прорех, а в одном месте, переламываясь складкой, которую
хозяева не успевали расправлять сапогами, приподнималась
и зависала прямо перед носом у него, угрожая броситься, но
сразу же опадая, как только Руслан подавался навстречу.
На его счастье, кто-то был моложе, нетерпеливее - и не
выдержал первым. Руслан услышал его звенящее рычание, и
по краю жёлтой пелены промелькнул он сам - тёмно-
серый и тонкий, вытянутый в прыжке. Угрозу,
предназначавшуюся Руслану, Ингус перехватил на лету,
упал с закушенным рукавом и придавил лапами. Тот сразу
стал вырываться, и это ещё придало Ингусу злости; он рвал
своего врага с остервенелым урчанием, мотая головою, и из-
под клыков его брызгало радужными искрами. Те двое
хозяев, что держали наконечник, закричали и потащили
рукав к себе, но вместе с Ингусом. А поводок тащил его
назад, сдавливая тонкую шею, и у Ингуса помутились глаза,
налились кровью, но он не отпустил взятое.
- Шо то с им? - спросил Главный хозяин. Он уже
подходил не спеша, он надвигался - божество с голубыми
страшными глазами, с гневным лицом, подпирая своей
ушанкой голубой купол небес. А Ингус лишь покосился в
его сторону, Ингусу было не до него. - Шо то с им, я
спрашиваю? Сбесился?
- Холера его знает, тарщ ктан, - сказал хозяин Ингуса.
Он был в отчаянии. Он пнул Ингуса в бок сапогом, Ингус
жутко всхрипнул, но не разжал клыков. - Что с ним всегда.
Вы ж знаете.
[121]
- А ну, дайте сюда. - Главный протянул руку, и один
из хозяев кинулся подать ему лом. Главный досадливо
поморщился. - Та не, я ж вам не то показываю.
Он протягивал руку к автомату. Хозяин Ингуса
торопливо, суетясь, стащил через голову ремень. И с болью,
угнездившейся навсегда в душе Руслана, он увидел наконец,
как же это бывает, когда собаку уводят за проволоку.
Дырчатый воронёный кожух опустился, закачался над
головой Ингуса, как бы примериваясь вонзиться между
буграми крутого лба и оттянутыми в ярости ушами, но не
вонзился, а в нём самом, в кожухе, что-то быстро
задвигалось, и вокруг скошенного чёрного рыльца вспыхнул
яркий красно-оранжевый ореол, а из головы Ингуса... из
чёрной рваной дыры плеснуло горячим, розовым, с белыми
осколками. И, содрогнувшись, Ингус стал вытягиваться -
головою к ногам Главного хозяина, точно тянулся ещё
напоследок положить закушенный рукав на его сапоги.
Хозяин Ингуса хотел выдернуть рукав - и голова Ингуса
запрокинулась; он ещё жил, ещё шевелился, но лишь
челюстями, сжимавшимися в последней хватке. Хозяин
Ингуса бросил рукав и выпрямился. Он смотрел, и смотрел
Главный, и другие хозяева, как толстая серая гадина мечется
и возит по снегу окровавленную голову Ингуса. Но зверь на
это смотреть не может - и Руслан не стал смотреть, он упал
рядом с Ингусом. Ещё и теперь, вспоминая, как всё
случилось, он ощутил фанерную твёрдость рукава и
льдистый холод, пронзивший его клыки. И всю
безнадёжность перегрызть брезентовое горло он
почувствовал сжавшимся сердцем, - только прокусить он
мог, наделать ещё прорех, из которых били с шипением
колючие струйки, а загривок, беззащитный загривок дыбом
вставал от жгучей близости чёрного рыльца, из которого
должна была, не могла же не грянуть расплата! Но,
переживая не раз свой несчастный проступок, он всё же не
мог до конца почувствовать себя виноватым. Ведь и хозяева
делали то, чего никак не могли одни двуногие делать с
другими двуногими, и разве только он, Руслан, последовал
за мёртвым Ингусом? Его единоличный грех длился только
миг, и тотчас же его разделили другие. Что-то большое,
сильное, серое перемахнуло через Руслана и, круто
повернув, рухнуло всей тушей. Скосясь, он увидел Байкала,
всегда такого спокойного и послушного, ещё через
мгновение броси-
[122]
лась хитрая Альма, совсем близко от челюстей Руслана
приладил мохнатые челюсти Дик - отличник по охране
задержанных, - и вот уже вся стая полезла грызть
ненавистный рукав. Они все, все вышли из повиновения,
презрели долг и приказ, забыли о вечном страхе перед
чёрным рыльцем, и хозяевам пришлось узнать, что своих
зверей они тогда только могут подчинить себе, когда звери
особенно не возражают. А сейчас они были глухи и к
бешеным рывкам поводка, от которого чуть не ломалось
горло, и к ударам сапогом под брюхо, и к тому, что Главный
хозяин в гневе размахивал автоматом и кричал, чтоб все
отошли и не мешали ему перестрелять этих тварей одной
очередью: всё равно они порченые и нужно набрать новых!
А такие вещи понимает собака, как ни груб и ничтожен
человеческий язык. Но кто же из них сумел опомниться, кто
отступил благоразумно? Иногда то один, то другой
поднимал морду к бездонному холодному небу и выл,
жалуясь не на боль, а на свой же собственный грех, на свой
бедный разум, который не в силах справиться с безумием.
Если бы кто-нибудь разгадал собачьи молитвы, он бы узнал,
что это одна и та же извечная жалоба - на свою немощь
проникнуть в таинственную душу двуногого и постичь его
бессмертные замыслы. Да, всякий зверь понимает,
насколько велик человек, и понимает, что величие его
простирается одинаково далеко и в сторону Добра, и в
сторону Зла, но не всюду его сможет сопровождать зверь,
даже готовый умереть за него, не до любой вершины с ним
дойдёт, не до любого порога, но где-нибудь остановится и
поднимет бунт.
И кто бы подумал, что всех выручит Джульбарс?
Единственный, кто сохранил спокойствие, всеми забытый,
он вдруг сошёл с места, потягиваясь со сладостью, как
будто на драку выходил за своё первенство, когда уже все
противники свели счёты. Никто не заметил, когда он успел
перегрызть поводок - а он их постоянно грыз, когда нечего
было грызть и некого кусать, - но все увидели, как он идёт
не спеша, с волочащимся по снегу обрывком. Он подошёл
вплотную к Главному и стал против чёрного зрачка,
загораживая остальных собак, а своими полутора глазками
зорко следил, чтоб Главный не положил палец на спуск:
маленькое незаметное движение, но отлично известное
Джульбарсу, - столько раз его показывал на площадке
инструктор, - и оно могло стать последним в жизни
Главного
[123]
хозяина. И Главный не решился положить палец, он-то знал,
что за деятель этот Джульбарс, которого он подпустил
слишком близко. Он немножко растерялся, а Джульбарс и
это отлично понял, поэтому и позволил себе небольшую
наглость - поддел своей раздвоенной медвежьей башкой
чёрный ствол и чуть подбросил кверху. Главный от этой
наглости оторопел, но всё же она ему понравилась, лицо у
него смягчилось, и он сказал, утирая лоб варежкой:
- Ничо, пусть погрызут собачки. Воды хватит.
Тогда Джульбарс, всё так же спокойно, поворотился к
нему задом и пошёл на место.
Их безумие скоро прошло, и все они поняли, с каким
врагом схватились. Он наказал их, как они и не ждали, -
Руслан об этом вспомнить не мог без дрожи. Так живо опять
почувствовалось ему, как он захлёбывается упругой и
обжигающей, бьющей из прорех водою, а шерсть на его
животе, где она так нежна, так длинна и пушиста,
примерзает к ледяному намытому бугру и рвётся с болью, и
ему уже самому не встать. Во что превратились они все,
укрытые всегда своими роскошными шубами, а теперь
промокшие до последней шерстинки и враз отощавшие,
жалкие, слёзно молящие о пощаде!
Этой же струёй хозяева потом вымывали их, примёрзших
к наледи, и бегом утаскивали в караулку, а некоторых, кто
даже стоять не мог, волоком тащили на полушубках. Там
они все сползлись в один угол, вылизываясь и жалуясь друг
другу на случившееся. Их растаскивали, а они сползались
опять - их низкий закон повелевал им в несчастье ободрять
друг друга, а в мороз греть и сушить.
А потом была полная ужасов ночь, когда их развели по
кабинам и оставили каждого наедине со своим грехом.
Конечно, они могли перепаиваться сквозь стенки, но это
уже никого не грело, и больше им нечего было передать
друг другу, кроме взаимных упрёков и смертных
предчувствий. Многим тогда приснился Рекс, они слышали
его голос, хриплый от стужи и ветра, - Рекс плакался, как
ему одиноко за проволокой, и звал всех к себе. А кто
постарше, вспоминали какого-то Байрама, которого Руслан
не застал, но который, оказывается, ещё до Рекса торил эту
тропу, а для совсем старичков первой была знаменитая
Леди, которую хозяева называли ещё "Леди Гамильтон", -
она-то и
[124]
открывала всю злосчастную плеяду, а до неё история лагеря
тонула во мраке.
Утром хозяева пришли в обычный час, принесли еду, но
к собакам не прикасались. Они чистили кабины, трясли в
коридоре подстилки и переговаривались злыми голосами,
неодобрительно отзываясь о Главном хозяине, и одни
говорили, что он "конечно, справедливый, но зверь", а
другие им возражали, что он "всё ж таки зверь, хотя -
справедливый". Потом пришёл сам Главный и велел
пощупать у собак носы.
- В кого горячий, нехай отдыхають, а других -
выводить. Та следить мне, шоб никаких таких эксцессов не
було!
Зачем в такую же стужу вывели их на службу? Зачем
заставили сидеть полукругом в оцеплении перед тем же
бараком, теперь безмолвным, не вызывающим у собак
ничего, кроме смутной тягости от вчерашнего? Неужели же
охранять огромный этот ящик на колёсах, эту дощатую
фуру, которую они всегда видели, когда в лагере бывали
смерти? Две заплаканные лошадёнки, помахивая головами,
похожими на молотки, уныло вкатывали её в лагерные
ворота и тащили от барака к бараку, а потом, нагруженную,
трясли по колдобинам к лесу, и собакам в голову не
приходило, чтобы кто-нибудь посягнул на то, что в ней
везли. Да эта фура себя охраняла сама лучше любого
конвоя: зимой она жуть наводила шуршанием и костяным
стуком об её высокие щелястые борта, а в летний зной,
когда над нею густо роились мухи, бежать хотелось куда
глаза глядят от её тошнотного смрада. Когда бы Руслан мог
давать названия запахам, он сказал бы, что от этой фуры
пахнет адом. Как все его собратья, не принимал он смерти-
небытия, где вовсе ничего нет и пахнуть ничем не может, -
и что такое собачий ад, он всё же смутно представлял себе:
это, наверное, большой полутёмный подвал, где всех их,
байрамов и рексов, прикованных цепью к стене, день-
деньской хлещут поводками и колют уши иглой, а есть дают
одну сплошную горчицу. Картина человечьего ада
представлялась ему загадочной, но, верно, и там весёлого
было мало, уже и того довольно, что люди отправлялись
туда совершенно голыми. Их одежду делили между собой
живые, и Руслан ещё долго их путал с ушедшими или
подозревал, что те где-то прячутся поблизости и вот-вот
объявятся. На его памяти никто, однако, не объявился;
[125]
в свой подвал они тоже уходили на долгий срок, и столько
же было надежды их дождаться, как встретиться с живым
Рексом. Но что объединяло эти два ада - непонятный,
неутишимый страх и глухая тоска, с которыми не совладать,
от которых не деться никуда, стоит тебе лишь коснуться
этой жуткой тайны.
В тишине безветрия был слышен мороз: шелестел пар из
лошадиных ноздрей, с треском лопались комки навоза,
потрескивало, постанывало всё дерево фуры. Лошадёнки, с
заиндевевшими гривами и хвостами, стояли не
шелохнувшись, и понуро сутулился возница на козлах,
никак не откликаясь на громкий стук за спиной, будто
кидали ему из окна большие белые свежерасколотые
поленья. Лишь раз он обернулся поглядеть, не перегрузят ли
его сегодня, и опять укутался до бровей в свой чёрный
тулуп.
Главный хозяин, который один похаживал внутри
оцепления, нервничал напрасно. Он мог быть доволен, как
всё спокойно происходило и как терпеливо несли свою
службу собаки, хоть очень уж пристуживало зады на снегу и
клыки плясали от судороги. Они чувствовали спинами, как
из других бараков смотрят в продышанные зрачки чьи-то
горящие глаза, иногда и сами не выдерживали и
оборачивались, - да в такой мороз, когда все запахи
глохнут, по их понятиям, произойти ничего не могло.
Ничего и не произошло, только вдруг один из двоих,
нагружавших фуру, высунулся и крикнул, грозя кулаком
Главному: "Вы за это ответите!" - но другой ему тут же
