вдруг этого не сказали, а выбросили ему на барьер грязно-
белый захватанный треугольничек. Потёртый взял его
обеими руками осторожно, с опаскою, будто в нём что-то
могло взорваться и хорошенько фукнуть в глаза, - о, с
этими штуками Руслан имел дела на занятиях по недоверию
к несъедобным предметам. На улице треугольничек
развернулся в лоскут, страшного в нём не оказалось, но
поражающее действие он возымел на Потёртого - тот как-
то странно обмяк и опустился на крыльцо.
- Вот эт-то номер! - сказал он Руслану. И Руслан мог
[142]
увидеть, что глаза ему всё же слегка обожгло. - Такой,
брат, номер, ты не представляешь...
Пойми-ка их, помрачённых, отчего они вдруг
преображаются? Сколько на них ни ори и ни лай - ведь не
расшевелятся, но, может быть, надо каждому раздать по
бумажке с лилово-серыми закорючками - и они будут
смеяться и всхлипывать, кусать губы и ударять себя по
коленкам, а потом ощутят прилив невиданной энергии. По
всем правилам - а для Руслана всё становилось правилом,
что повторилось хоть дважды, - от этого крылечка
полагалось бы подконвойному устремиться в буфет и там до
икоты налакаться жёлтого, а он пошагал в рабочую зону, да
как ещё резво! И какие там показывал чудеса
сознательности -планки так и вспархивали под его руками,
все перекуры -на ходу, а домой он просто скакал по шпалам
с изрядной связкой на плече и пел уже что-то новенькое,
бодрое, с выдохом на прыжке:
Я рубль
к рублю
в сберкассе коплю!
И мне,
и стране
доходно!
О таком подконвойном только мечтать было, с таким
подконвойным - жить да радоваться! Но, к сожалению, их
походам уже наступал конец. Ещё раза два они сходили и
принесли немалые охапки, а потом Потёртый накрепко
засел в доме и занялся там неизвестно чем, сунуться не
стало возможности: такая оттуда потекла вонища -
приторно-пьяная, выедающая глаза и горло. Тётя Стюра
открыла настежь все окна, и вонь растеклась по двору.
Трезорка чихал и плакал, убегал отдышиваться в чужие
дворы, а Руслан предпочёл отнести свой пост на другую
сторону улицы. Тут были, конечно, непросматриваемые
зоны, и под завесою своей вони подконвойный вполне мог
уйти через забор, но, к счастью, он себя непрестанно
выдавал голосом. С утра, оставшись в доме один, он там
блеял, кряхтел и рычал, сам себе задавал грозные вопросы:
"Это кто делал? Я спрашиваю - вот это кто грунтовал? Не
сознаёсси, падло? Руки б тебе пообрывать!" - а то,
напротив, очень довольный, пел дребезжащим, на редкость
противным тенорком: "У ва-ас,
[143]
поди, двуно-огая жена-а!.." Когда же возвращалась тётя
Стюра - из какой-то своей рабочей зоны, - немедленно у
них начинался ор:
- Сколько ты лежишь? Ты уж десятый, не то
пятнадцатый слой ложишь! Кончай это дело, ну тя в болото,
продыхнуть нечем!..
- Зато ты увидишь, Стюра! - кричал он торжествующе.
- Ты увидишь: от нас с тобой следа не останется, сгниём
вчистую, но за такую вот политурку - косточкам моим не
будет стыдно!
По вечерам же у них наступала необычная тишина, они
полюбили подолгу стоять на крыльце рядом, облокотясь на
перила, изредка перекидываясь словами, отрывистыми и
утопающими в шёпоте, точно у заговорщиков. Эти двое что-
то замыслили - и Руслан терялся в догадках.
Но вот явилась возможность подступиться к ним.
Великая деятельность подконвойного прошла обвалом, и
сам он сидел живым обломком этого обвала -
расслабленно-добрый, с бледным осунувшимся лицом,
медленно разминая папироску слипающимися пальцами; в
растерзанном вороте белой рубахи, заляпанной чем-то
красно-коричневым, виднелись потные выпуклые ключицы.
Тётя Стюра, утвердив руку на его плече, высилась над ним
- величественная, но несколько грустная, с влажным
таинственным блеском в глазах. На ней было нарядное
голубое платье, которого Руслан ещё не видел, с короткими
рукавчиками и кружевом на груди. Платье ей жало, то и
дело она его оттягивала книзу и поводила плечом. От тёти
Стюры терпко, убойно пахло цветами.
- Руслаша, жив ещё? - спросил Потёртый. Будто
Руслан никак не должен был выжить от его едкой гадости. -
Расставаться нам с тобой пора, хочешь не хочешь. На
поезде завтра - ту-ту!.. А то, может, вместе? Поди-ка, на
тебя и билета не спросят. А дорожка - тебе незнакомая,
долгая, за трое суток насмотришься, сколько за всю жизнь
не повидал. Как ты на это дело?
Но сам-то Потёртый, говоря это, не видел сейчас ни этого
поезда, ни дороги, и поэтому не увидел их Руслан, для него
речи подконвойного остались пустым набором невнятных
звуков.
- Ещё задумал! - сказала тётя Стюра. - Пса с собой
везти. Неизвестно какого.
[144]
- Почему ж неизвестно? Казённого. Вроде трофея.
Другие с войны шмотьё везли, аккордеоны, надо ж и зэку*
трофей какой привезти. Так соглашайся, а? - Какая-то
лукавая мысль вползала в его голову, ещё, впрочем, не
отуманенную. - Приедем - народ повеселим. Покажем,
как мы с тобой ходили, с чем их, наши срока, лопали. Там
этого отродясь не видели, расскажешь в бане - шайками
закидают, не поверят. Только ты меня по всей строгости
веди: шаг вправо, шаг влево - рычи, не давай поблажки. А
то так - за ногу, это мы стерпим.
А вот эту их прогулку Потёртый себе представил ясно, и
представил её Руслан, понявший наконец, чем же так
тяготится его подконвойный. И тётя Опора увидела картину,
которую и не чаяла когда-нибудь увидеть, - Руслан,
склонив голову, качнув хвостом, приблизился к Потёртому
и ткнулся лбом в его колено. Он приник к этой истрёпанной
штанине, как приникал к шинели хозяина, когда хотел
напомнить, что вот он рядом и всегда готов прийти на
помощь, но тут ещё были признание и просьба, с которыми
как будто и немыслимо караульному псу обратиться к кому
бы то ни было, кроме хозяина: "Я тоже устал этого ждать,
но - потерпи. Потерпи!"
- Смотри, привыкать начал! - сказала, изумясь, тётя
Стюра.
- Что же он - не живой? Ему, думаешь, так просто
расставаться? А ведь тоже, поди, чего-то соображает!
Башка-то здоровая, что-то ж в ней есть. Ты не гони его, он
пёсик с мечтой, ещё перекуётся. А я приеду - увидишь, как
он меня встретит.
Рука его легла на прижмуренные глаза Руслана.
Приторной гадостью так от неё разило, что голова
кружилась. Ну, и была это уже вольность, непозволимая
даже примерному лагернику. Высвободясь, Руслан ушёл за
ворота и лёг
----------------------------------
* Обидно думать, что слово "зэк" может войти в мировой
словарь необъяснённым. Между тем объяснение есть.
Вдохновенный созидатель Беломорканала именовался
официально - "заключённый каналоармеец", сокращённо
- з/к, множественно - з/к з/к. Отсюда зэки дружно
понесли своё прозвище на другие работы и стройки, где и
каналов никаких не было, и тупая машина десятилетиями
так их называла во всех документах, - должно быть, и сама
позабыв, при каких обстоятельствах из неё выкатилось это
зубчатое "зэ-ка". Истинно, бессмертен тыняновский
подпоручик Киже!
[145]
там на тротуар. Всё же он думал о подконвойном
растроганно и язвясь упрёком себе - за нелепые свои
подозрения. Так долго стерег он эту отбившуюся овцу, а
она-то спала и видела, как бы ей возвратиться в стадо!
И на весь следующий день был снят бессменный караул.
Ревностный конвоир дал, наконец, и себе полную свободу.
Он вдосталь наохотился, набегался по лесам, всласть
належался на солнышке - изредка лениво, с чувством
собственника, поглядывая с вершины холма на
раскинувшийся посёлок: где-то там, в одном из этих
симпатичных домиков, сама себя стерегла его главная
добыча, бесценное его сокровище. Но часовой механизм,
скрытый в его мозгу, лишь казался выключенным; он
отсчитывал время свободы, но с прежней неумолимостью, и
в предзакатный тревожный час подал Руслану слабый
сигнал, чуть слышный толчок в сердце. Что-то было не так.
Слишком всё хорошо. Так хорошо, что этого просто быть не
может.
Спускаясь с холма, он пытался вспомнить, что же его
могло насторожить. Невиданной голубизны платье тёти
Стюры? Грустный прощальный блеск в её глазах? Пожалуй,
вот этот блеск, только не прощальный он, а обманный!
Всегда отчего-то грустят двуногие накануне своего
предательства. Если вспомнить получше - по-особенному
печальны глаза лагерника, за которым завтра помчишься по
тревоге в погоню. Грустные ласковые предатели, они
усыпили его!
Ему не пришлось сворачивать с главной улицы - их
следы выходили из переулка и удалялись к станции. И
совсем недавно они здесь прошли - ещё не развеялись его
приторная дрянь и её цветочная терпкость. Запах своего
бегства они заглушили этим букетом - и неплохо
придумали, это покрепче махорки! Но одну ошибку они всё
же совершили, и она не даст им далеко уйти: тётя Стюра
надела новые туфли - и тоже тесные, шла она в них весьма
тяжело, а Потёртый как ни нервничал, но приноравливал к
ней свой шаг.
Он разыскал их в дальнем конце перрона - и пыл
погони слегка поугас. Он ждал застать их в смятении,
пугливо озирающимися, они же сидели на скамье согбенные
и почти недвижные. Его, примчавшегося с жарким
дыханием, они вовсе не заметили. Скрытый фонарным
столбом, он прошёл вдоль сетчатой оградки, крашенной в
серебрянку, и лёг позади скамьи. Отсюда видны были
только их ноги -
[146]
Потёртый сжимал ими солдатский мешок, туго набитый,
тётя Стюра высвободилась из тесных своих туфель и
шевелила пальцами. Зато слышал он каждый их вздох и
лёгкую хрипотцу в голосе - и вот что уловил скоро: они не
собирались бежать вместе.
- На телеграммы не траться, - говорила она. - Ну их в
болото, я эти телеграммы на дух не переношу. А напиши
поподробней. Ну, уж заставь себя.
- Сразу, как приеду, - напишу.
- Да сразу-то - зачем? Обсмотрись сперва, найди их.
Ещё, может, и не найдёшь - всякое ж могло быть. А
найдёшь - тем более не до меня будет. Но хоть через месяц
вспомни, а то ж я буду думать - под трамвай попал.
- Я напишу, напишу, - повторял он тупо. - Ты не
скучай, ладно?
- Да постараюсь. Особо и некогда будет скучать. Я тебе
говорила или нет? - уже объявили нам: всю контору туда
переводют, где твой лагерь был. Большие дела намечаются.
Со следующего месяца обещают автобус пустить. Туда да
обратно, да во дворе немножко управиться - смотришь,
время и заполнено. Так что, если вернёшься, меня случаем
не застанешь - знай, где искать.
Он слушал, чертя по асфальту ботинком, на который,
наверно, смотрел.
- Стюра, - перебил он её, - знаешь, я набрехал тогда,
что сон видел.
- Ну? Какой сон?
- Будто приснилось мне, что все мои живы и ждут меня.
Ничего не сон. А я письмо получил. Она перестала
шевелить пальцами.
- Я тебе про соседа, помнишь, рассказывал? С которым
в пересылке встретились. Вместе и сюда ехали, в одном
вагоне. И тут вместе, почти до звонка, он на шесть месяцев
раньше освободился, по инвалидности сактировали. Ну, тут
не знаю, кому больше повезло. Специальность у него
хреновая - формовщик по фасонному литью. А где его тут
возьмёшь, литьё, да ещё тебе фасонное! Так всю дорогу -на
общих, из лесу не вылезал, килу* оттуда принёс. А я всё же
- по хорошему дереву, иногда мебелишку начальнику
сообразишь, я же и драпировщиком тоже могу, - ну, так и
-------------------------------
* Грыжа. Так говорят о тяжёлой её форме.
[147]
вытянул, не загнулся. Но настоящей работы никому не
делал. Хрена вот вам, паскуды!
- Ты не вспоминай. Тебе жить надо, а не вспоминать.
Так что - сосед?
- Так вот, от него я письмо получил.
- Какой ты! - сказала она с обидой. - Разве я враг
тебе? Ну, и сказал бы сразу, что письмо. Это же лучше -
что письмо. Зато ж ты теперь точно знаешь, что не зря вся
поездка.
- Этого не знаю. Я не просил его говорить, что я живой.
А просто чтоб намекнул - мол, всякие случаи бывают,
иногда и возвращаются. Н-да. Заохали. Забеспокоились.
- Ну, естественно! Обрадовались.
- Нет, этого не пишет, что обрадовались. А пишет -
учти, твоя старшая в институте учится.
- Такая уже большая?.. Ну, поздравить можно. Чего ж
