предупредительно рыча, выравнивая, заглаживая строй.
Всё побоище разыгралось у пивного ларька, но теперь
оно перекинулось на другую сторону улицы; там почти всей
сворой бились собаки, нападая и увёртываясь, иногда
отскакивая на дощатый тротуар дух перевести, а хвост
колонны всё наползал, топча и давя упавших. Здесь, на его
стороне, был как будто порядок. В спокойных позах,
спинами опершись на прилавок, стояли трое, держа каждый
в одной руке по кружке с жёлтеньким, а в другой по рыбке с
завёрнутой шкуркой. Они были из местных и для Руслана
интереса не представляли; к тому же они вежливо убрали
ноги, давая ему пройти.
Странно, он не увидел ни Эры, ни Гильзы, - хотя где же
им ещё надлежало быть? Закон простой - пока одни
бьются, другие держат всё остальное стадо. Но он их не
слышал и среди бившихся сейчас в смертельной злобе. Зато
увидел пролом в штакетнике, куда уходил их след. Когда
отсюда выдирали жердинки - побить неразлучниц, так
этим лишь облегчили их бегство; какими жердинками их
побьёшь -
[164]
оглобли нужны! Но вот, значит, как - самые ретивые,
которые всё и начали, первыми и ушли. А чуть подальше
пролома он смог увидеть их работу. Сам ли сюда приполз
этот человек, одолев канаву, или притащили его и посадили
к штакетнику, но обработан он был на совесть. Обеими
руками он держался за горло, сквозь пальцы на белую
разодранную рубаху сочилась кровь, глаза были мутны,
голубая бледность проступала даже сквозь загар. Это они
ещё поспешили, а то бы он не сидел.
Зверь и человек встретились взглядами. Человек сначала
силился понять, не в бреду ли он видит клыкастое
чудовище, от которого его отделяла лишь канава, потом в
глазах появились отчаяние и мольба, по лицу поползли
крупные капли пота. Зверь же смотрел с угрюмым укором:
ты всё забыл, какой лагерный пёс кинется на лежачего без
команды? Он пряднул ушами, что было признаком мира, и
отвернулся. И тотчас проскочила женщина - в чём-то
цветастом, с белым в руках. Она торопилась к раненому и
не заметила Руслана. Но памятью бокового зрения, чуть
запоздало, вспомнила его и оглянулась. Появившийся так
неслышно и такой спокойный, он испугал её сильнее, чем
если бы рычал и кидался. Медленно попятясь, с
расширенными ужасом глазами, что-то бормоча, она
прислонилась спиной к боковой стенке ларька, а руками
машинально сворачивала свою белую тряпку в жгут. Этим-
то жгутиком она надеялась отбиться!
Он уже хотел пройти, когда жестокий, дыхание
отбивающий удар сшиб его с лап, отбрасывая к той же
стенке. Он удержался лишь тем, что привалился боком к
коленям цветастой. Дико завизжав, она принялась хлестать
его своим жгутиком - от этого он только уверился
мгновенно, что её-то ему опасаться нечего.
Кто же из троих, надвигавшихся с искажёнными лицами
и увесистыми своими пожитками в руках, ударил его под
брюхо? Да, впрочем, это было и неважно. Просто пришло
его время вступить. Всех их он оценил одним коротким
взглядом. Один был раненый, с прокушенной рукою, только
что он лежал, заваленный Байкалом, теперь бредёт, ничего
ещё толком не соображая. Другой - невысокий,
коренастый, с непроницаемым круглым лицом, на котором
почти не видно запухших глазок, - был опасен по-
настоящему, таких нелегко завалить, и думают они
медленно, поэтому отступать не торопятся. А третий - был
его
[165]
мальчик, его обиженный пухлогубый мальчик с рюкзаком,
на резиновых подошвах. Один раз ему простили нарушение,
зачем же он снова ввязался? Зачем нападали они втроём,
если только один чего-то стоил?
Вот зачем! Они переговаривались со своей цветастой,
ободряли её, они шли её выручать. Самое нелепое, что он ей
никакого зла не желал, она ему была безразлична. Просто
она оказалась между ним и канавой, которую не
догадывалась перепрыгнуть или не решалась - ей бы тогда
пришлось повернуться к нему спиной. Как же всё глупо
сложилось!
Он пошёл на них, оскалясь, слегка припадая на задние
лапы. Они отступили - вот уж нападения они не ждали, -но
отступили не все. Коренастый остался. Но так ведь Руслан и
рассчитывал и для того припадал, чтобы прыгнуть.
Он всё же повалил коренастого, но тот успел выставить
круглое плечо, твёрдое, как дерево. Было ошибкой терзать
это плечо, но Руслан уже начал стервенеть, - если б тот
хоть закричал! Коренастый же молча, не торопясь,
высвободил обе руки и взял его за шею. Вот отчего мир
делается тусклым и всё внутри обжигает холодом.
Бессильно царапая грудь коренастого когтями, он рвался, и
что было сил напруживал шею, даже не слыша ударов по
спине, точно она одеревенела. Услышал лишь, когда
обрушилось на голову тяжёлое и плотное и острым рассекло
надглазье. Но, верно, тем же добрым станковым рюкзаком
досталось по пальцам и коренастому, хватка его ослабла, и
Руслан, рванувшись, высвободился, глотнул воздуха,
отскочил к стене ларька. Цветастой там уже не было.
Колонна разваливалась, она превращалась в сущее
безобразие, в кошмарную горланящую толпу, которая вся
собиралась на той стороне улицы. Оттуда ещё слышались
голоса трёх или четырёх собак. Да, всего лишь трёх-
четырёх, во главе с Байкалом. Он хороший боец, Байкал,
спокойный, храбрый и сильный, он не суетится и долго не
устаёт, и умеет других заразить своим спокойствием, - но
если б то был Джульбарс! Да все бы они легли, но укротили
стадо.
Однако ж те трое, с которыми он вовсе не выиграл
схватку, опять подступали. Коренастый встал спокойно и
молча, даже не держась за своё плечо, - Руслан понял, что
дело серьёзно.
[166]
Их всех опередил четвёртый, появившийся откуда-то
сбоку. Он был в солдатской гимнастёрке и галифе, в
солдатских же сапогах, с короткой, соломенного цвета,
чёлкой. И по тому, как он подходил, широко расставляя
руки, чтобы схватить за ошейник, как говорил,
подсвистывая, властно и ласково: "Ко мне, мой хороший,
поди ко мне", Руслан догадался, что ему приходилось
обращаться с собаками. Прежний Руслан, пожалуй, и
послушался бы солдата, но не нынешний, принявший
отраву из рук предателя. Солдат из породы хозяев, который
был с помрачёнными заодно, был враг ещё хуже, чем они,
много хуже!
И вот что видел он краем зрения - Дика, вылезшего из-
за чьих-то ног, ковыляющего через всю улицу к подворотне.
Переднюю лапу, окровавленную, он держал на весу. А сзади
шли двое лагерников и колотили его по спине жердинами.
Разъярясь, он оборачивался и кидался, но всякий раз
забывая про свою лапу, и с воем валился наземь. Колотили
слепую Азу, беспомощно тыкавшуюся в забор, - неужели и
она сражалась? И всё это видел солдат - и после этого: "Ко
мне, мой хороший"?!
Солдат лишь в последний миг оставил свои попытки,
заслонился локтем, и Руслан, впившись & него, вместе с
солдатом повалился в пыль. Солдат извивался под ним и
стонал, слабо отпихиваясь другой рукой; пожалуй, он
сдался, но вокруг собирались его сообщники, они били
носками под ребро, хватали за хвост и за уши. Руслан
выдержал это и не отпустил локоть. Да всё это было ни к
чему, он понял, что не устрашит их, даже если перегрызёт
солдату кость, следующего нужно брать за горло. И едва
они замешкались, отскочил рывком - отдышаться,
оглядеться.
В совершенном отчаянии увидел он Альму, уходившую в
пролом, - право, её белоглазый уходил достойнее, сумел
даже тяпнуть хорошенько лагерника, наседавшего с палкой;
ему бы ещё выучку, белоглазому, кто ж за ногу берёт, когда
палка в руке! - увидел сквозь проредь толпы Байкала,
загнанного уже в переулок, нападавшего оттуда - на две
жердины, которые ему с рёготом совали в пасть... Это было
всё, он, Руслан, оставался один. Один - чтобы согнать в
колонну всё разбредшееся, орущее, вышедшее из
повиновения стадо! - и хоть не до лагеря довести, на это
[167]
он уже не надеялся, но удержать здесь до подхода хозяев -
должны же они были когда-нибудь появиться!
Сзади его прикрывала стена ларька. Тех троих у прилавка
можно было не опасаться - за всё время они, кажется, не
переменили поз и смотрели на происходящее с похмельным
изумлением, - не опасаться и той женщины, что стоит за
забором, опершись на лопату и скорбно сморщив лицо,
коричневое от солнца. Опасней всех был солдат, уже
севший в пыли, прижав к животу прокушенный локоть, -
этот-то кое-что знал о Службе и мог их всех, подлый
предатель, подговорить, научить, - но, кажется, он
слишком занят своей раной. И ещё оставался низкий забор,
через который можно перемахнуть при случае, обхитрить
погоню, забежать с другой стороны. Вот вся была его опора.
А толпа надвигалась уже на него одного, сходилась
полукругом, со злобными лицами, с палками и тяжёлыми
своими пожитками в руках.
Он зарычал - грозно, яростно, исступлённо, показывая,
что не шутки он с ними будет шутить, но убивать их, и сам
готов умереть, - и пошёл на них, оскаливая дрожащие
клыки. Они остановились, но не отпрянули. Нет, он не
устрашил их. Напрасно он кидался - то на одного, то на
другого, - они увёртывались или выставляли вперёд
рюкзаки, заходили со стороны и пыряли жердинами в бока,
или нарочно открывались, дразня своей досягаемостью,
чтоб сунуть ему в пасть брезентовую куртку или плащ. Он
понял - они его нарочно выматывают, пока другие, за их
спинами, разбегаются кто куда.
Хоть одного из них нужно было взять по-настоящему.
Так его учили хозяева, учил инструктор и серые балахоны:
лучше взять одного по-настоящему, чем кое-как пятерых.
Но он видел мир уже сильно жёлтым - жёлтыми траву и
пыль, жёлтым синее небо полудня, жёлтыми их лица и свою
же кровь, сочащуюся из рассеченного надглазья, - а в
таком состоянии не было ему врага опаснее, чем он сам. Он
выбрал мальчика, который отчего-то больше всех его злил,
хотя держался поодаль и только смотрел, - но, может быть,
потому и выбрал, что это бы всех поразило сильнее и
удержало б надольше. И когда двое к нему кинулись, он их
обхитрил, проскочил между, кинулся к своей жертве.
Длинное тело Руслана вытянулось в прыжке, неся
впереди оскаленную, окровавленную морду с прижатыми
ушами. Но ещё в прыжке он почувствовал, что промахнёт-
[168]
ся. Он видел теперь одним глазом, другой ему залила кровь,
и он не рассчитал расстояния, прыгнул слишком рано.
Мальчик вскрикнул дико, совсем по-звериному, и звериный,
мгновенно в нём проснувшийся инстинкт согнул его тело
почти вдвое. Руслан, проехав по нему животом,
перевернулся через голову и покатился в пыли. Тотчас же,
не давая встать, упали ему на спину две жердины, и кто-то,
невесть откуда взявшийся, с размаху, со всей силой,
обрушил на спину тяжёлый, окованный по углам баул.
После такого удара - какая же сила поднимет зверя с
земли? Страх перед новым ударом? Но больше они его не
били, и он почувствовал: останься он лежать, его уже не
тронут. Страх за детёнышей - поднимет, но их не было в
жизни Руслана, и не знал он этого чувства. Зато другое он
знал, нами подсунутое, - долг, который мы в него
вложили, сами-то едва ли зная, что это такое, - и этот-то
долг его понуждал подняться.
В пасть ему набилось пыли - задыхаясь ею,
откашливаясь, он неимоверным усилием выпрямил
передние лапы и сел. Но большего не смог - и не этим
ужаснулся, а что они сейчас догадаются. Они сошлись
совеем близко, он мог бы их достать, но не делал этого, а
только вертел головой, скалясь и хрипло рыча.
- Хрен с ним, ребята, не надо дразнить, - сказал
солдат. Он всё сидел в пыли, раздирая рукав и заматывая
локоть. -Он служит.
- Никто не дразнит, - сказал мальчик. И возмутился: -
Так это он, оказывается, служит? Какая сволочь!
- Да никакая, - сказал солдат. - Учили его, вот он и
служит. Дай Бог каждому. Нам бы с тобой так научиться. -
Он усмехнулся, кривясь от боли. - А я, между прочим, себе
бы такого взял.
- Так он же и вас как будто...
- Вот за это бы и взял. Не суйся! Не хозяин! Солдат стал
затягивать зубами узелок на рукаве. Мальчик подошёл к
нему.
- Вам помочь? Там уже машину вызвали. Человек
двадцать раненых!
- Ну, раз машину, - сказал солдат, - значит, без тебя и
