуры окружающих предметов, -- все зло Урсула видела в
некоем явлении, которое и сама не умела определить с точностью,
но смутно представляла себе как постоянно нарастающее ухудшение
качества времени. "Годы теперь идут совсем не так, как раньше",
-- жаловалась она, чувствуя, что повседневная реальность
ускользает у нее из рук. Раньше, думала Урсула, дети вырастали
очень медленно. Стоит вспомнить, как много ушло времени, прежде
чем Хосе Аркадио, ее старший сын, бежал с цыганами, и сколько
всего случилось до того, как он вернулся домой, разрисованный,
словно змея, и с непонятной, будто у астролога, речью, и все,
что произошло в доме, прежде чем Амаранта и Аркадио забыли язык
индейцев и научились говорить по-испански. Подумать только,
сколько ночей и дней просидел бедный Хосе Аркадио Буэндиа под
своим каштаном и как долго оплакивали его смерть, прежде чем в
дом принесли умирающего полковника Аурелиано Буэндиа, а тому
еще и пятидесяти лет тогда не исполнилось, и это после таких
долгих войн и стольких страданий. Раньше она, бывало, целый
день крутится со своими леденцами и успевает еще приглядеть за
детьми и заметить по их глазам, что пора дать им касторки. А
сейчас, когда она совершенно свободна и с утра до ночи только и
нянчится с Хосе Аркадио, из-за того, что время испортилось, она
не успевает довести до конца ни одного дела. Правда же
заключалась в том, что Урсула, давно уже потеряв счет своим
годам, все еще не желала признавать старости: она всюду
толклась, во все мешалась, надоедала чужеземцам своим вечным
вопросом, не они ли оставили в доме гипсовую статую святого
Иосифа, чтобы он постоял, пока не пройдет дождь. Никто не мог
сказать с достоверностью, в какое время Урсула начала терять
зрение. Даже в последние годы ее жизни, когда она уже не
вставала с постели, все думали, что она просто побеждена
дряхлостью, и ни один человек не заметил, что Урсула совсем
ослепла. Сама Урсула начала чувствовать приближение слепоты
незадолго до рождения Хосе Аркадио. Сперва она приняла это за
временное недомогание. Потихоньку пила бульон из мозговых
костей и капала в глаза пчелиный мед, но вскоре убедилась, что
безнадежно погружается в потемки; ей так и не довелось получить
ясное представление об электричестве, ибо, когда в Макондо
установили первые электрические фонари, Урсула могла
воспринимать их лишь как некое смутное сияние. Ни одной живой
душе не говорила она о том, что слепнет, ведь это было бы
публичным признанием своей бесполезности. Тайком от всех Урсула
стала упорно изучать расстояния между предметами и голоса
людей, чтобы продолжать видеть с помощью памяти, когда тени
катаракты совсем закроют от нее мир. Позже она обрела
неожиданное подспорье в запахах, они определялись в темноте
гораздо отчетливее, чем контуры и цвета, и окончательно спасли
ее от позорного разоблачения. Несмотря на окружающую ее тьму,
Урсула могла вдеть нитку в иголку, и обметать петлю, и вовремя
обнаружить, что молоко закипает. Она так хорошо помнила, в
каком месте находится каждая вещь, что иногда сама забывала о
своей слепоте. Однажды Фернанда раскричалась на весь дом, что у
нее пропало обручальное кольцо, и Урсула отыскала кольцо на
полочке в детской спальне. Объяснялось это очень просто: пока
все остальные беспечно расхаживали взад-вперед по дому, Урсула
всеми оставшимися у нее четырьмя чувствами следила за любым их
движением, чтобы никто не мог захватить ее врасплох; вскоре она
