труха сыпется. А вот их возьми, - он кивнул через плечо на
сидевших за другими двумя столиками, - что тебе про них
известно?
- Не бойсь, и их возьмут, если надо. Про них тоже кой-
чего записано.
Потёртый тоже налёг на столик, и они долго смотрели в
глаза друг другу, добро посмеиваясь.
- Между прочим, - сказал Потёртый, - заметил я,
сержант, палец у тебя - дёргается. Руки дёргаются -
поболе, чем у меня. Весь ты дёрганый, брат. Тоже это -
навечно, а?
Хозяин посуровел, убрал руки со столика и взялся за
графинчик. Разлил из него поровну и подержал горлышко
на стопкой Потёртого, чтоб последние капли стекли ему.
Потёртый следил за его рукою. Хозяин это заметил и потряс
графинчиком - хоть ничего уже и не вытряс.
Они опять выпили, отхлебнули жёлтенького, после чего
подобрели друг к другу, и Потёртому, верно, уже неловко
было за свой вопрос.
- Но ты ж не скажешь, что я живоглот был, - сказал
хозяин. - Тебя, например, я хоть раз тронул?
- Меня - нет.
- Вот. Потому что ты главное осознал. Раз на тебя
родина обиделась - значит, у ней основания были. Зря -
не обижается. А раз ты осознал - всё, для меня закон, ты -
человек, и я к тебе - человек. Ну, прикажут тебя тронуть -
другое дело, я присягу давал или не давал? Но без приказа...
Ты меня понимаешь?
- Я тебя, брат, понимаю.
- И хорошо. А на этих - мы клали, они этого никогда
не осознают. И нас с тобой не поймут. А мы друг друга -
всегда, верно? Вот я почему с тобой сижу.
Потёртый наконец-то не выдержал хозяева взгляда или
устал пререкаться, но опустил глаза.
Устал и Руслан ждать, когда на него обратят внимание в
шуме и толчее буфета. Входившие и выходившие задевали
его, он сиротливо прижимался к стене - покуда не
сообразил, чем себя занять и быть полезным хозяину:
[77]
охранять его чемодан и мешок и брошенную на них шинель.
Мягко упрекнув хозяина в душе - за неосмотрительность,
он важно разлёгся подле, занял ту позицию, которая
внушает нам уважение к четверолапому часовому и не
позволяет не то что задеть его, но подойти ближе, чем на
шаг. И тем ещё хороша была позиция, что позволяла
спокойно любоваться лицом хозяина. Его чуть портили
капельки, выступившие на лбу и на верхней губе, но всё
равно оно было прекрасное, божественное!
Руслан давно заметил, что лица хозяев, самые разные,
чем-то, однако, схожи. Лицо могло быть широким или
узким, могло быть бледным, а могло и смуглым, но
непременно оно имело твёрдый и чуть раздвоенный
подбородок, плотно сжатые губы, скулы - жёстко
обтянутые, а глаза -честные и пронзительные, про которые
трудно понять, гневаются они или смеются, но умеющие
подолгу смотреть в упор и повелевать без слов. Такие лица
могли принадлежать только высшей породе двуногих,
самой умной, бесценной, редчайшей породе, - но вот что
хотелось бы знать: эти лица специально отбирает для себя
Служба или же она сама их такими делает? С собаками
было проще: чёрный Тобик с белым ушком, прижившийся
около кухни, тоже как будто служил, иначе б его кормить не
стали, но за всё время таинственной своей службы и на
вершок не прибавил в росте, не изменил окраса, да и
характера не изменил - всё таким же оставался
попрошайкой и пустобрёхом; он даже на мух лаял, а
лагерникам - которые только и мечтали изловить его да
зажарить на костерке -через проволоку посылал приветы
хвостом. Собак, ясное дело, отбирают, всех ведь их,
караульных, не с улицы позвали, привезли из питомников, а
как с хозяевами - оставалось загадкой. Но в одном Руслан
не сомневался: с таким лицом хозяин мог бы не тратить на
Потёртого столько слов, а тому давно уже следовало встать
руки по швам и отправиться на работу.
- Куда путь держишь, сержант? - опять заговорил
Потёртый. - В город какой или же к себе, в деревню?
- Домой, - отвечал хозяин как бы в раздумье. - В
городе-то чо хорошего? И отдохнуть охота.
- Это понятно. Ну, а делом каким?.. Ты уж, поди,
позабыл, как и вилы держат.
- На кой мне вилы? Я свои вилы подержал,
семидесятидвухзарядные. Считай, полтора твоих срока
оттрубил,
[78]
так мне за это пенсия - как у полярного лётчика. Который
мильон километров налетал.
- Это хорошо. Да денежки-то не лечат. Я б на твоём
месте только б сейчас и уродовался. Живо помогает.
Хозяин уставился на него неподвижным взглядом.
- Я думал, мы об этом договорились. И кончили. А ты,
значит, так: сидишь со мной и подкалываешь? Это -
неуважение называется.
- Тебя-то не уважать, сержа-ант! - засмеялся
Потёртый. - Да чему ж меня столько годков учили? Ну, не
огорчайся, воскреснешь ещё душой. Молодость, вся жизнь
впереди!
И с этими словами он выкинул штуку, которая могла бы
ему стоить жизни: перегнулся через столик и хлопнул
хозяина по плечу. Руслан вскочил и кинулся -
стремительно, почти бесшумно, только шваркнув когтями
об пол.
Мгновенно обернувшись, хозяин успел опередить его,
выбросив навстречу кулак. Удар пришёлся в челюсть и
задел по носу. Руслан едва не покатился с воем, но устоял,
не показал врагу, как ему больно, а зарычал грозно в его
сторону, почти не видя его из-за слез.
- Бох ты мой, - удивился хозяин. - Это ты, падло?
Что, по буфетам уже промышляешь?
Руслан, всё ещё ворча, потёрся носом об его колено,
стало полегче, а когда погладил хозяин, то и совсем прошло.
- Твой такой? - спросил Потёртый. Он даже не успел
испугаться.
- Какой "такой"? Обидчивый? Это точно, мы друг
дружку в обиду не даём. Правда, Руслаша? Так бы мы этого
ухайдакали - будь здоров!
Все в буфете смотрели на Руслана, как будто фокуса от
него ждали. А может быть, он всё ещё был красив, и просто
любовались им, как в прежние дни, когда хозяин им
гордился. Однако ж буфетчице чем-то он не понравился.
- Гражданин, - заявила она хозяину из полутёмного,
плотно накуренного угла, - вы бы вашу собаку страшную
увели куда-нибудь, тут всё-таки не зона. А буфет всё-таки. В
общественных местах намордник полагается.
- Это зачем? - Хозяин улыбнулся ей. - Он его сроду
не
[79]
носил, так обходился. А ты - возьми его себе, хозяйка. Что
плечьми пожимаешь? Он те свой харч отработает, ревизора
на порог не пустит.
- Мне ревизора бояться нечего. А вас я, учтите, на
полном официале предупредила. Покусает - штраф будете
платить. И за уколы.
- Слыхал, Руслаша? Учти. Кто тя знает - может, ты
бешеный. Ты ж без справки гуляешь.
Руслан слегка пряднул ушами, нагнал страдальческую
морщинку на лоб и перемнутся с лапы на лапу. Если и
ждали фокуса, то едва ли увидели его, когда пёс так просто
и так много этим сказал: что даже странно, как можно
говорить о нём такие глупости, что ему, право, неловко за
эту вздорную бабу, от которой хозяину пришлось из-за него
выслушать неприятное, и что неплохо бы уйти отсюда
поскорее, но он подождёт, пока хозяин освободится.
Хозяин, развалясь на стуле, сыто рыгнул и вытащил свой
портсигар. Он чувствовал недобрые взгляды и был
немножко в себе неуверен; в таких случаях закуривание
превращалось у него в целый ритуал: папироса долго
выбиралась, потом ею стучали по крышечке с выколотым
рисунком, дули в неё с трубным гудением и, хрустко
разминая, ввёртывали в рот по спирали; хозяин хищно
закусывал её своими ровными мелкими зубами и, поджигая,
сводил глаза на кончике, а затянувшись, держал её двумя
вытянутыми пальцами на отлёте и выпускал колечко дыма.
- Вот проблема, - сказал он Потёртому, кивая на
Руслана. - И заплатишь - никто не возьмёт. А такие
кадры бегают!
- Да жалко, что говорить, - ответил Потёртый. - То
думали: "Хоть бы вы передохли скорей, тварюги!", а теперь
- жалко. Прикончили бы их разом, чем так...
- Ага, именно! Все больно жалостные, гляжу, а
пострелять - другой дядя пускай.
- Другому дяде, небось, и приказано.
- Мало мне чо приказано. Кто приказал - уже погоны
засолил и пиджачок меряет. А мне - руки марать? Когда
можно и не марать. Только, видишь, как она, жалость-то?
Хуже всего выходит.
Руслан понял так, что хозяин всё переживает из-за
вздорной бабы, и носом подтолкнул его руку, лежавшую на
колене. Рука нехотя поднялась, легла на его лоб. Не
[80]
падкий на ласку, не привыкший к ней, он всё же ценил эту
единственную, к тому же и очень редкую. Но в этот раз рука
не понравилась Руслану, она была вялой, безвольной и
отчего-то подрагивала, и пахло от неё этой мерзостью из
графинчика.
- Ничо, Руслаша, обживёсси, - сказал хозяин. - А то -
позовут ещё: обратно служить. Службу-то не забыл? По
ночам, говоришь, снится? У, желтоглазина! Закрой зенки-
то, глядеть страшно!
Рука медленно прошлась по закрытым глазам Руслана и,
обхватив челюсти, вдруг сжала их жёсткой хваткой. Клыки,
громко клацнув, защемили губу, от боли даже вспыхнуло
под веками. Но ещё сильнее ужалила обида. Что за
привычка была у них, у таких умных хозяев, - непременно
хватать рукой. Собаку - за морду, человека - за лицо. У
них это длинно называлось: "Я те щас смазь сделаю,
поговори у меня!", но делалось коротко, ни собака, ни
человек не успевали отшатнуться. А потом долго не могли
опомниться. Вот так однажды хозяин сделал одному
лагернику, который с ним пререкался и не спешил в строй, а
потом - стоял оглушённый, с бледным, сразу вспотевшим
лицом. С его носа упали стёклышки, которые этот лагерник
очень любил, часто на них дышал и протирал платком, -
теперь он за ними даже не нагнулся, хотя хозяин ему
напомнил: "Подбери глаза!" - и сам же их ему подбросил
носком сапога. Вот что он чувствовал тогда на своём лице,
этот человек, когда шёл в строю, спотыкаясь, как слепой, а
потом с криком бежал по полю, упущенный несчастным
Рексом.
- Не тискай, - сказал Потёртый. - Вот чёрт какой,
ведь тяпнет же - ну, прав же будет!
- Много ты про него понимаешь, - засмеялся хозяин. -
Нас ведь с Руслашей служба спаяла, правду говорю?
Рука опять легла на лоб, гладила его, трепала за ухом, а
Руслан едва сдерживался - так хотелось ему сбросить её и
истерзать. Не впервые он чувствовал это желание, при всей
любви к хозяину, и сам же его страшился, и долго потом
переживал, как могло ему такое прийти в голову. Но сейчас
и другое ему пришло - озарение, догадка, отчего тогда
Рекс упустил того лагерника: да ведь не мог он ничего
предчувствовать заранее, потому что и сам человек не знал,
что он через секунду сделает!
Высвобождаясь от ненавистной руки, он медленно -
[81]
трудным поворотом головы, сумрачным из-под широкого
крутого лба взглядом - обвёл сидевших в буфете, поднял
немигающие глаза к хозяину. У них на столе оставалась еда,
они с нею не торопились, но смолоду Руслан был жестоко
отучен просить - и не на еду он смотрел, ничего не просил
этот тяжёлый взгляд, в котором лишь дурак или незрячий не
смогли бы прочесть: "Ты нехорош сегодня, хозяин. Ты
плохо шутишь. А мы ведь среди чужих".
Потёртый вдруг сморщился горестно, схватил со стола
кусок хлеба, положил на пол. Руслан этого никак не
заметил, не покосился.
- Ага, взял! - ухмыльнулся хозяин, очень довольный. -
Всю жизнь он мечтал твоим хлебушком попитаться. На чём
тогда держава стоит!
- Ладно, держава... Сам ему дай.
Посетители буфета опять, верно, ждали фокуса,
нехитрого, но обречённого на успех. Неизменно умиляются
наши сердца, когда младший наш брат проявляет зачатки
разума, так самоотверженно насилуя свою природу: не
принимая пищу от чужих и тут же хватая её, давясь от
жадности, с ладони хозяина. Но в этот раз фокус вышел ещё
занятнее, чем ожидался: хлеб так и не покинул дарящей
руки, пёс лишь взглянул на него и отодвинулся -осторожно,
чтоб не повалить ненароком державу.
- Ага! - возликовал Потёртый. - И ты ему нынче -
никто, понял?
- Ты чо это? Брезгуешь? - спросил хозяин. Розовость
медленно отливала с его лица. - Уже где-то обожраться
успел? Быстренько ты! Ну-кось, - он положил кусок на
пол, - подбери. Кому сказано?
~ А вы, гражданин, там не разбрасывайте, - опять
вмешалась буфетчица. - Ещё мне дело: за вашими
собаками подбирать!
