угадывал, - а со второго дня стал угадывать и Руслан, -что
пора им домой. К этому времени насчитывалось три-четыре
планки, о которых Потёртый говорил: "Звали етого грузина
- не Ахтидзе, но Годидзе", - хотя, по мнению Руслана,
они особо не отличались от выброшенных, разве что
послабее воняли плесенью. Потёртый их перевязывал
шпагатом и уносил под мышкой. К этому времени
ослабевало действие прозрачной мерзости, уже не так ею
разило из его рта, и подконвойный вышагивал по шпалам
резво, как и положено идти с работы лагернику, вызывая
неудовольствие конвоира только дурацким своим пением.
Пел он всегда одно и то же, с ужасными нищенскими
завываниями, от которых Руслану тоже хотелось завыть.
[93]
Вам, поди, това-арищи, хорошо живё-отся,
У вас, поди, двуно-огая жена,
А у моей жены-и - одна нога мясна-ая,
Другая же, братишки, из бревна!..
Ещё слава Богу, он прекращал свои вопли на улицах;
перед чужими Руслан, право, умер бы от стыда.
Планки уносились в сарайчик; там Потёртый, мурлыкая
себе под нос, пилил их, вжикал рубанком, выносил их одну
за другой на свет и наконец тащил в дом - совсем
тоненькие, но посветлевшие и даже приятно пахнущие.
Руслан входил за ним по праву конвоира, растягивался у
двери и лежал неслышно, так что о нём забывали. То, что
сооружалось в тёти-Стюриной комнате, занимавшее почти
всю стену, походило, с точки зрения Руслана, попросту на
огромный ящик - Потёртый его называл "шкап-сервант
трёхстворчатый". Сидя на табурете, он прикладывал новые
планки к тем, что уже стояли на месте, менял их так и сяк,
спрашивал тётю Опору, нравится ли ей. Тётя Стюра стелила
скатерть на стол и отвечала, коротко взглянув или не глядя
вовсе:
- Да хорошо, чего уж там...
- Всё тебе "хорошо", - возмущался Потёртый. - Тебе
лишь бы куда барахло уместилось. А не видишь - доска
кверху ногами стоит, разве это дело?
- Как это "кверху ногами"?
- А по текстуре не видно, что комель - вверху? Может
дерево расти комлем кверху?
Тётя Стюра приглядывалась, супя белесые бровки, как
будто соглашалась и всё-таки возражала:
- То - дерево. А доске-то - не всё равно, как стоять?
И этим давала повод для новых его возмущений:
- Тебе-то всё равно, а ей - нет. Она же помнит, как она
росла, - значит, с тоски усохнет, вся панель наперекосяк
пойдёт.
- Ну, надо же! - изумлялась тётя Стюра. - Помнит!..
И он торжествовал, ставя планку, как надо, и доказывал тёте
Стюре, что вот теперь-то "совсем другой коленкор", и
много ещё слов должно было утечь, пока притёсывалась
планка к месту, мазалась клеем, прижималась струбцинами:
- Вот погоди, Стюра, как до лака дойдёт - вот ты
увидишь, краснодеревщик я или хрен собачий. Учти, я ника-
[94]
кого тампона не признаю - только ладонью. Лак нужно
своей кожей втирать, тогда будет - мёртво! Что ты! Я же
до войны на весь Первомайский район был один, кто мог
шкап русской крепостной работы сделать. Или - бюро с
секретом. Вот это закончу - и тебе сделаю, будет у тебя
бюро с секретом. Я же славился, Стюра! Две мебельные
фабрики из-за меня передрались, чтоб я к ним пошёл опыт
передавать молодёжи. Я посмотрел - так мне ж там руками
и делать-то не хрена. Они же что делают? Сплошняк
экономят, а рейку бросовую гонят с-под циркулярки, и
клеят, и клеят, а стружку тоже прессуют. А я им только
рисуночек дай, фанеровку подбери. Нет, не пошёл. Моя
работа -другая. Мою работу, если хочешь знать, на выставке
показывали народного ремесла, на международную чуть не
послали, но - передумали, политика помешала. Так этот
мой шкап, знаешь, где поставили? В райсовете, под
портретом - ровненько - отца родного. Что ты! Почёт!
Вторая планка пригонялась ещё дольше, он её так и этак
вертел и отставлял - для долгого перекура. Жадно
затягиваясь, отчего ходил по небритой шее острый кадык,
он сводил глаза на кончике потрескивающей папиросы, и
лицо его вдруг теплело от улыбки.
- Одно жалею, - говорил он, - не я ему, живоглоту
любимому, гроб делал.
- Да уж, - вздыхала тётя Стюра, нарезая хлеб, - ты б
постарался!
- Уу! - гудел он с воодушевлением. - Ты представь:
вот дали бы мне такое правительственное задание. Три
полкаша у меня для снабжения или же - генерала. "Так и
так, -говорю им, - чтоб к завтрему мне красного дерева
выписали - в неограниченном количестве. Столько-то -
гондурасского кедра. Н-да... Тика не забыть - тесинок
восемь, а также и палисандры". А на крышку изнутри
самшит бы я пустил. Или бы - кизил. Нет, лучше сандал,
он пахнет, сволочь, вечное время не выдыхается. Даже
балдеешь от него - без бутылки. Спи только, родной, не
просыпайся! Самое тебе милое дело - спать. И народ тебя
в спящем состоянии больше полюбит.
Он смотрел куда-то в неведомую даль, будто видел что-
то сквозь стены, и улыбка понемногу делалась маской,
которая никак не отклеивалась с побелевшего от злости
лица.
- Ведь ты, отец любимый, такое учудил, что двум
[95]
Гитлерам не снилось. И какие же огни тебя на том свете
достанут! Хорошо ты устроился, отец, ловко удрал...
В голосе человека слышалась тоска, и Руслан её разделял
по-своему: ведь он тоже скучал по прежней жизни, тоже в
неё рвался. Но имел же он терпение ждать, не скулить так
жалобно! Тёте Опоре и той не нравилось, как скулит
Потёртый:
- Вот, до чего тебя глупые мечты доводят! Сколько ж
про это говорить? Пустое всё, ничего не вернёшь. Дальше
нужно как-то жить!
- А вот шкап соберу - всё забуду, как отрежу.
- Да ты жизнь свою как-нибудь собери, нужен мне твой
шкап! Ходишь, шатаешься. Или нарочно себя жгёшь?
Столько лет в рот не брал, а тут - закеросинил.
- А это во мне, Стюра, дефициту накопилось.
- Уезжай-ка ты лучше отсюда, от дефицита этого.
Думаешь, держусь я за тебя? Да я тебе денег достану,
поезжай в свой Октябрьский район, там-то, может, скорей
очнёшься.
- Не Октябрьский, тёть Стюра, Первомайский. Да как
же я от работы своей уеду?
- Ну, подрядился - так уж докончи, ладно.
- Да не в том дело, что подрядился. Мне надо хоть одну
вещь, но сделать. Хоть почувствовать - не разучился. И
вот ты говоришь: поезжай. А кто меня там ждёт?
- Ты ж говорил - жена была, дети...
- Ну-ну, ещё племяшей прибавь, кумовьёв. А посчитай,
сколько годков минуло. Меня-то ещё на финскую призвали,
да к шапочному разбору; то б демобилизовали, а так ещё
трубить оставили. Ну, теперь эта. Отечественная, да плен, да
за него ещё другой плен - вон меня сколько не было! А
они под оккупацией находились, и кто там живой остался -
поди узнай. И на кой я ему - с амнистией! Разбираться ему
некогда, за что попал. Все по одному делу попадают - за
глупость. Был бы умный - как-нибудь уберёгся. Их-то из-
за меня почему тягать должны? Это одно дело, а другое -
он меня за живого-то уже не считал. В душе-то он со мной
простился. Помню я, с соседом мы в пересылке
встретились, на одной улице когда-то жили. "Батюшки, -
он мне говорит, - да ты живой! А я тебя который год в
усопших числю". Ведь за всех за нас по домам, по церквам
свечки ставили, как же это мы теперь
[96]
вернёмся? Кто нам, не подохшим, рад будет? Ведь они грех
совершили - по живому свечка!
- Ну, а в другой какой район? - спрашивала тётя
Стюра, стягивая плечи платком. - Не обязательно в
Первомайский...
- Да в какой же ещё другой, Стюра? А я где живу? Я же
в другом и живу!
Покачав головою, она уходила в кухоньку. Он провожал
её загоревшимся взглядом, поворачиваясь с табуретом
вместе. Там она гремела посудой, с грохотом лазила в
подпол и возвращалась с тарелкой помидоров и грибов,
переложенных смородиновыми листьями, а в середину
стола ставила запотевшую бутылку. Потёртый зябко
вздрагивал, уводил в сторону масляно заблестевшие глаза, а
бутылка всё рано была центром притяжения, главной теперь
вещью в комнате.
Эта мерзость, как уже знал Руслан, называлась ласково
"водочкой", она же была "зараза проклятая, кто её только
выдумал", - и понять он не мог, нравится ли её пить
Потёртому. По вечерам он к ней устремлялся всем сердцем,
утрами - страдал и ненавидел её. Не в первый раз Руслан
наблюдал, как эти двуногие делают то, что им не нравится,
и вовсе не из-под палки, - чего ни один зверь не стал бы
делать. И недаром же в иерархии Руслана вслед за
хозяевами, всегда знавшими, что хорошо, а что плохо, сразу
шли собаки, а лагерники - только потом. Хотя и двуногие,
они всё-таки не совсем были люди. Никто из них, например,
не смел приказывать собаке, а в то же время собака отчасти
руководила их действиями, - да и что путного могли они
приказать? Ведь они совсем были не умны; всё им казалось,
что где-то за лесами, далеко от лагеря, есть какая-то лучшая
жизнь, - уж этой-то глупости ни одна лагерная собака
вообразить себе не могла! И чтобы убедиться в своей
глупости, они месяцами где-то блуждали, подыхали с
голоду, вместо того, чтобы есть своё любимое кушанье -
баланду, из-за миски которой они готовы были глотки друг
другу порвать, а возвратясь с повинными головами, всё-таки
замышляли новые побеги. Бедные, помрачённые разумом!
Нигде, нигде они себя не чувствовали хорошо.
Вот и здесь - разве нашёл свою лучшую жизнь
Потёртый? Уж что там его держало около тёти Стюры, об
этом Руслан преотлично знал, - да то же, что и у него
самого
[97]
бывало с "невестами". Право, это не самое скверное в
жизни, но этим двоим не было друг от друга радости. Иначе
зачем бы им тосковать, живя под одним кровом, зачем
спорить столько, иной раз до крика? Потёртый и здесь
оставался истым лагерником - делал не то, что хотелось
бы ему делать, делала то же и его "невеста", и Руслан
твердо знал: когда придёт время их разлучить и увести
Потёртого туда, где только и может он обрести покой, то он,
Руслан, не испытает ни жалости, ни сомнений.
Сев за стол, тётя Стюра приглашала обоих своих
"жильцов" - один отказывался, не взглянув на
поставленную около него миску, другому хотелось ещё
поработать. Но вся его работа в том состояла, что он ещё
разок прикладывал оставшиеся планки и, отложив их, сидел,
курил, намеренно оттягивая блаженное свидание с
бутылкой. Что-то уже изменилось в нём причудливо: на
лице сияла беспричинная ленивая доброта, а в душе
чувствовался нервозный позыв двигаться, говорить без
конца.
- Так-то, Стюра дорогая, с финской, значит, войны... Н-
да. Ну, то, правда, не война была, а "кампания". Точно,
"кампания с белофиннами". Ах, тит его мать, гениальный
всё ж был душегуб! Как он их по-боевому назвал -
"белофинны". Кто их разберёт, захватчики они, не
захватчики, а белофинны - это ясно: белые, значит, а
белых не забыли ещё, так винтовка легко в руку идёт. А так-
то -финны они, финляндцы. Н-да, ну победили мы их... Ну,
как победили? Сами рады были, что они нам мир
предложили. А они-то всё-таки умные, они ж понимали, что
мы же все наши головы положим за правое" дело и за отца
любимого всех народов, - зачем это им? Лучше же миром
людей сохранить, а территории всё равно мало будет, всем
её мало. И в Отечественную они тоже умно поступили: своё
оттяпали до бывшей границы, а дальше не пошли, сколько
им Гитлер ни приказывал. Вот бывают же умные народы!
Нам бы у них ума поднабраться, у белофиннов этих, - то
есть я "финны" хотел сказать, "финляндцы".
- Вишь ты, куда тебя уносит, - говорила строго тётя
Стюра. - Тебя не сажать, тебе язык обрезать - и ходи ла-
лакай.
- А я, Стюра, не за ла-ла сидел. Я - шпион, я руки
перед ненавистным врагом поднял. Так руки и секи, а язык
при чём?
[98]
- Как это ты за народ судишь - кто умный, кто нет?
- А так и сужу, милая. - И в его голосе вскипали
раздражение и злоба. - Тот человек неумный, кто хочет,
чтоб все жили, как он живёт. И тот народ неумный. И
счастья ему не видать никогда, хоть он с утра до вечера
песни пой, как ему счастливо живётся.
Тётя Стюра, прикусив губу, кидала искоса пугливый
взгляд на Руслана. И он отводил в сторону мерцающие глаза
или закрывал их, притворяясь спящим.
- Счастья злым не бывает, - говорила она. - А нам-то
