пришлых - пусть помнят, что лагерь не им принадлежит, и
нечего устанавливать свои порядки. Но заходить за
проволоку ему запретил хозяин, и только он мог снять свой
запрет. Однако сумерки наступали, а хозяин не появлялся.
Ни разу Руслан не напал на его след, не почуял любимый
мужественный запах - ружейной смазки и табака, сильной,
хорошо промытой молодости. Так, впрочем, пахло от всех
хозяев, но Русланов ещё любил душиться одеколоном,
который он покупал в офицерском ларьке, и, кроме того,
целый букет принадлежал ему одному, его характеру, а
Руслан знал хорошо, что люди точно так же отличаются
друг от друга характерами, как и собаки. Потому-то и
пахнет от всех по-разному, внюхайся - и не останется
никакой загадки. К примеру, его хозяин - судя по этому
букету, -может быть, и не слишком храбр, но зато он не
знает жалости; он, может быть, не чересчур умён, но зато он
никогда никому не доверяет; его, быть может, не так уж и
любят его друзья, но зато он застрелит любого из них, если
понадобится для Службы. И, всё это зная про хозяина,
Руслан себе живо представлял, каково ему там, среди
чужих, как он всех подозревает и ненавидит и весь занят
мыслями, как ему вернуть беглецов и наказать других
хозяев, позволивших им убежать. А в это время -
единственный, кто ему во всём поможет, сидит совсем
рядом и ждёт только, чтоб его позвали! В представлении
Руслана хозяин был велик, всемогущ, наделён редкостными
достоинствами и лишь одной слабостью - он постоянно
нуждался в помощи Руслана. Когда бы не так - стоило ли
прибегать сюда каждый день, коченеть на морозе часами и
терзаться голодом?
Ведь с того утра - накормленный в последний раз - он
мало чего раздобыл себе поесть. В брюхе у него горело,
тошнота изнуряла до одури, и всё труднее было одолевать
[66]
эту дорогу - туда и обратно. И всё же он ни разу не взял из
чужих рук, не подобрал ничего с земли.
Тайный и ненавистный враг поставил на его пути
булочную - здесь пробивался Руслан сквозь вязкое,
тормозящее бег, пьянящее облако, изливавшееся из дверей
при каждом взмахе. Однажды из этих дверей вышла
женщина и кинула ему довесок, и Руслан как будто
напоролся грудью на преграду. Едва хватило у него сил
отвернуться и зарычать.
- На спор: не возьмёт, - сказал женщине вышедший с
нею мужчина. - Это ж лагерная, они специально занятия
проходили.
- Что же она, отравы боится? Но я же вот ем - и
ничего! - С выражением умильно ласковым она
отщипнула от тёплого каравая и сжевала, чмокая. -
Видишь, собаченька, жива-здорова. Какая ж ты глупая!
Руслан равнодушно смотрел в сторону. Эти штуки он
тоже знал: сами откусывают, и им ничего, знают, с какого
краю, а у тебя потом пламя разгорается в пасти и всё брюхо
выворачивает.
- На спор, - сказал мужчина.
Подобравши довесок, он поднёс его со злорадством к
самому носу Руслана. Глупый мучитель, ему в голову не
пришло, что если собака у женщины не взяла, существа
безразличного, так у него и подавно. Он только вызвал
подозрение. Руслан проводил его до дому - и запомнил
этот дом.
Помогло неожиданное, все годы дремавшее в Руслане, а
теперь пробудившееся представление, что еда - для него
безопасная - должна быть живой. Бегающая, прыгающая,
летающая, не могла же она быть кем-то подброшенной ему
нарочно и, наверное, отравленной быть не могла - иначе б
её саму измучила отрава. А с давних дней погонь остались в
нём воспоминания о каких-то посторонних следах в лесу,
окровавленных перьях, клочках шкуры, костях - остатках
чьей-то живой добычи. В первый же свой поход он
проверил себя - и не обманулся. Он свернул с дороги,
углубился в лес и через минуту стал охотником. Как будто
всю жизнь только тем и занимался, он сразу научился
разнюхивать подснежные ходы лесных мышей и пробивать
снег лапой как раз в том месте, где мышь пробегала или
затаилась. Скудная охота не утолила голода, но успокоила,
вселила надежды. И помогла вернуться к своим
обязанностям.
[67]
В остальном же было - прескверно. И как ещё может
быть собаке, привыкшей спать в тепле на чистой подстилке,
привыкшей, что её мыли и вычёсывали, подстригали когти,
смазывали ранки и ссадины, - пишась всего этого, она
быстро доходит до того предела, до которого не опустится и
бродяга, бездомный от рождения. Бродяга себе не позволит
спать посреди улицы, да ещё под колесом стоящего
грузовика - Руслан именно так спал, и чудом его не
раздавили. Бродяга избежит греться на кучах паровозного
шлака - Руслан это делал сдуру, и в несколько дней
свалялась, полезла его густая шерсть, надёжнейшая защита
от холода, а лапы покрылись расчёсами и порезами. Он с
каждым днём обтрёпывался, тощал, себе самому делался
противен. Но глаза горели всё ярче - неугасимым жёлтым
огнём исступления. И каждое утро, проверив караул на
платформе, он убегал к лагерю.
За всё время никто из собак не бегал с ним. Ещё в первый
день, выпущенные из кабин, они обшарили всю зону и
лагерь и поняли, что хозяева давно отсюда ушли и что одна
надежда их увидеть - отправиться по цепочке Руслановых
следов, которая и привела к платформе. Руслан оказался
счастливее, его хозяин ещё оставался в зоне, и
чувствовалось это не нюхом даже, а сверхчутьём, верою
необъяснимой, но и не обманывающей - как и
представление о живой добыче.
Что станется, если и он уедет, Руслан даже думать
боялся. Тогда, наверное, незачем станет жить. Потому что
всё, в общем-то, складывалось скверно. Да, служба несётся,
голод ещё не заставил собак забыть о ней, но с некоторых
пор при встречах с ними замечает Руслан - они его
сторонятся, воротят угрюмые морды, а когда он
приближается к стае - тут же расходятся. К тому же иным
удаётся и выглядеть не такими отощавшими, как он, -
небось, не побрезговали падалью или помойкой, а может
быть, - но как ужасно это заподозрить! - уже кое-кем
совершён величайший грех: напросились на другую службу,
во дворы, и были приняты, и берут теперь спокойно - из
чужих рук! Но разве забыли они, разве не учили их: сегодня
не отравили - отравят завтра, но отравят непременно!
И подозрения его подтверждались. Как-то он встретил
Альму, они столкнулись нос к носу на углу двух заборов, и
оба растерялись от этой встречи. Он не ждал увидеть её
такой сытой, холёной, весёлой, переполненной какими-то
[68]
своими радостями. Ему вспомнилось, кстати, что она давно
уже не появлялась на платформе. Альма тоже была
поражена, но тут же сделала вид, что не знает такого. А
следом выскочил из ворот кривоногий гладкий кобель,
угольно-чёрный и с белыми надглазьями, и побежал с нею
рядышком по улице. И Альма ему, уроду, позволяла
покусывать её в плечо. Должно быть, она что-то сообщила
ему на бегу - кобель обернулся к Руслану толстой
отвратной мордой и нагло ощерился. Это он угрожал -
находясь на приличном расстоянии и под защитой своей же
подруги! Руслан отвернулся с презрением и побрёл своим
путём.
Альма его не признала! А не дальше как позапрошлой
весной хозяева сводили их вместе в углу двора, освободив
от всякой службы - ради той особой, которой они
придавали большое значение. На это время даже клички у
него с нею переменились, хозяева их звали Жених и
Невеста. Что вышло из этой службы, он никогда не узнал и
долго потом не видел Альму, но совместное задание
сблизило их необычайно; встречаясь после этого на
большой Службе, они тянулись друг к другу, сколько
позволяли поводки, и всячески выказывали расположение и
приязнь. Он надеялся, что скоро их опять сведут вместе, но
хозяева решили иначе: привезли ей откуда-то другого пса.
Кажется, впервые в жизни Руслану хотелось себе подобного
загрызть до смерти, но с тем псом он так и не встретился,
даже имени его не узнал.
А с этим шпаком белоглазым и связываться не стоило, до
того всё выглядело жалко и противно.
В другой раз он напал на след Джульбарса, старейшего в
их стае. След привёл в сырую вонючую подворотню и
дальше во двор, завешанный бельём и заваленный дровами.
Здесь Руслан просто оторопел, увидев Джульбарса лежащим
на грязном половике, возле поленницы дров, - с таким
видом, будто он охранял её! С точки зрения Руслана,
охранять эту дурацкую поленницу было то же, что охранять
воду в реке или небо над головою; она не представляла
никакой ценности, ценность могли представлять только
люди. И хоть бы он просто дрых у поленницы, но этот
свирепейший из свирепых, этот пёс-громила, с распаханной
шрамами мордой, ещё и вилял хвостом, угодливо осклабясь.
Кой там вилял! - просто лупил по дровам в припадке
подхалимажа. И кому же предназначались его
[69]
восторги? Какому-то заморышу в белой овчинке без
рукавов, который там с чем-то возился около сарайчика, с
машинёнкою о двух колёсах. От неё и машиной-то не пахло,
гадостью какой-то - чуть-чуть бензина и масляная гарь. И
скорее этого недокормыша с впалыми щеками можно было
за лагерника признать, и то - хорошенько обвыкшегося в
зоне, но уж никак - за хозяина!
А знать бы и недокормышу, что за подарочек Джульбарс,
ему бы не с машинёнкой возиться, а побыстрее лом в руки.
Он кусал кого ни попадя, хоть своих же собак, хоть
лагерников, он день считал пропащим, если кому-нибудь не
пустил кровь. Стоило человеку не то что шагнуть из строя, а
оступиться, шатнуться от усталости, - собака же различает,
когда нарушение неумышленное, - Джульбарс его тут же
хватал, даже не зарычав предупредительно. Заветная была у
него мечта - покусать собственного хозяина, и он таки её
осуществил - придравшись, что тот ему наступил на лапу.
Момент был серьёзный, все собаки ждали, что наконец-то
эту сволочь отправят к Рексу, да и сам Джульбарс на лучшее
не надеялся, но надо признать, повёл себя удивительно:
когда хозяин наутро пришёл к нему, весь перебинтованный,
Джульбарс его поприветствовал как ни в чём не бывало и
прошёлся туда-сюда по кабине, показывая, как он ужасно
хромает. И всё ему сошло, даже заработал три дня отдыха.
Должно быть, хозяева сочли его правым или уж таким
ценным, что без него Служба развалится. Ведь он всем
собакам был пример: неизменный "отличник по злобе",
"отличник по недоверию к посторонним". Кто б
заподозрил, что он и повилять умеет чужому!
Руслан подошёл и лёг напротив отступника, глядя ему в
глаза неистовым взглядом. Джульбарс, хоть и застигнутый
врасплох, не слишком, однако, смутился. Разика два он ещё
лупанул по дровам и зевнул, показав бугристое чёрное нёбо
- предмет гордости, знак неутомимого кусаки и бойца.
Зевнул в такую сласть, что даже слезы выступили на его
кабаньих глазках, из коих один по причине шрама
открывался не полностью, а покуда смыкал челюсти да
склеивал черно-лиловые губы, его перепаханная морда
успела состроиться в гримасу сострадания. Удручало его -
состояние товарища, немощь тела, растерзанность души.
"И чего психовать-то? - спрашивал взгляд отступни-
[70]
ка. - Жить же надо, старик. Думаешь, неохота мне ляжку
этому хиляку обработать? Так ведь жрать не даст, прогонит.
Тут тебе не зона; где выдай, что положено, не повиляешь -
не съешь".
"И это теперь твоя служба?" - спрашивал неистовый.
"Э, святого не трогай! На службу-то я как штык
являюсь".
И его правда была, на платформу он приходил, и по два
раза на дню. И как не прийти, когда клыки чешутся. Если
бы поезд пришёл, то-то б им было работы!
"А ежели честно, - отступник уже наступал, - то где
она, твоя служба? Кто нас на неё посылал? И почём знаешь
- может, она вообще не вернётся?"
И теперь отступал неистовый:
"Как это может быть? Она вернётся! И тогда не простят
таким, как ты".
"А вот уж не беспокойтесь! Первыми позовут. Потому
что, когда она будет, ты-то уже околеешь. А и выживешь -
так сил не останется служить. А я, погляди-ка, псина в
порядке, в мясе, в теле!"
Неистовый закрыл глаза. Не было у него сил долее
препираться. И странно, он почувствовал правоту
отступника - может быть, и спасительную для всех. Ведь
помнилось, как этот же изменник однажды всех выручил, от
смерти спас... Руслан встал и побрёл со двора. А в
