тут плохого?
- А вот про анкету, чего она там написала, это ему не
удалось узнать. Не говорят.
- Да теперь не так их и спрашивают. С нами даже
беседу проводили в конторе. Смотрят, но не строго. Ты не
волнуйся. Ты скажи - его-то как встретили?
- Про себя-то он больше всего и пишет. Да всё - по-
лагерному, при дамах даже не повторишь.
- Сволочи! Ну какие ж сволочи! Он вздохнул протяжно.
- Тоже я их понимаю. Сами неизвестно как с жизнью
справляются, а тут он ещё прикатил - с килой своей да с
освобождением, не знаешь, чего хуже. Вот я что думаю -не
покажусь я им сразу. Издаля, по-тихому присмотрюсь.
Опять же, соседа вызову, посовещаемся.
- Много он тебе насоветует! Я же всё-таки умная, я же
не зря спросила - его как встретили. Нарочно он тебя
стращает, за компанию. А у него - своё, ты к себе не
примеряй.
- Не-ет, это раньше так было: у каждого своё. А сейчас
у нас с ним одно, а у них у всех - другое.
Из того, что говорилось, Руслан выловил, что Потёртый
уже раскаивается в своём бегстве, уже бы и вернулся,
пожалуй, когда б она его не подначивала, - и как же он сам
был прав, как осмотрителен, что не соблазнился её супами!
Но ей что-то плохо удавались её подначки, или
[148]
она не слишком хотела, чтоб удались, - с каждой минутой
Потёртый всё больше чувствовал привычный ослабляющий
страх, этот беспокойный ботинок выдавал его всего.
- Если бы раньше, Стюра. Если бы раньше!.. Вот не
поверишь: получил - обрадовался, а потом все силы куда-
то девались. На шкап этот ушли?
- Да при чём шкап? Да пропади он...
- Да, не то говорю. Ещё бы раньше.
- Раньше - когда освободился? Ну, это уже я виновата.
Было б мне, только ты явился: "Хозяюшка, нет ли какой
работки?" - сразу тебе и врезать: "Иди отваливай! На тебе
на билет, сколько не хватает; пропьёшь - не заявляйся,
убью кочергой!"
- Драпануть надо было с полсрока, вот когда "раньше".
Неужели же обязательно - чтоб догнали?
- Ты-то бы наверняка попался.
- Да не страшно - попасться, а что - не дойдёшь.
Сгинешь напрасно, как тварь лесная, ползучая. Ведь до
дому не дошлёпаешь, чтоб где-то не пересидеть, а мне
только домой и хотелось, больше никуда. Своих бы только
увидеть глазами. Письма посылаю - нет ответа. Вишь ты,
тит его мать, улицу переименовали: то была Овражная,
теперь она - маршала Чойболсана. И номер другой, там
половина домов сгорела в оккупацию. Так я и говорю -
своих увидеть, а там - берите, мотайте ваши срока, да хоть
вышку! Но знать бы, где пересидеть, кто бы пожрать дал, на
дорожку бы ссудил малость, я б ему отработал. Не ко
всякому же постучишься - и чтоб живая душа оказалась!
Знал бы я, что ты тут рядом, под боком, можно сказать,
жила...
- Ты опять не то говоришь, - сказала она с тем
вскипающим раздражением, с которого начинались их
ссоры, доходившие до крика. - Теперь уж совсем не то.
Хочешь, я скажу? Жила - только с кем? Нет, это ты не
сомневайся -пустить бы пустила. И пожрать бы дала. И
выпить. Спал бы ты в тепле. А сама - к оперу, сообщить,
вот тут они, на станции, день и ночь дежурили.
- Так бы и побежала?
- А как думаешь? Люди все свои, советские, какие ж
могут быть секреты? Да, таких гнид из нас понаделали -
вспомнить любо.
- Да кто ж понаделал, Стюра? Кто это смог?
[149]
- Не спрашивай меня. Я тебе не отвечу. Сказала - и
хватит. Сказала - чтоб ты знал - ничего бы у тебя тут
раньше не вышло. Успокоила тебя? Ну вот, теперь езжай
смело.
Поезд уже показался в вечереющей дали. Немногие
отъезжающие потянулись к краю платформы. На станции
ударил колокол.
Тётя Стюра поднялась первая и крепко потопала своими
туфлями. Потёртый вставал медленно, как бы отклеиваясь
от скамьи, с той неохотой в ногах, с какой поднимается от
костра угревшийся лагерник на работу в мороз. Да он точно
бы и вправду мёрз - в зимней своей шапке и пальто,
наглухо замотанный шарфом. Она ему помогла с мешком и
торопливо обцеловала лицо. Он её обнял судорожно, уронив
мешок с плеча на локоть. И едва он влез на подножку, как
вдоль состава загрохотала сцепка и дёрнуло вагон.
Потёртый обернулся - испуганный до бледности, до пота
на висках, до безумных глаз.
-Стюра!..
- Ничего, ничего. - Она пошла рядом с вагоном. - Я
Стюра. Держись давай крепче.
Руслан, вывалив от духоты язык, скосился им вслед. В
своей венценосной спеси мы если и зовём их братьями, так
только меньшими, младшими, - но любой из нас, из
больших, из старших, что бы сделал, окажись он в
Руслановой шкуре и на его посту? Он бы кинулся следом?
Он бы догнал и стащил подконвойного за полу? Распластал
бы его на асфальте, свирепо рыча? Уже та подножка, где
стоял Потёртый, поравнялась со станцией, уже тётя Стюра
устала идти за поездом и повернула обратно, - чёрная и
плоская, как мишень, неся на плече багровый закатный шар,
- а Руслан всё лежал и ждал чего-то, не чувствуя
Потёртого отъехавшим, потерянным для себя. Когда
полетел и шлёпнулся мешок, он уже мог и отвернуться, мог
дальше не смотреть, как она подошла к Потёртому и,
чертыхаясь, помогла ему подняться на ноги и как они опять
обнялись на опустевшем перроне, точно бы встретясь после
разлуки.
Она подвела его к скамье и усадила, а сама стояла перед
ним, качая головой и досадливо хмурясь. Потом сняла с
него шапку и расстегнула пальто.
- Ну, посиди, посиди. Вот бестолковый - сдали бы
[150]
раньше билет. Ладно, будем считать - съездил,
вернулся. Теперь отдохни.
- Нет, - сказал он, дыша прерывисто, как загнанный. -
Будем считать - и не собирался. Куда? На кой? Ты ж
пойми меня...
- Я понимаю, - сказала она.
Домой они возвращались долго, присаживаясь чуть не на
каждой лавочке у чьих-нибудь ворот. Потёртый нёс свою
шапку в руках, она несла туфли. Руслан шёл далеко позади,
всё ещё не замеченный ими, не так уж и радуясь этому
возвращению. Знали б они, сколько прибавили ему заботы!
Что-то же надо было делать с Потёртым, он извёлся, устал
верить и ждать, вот и уйти пытался - да понял, что это
бесполезно. А там, куда Руслан хотел бы его поселить, где
только и мог подконвойный обрести покой, там неизвестно
что делалось. Ведь с того дня, как он почуял след хозяина в
конце главной улицы, он не переступал этой черты, даже и
не задумался, что же там делается, в старой зоне. Карауля
одного лагерника, он упустил что-то более важное - и
таинственными путями, тончайшими нитями это важное
почему-то привязывалось к тёте Стюре, к её речам на
перроне. Почему-то же он вспомнил о лагере именно тогда,
лёжа позади скамьи.
До поздней ночи, слушая, как они шумят около своей
бутылки и как Потёртый всё что-то доказывает слёзно и не
может успокоиться, он продолжал вспоминать и
разбираться. Сколько раз он видел, как закатывались в
тупик нагруженные платформы, кран поднимал поддоны с
кирпичами, длинные серые балки и панели, огромные
ящики с чёрными надписями; всё это грузилось на машины
и куда-то везлось по знакомой ему дороге. Он для порядка
облаивал эти грузовики, - никто ему не командовал:
"Голос!", но ведь он служил сам по себе и, значит, сам себе
временно мог командовать, - иногда провожал их до того
места, о котором так не хотелось теперь вспоминать, и ни
разу не догадался промчаться за ними до самого конца!
Если б мог он покраснеть, так сделался бы пунцовым от
носа до кончика хвоста. Он задымился бы от стыда!
Утро застало его в дороге. С той поры она сильно
изменилась, она расширилась и от самого посёлка была
устлана мелким светлым щебнем. И где раньше изгибалась
по краю оврага, там теперь этот изгиб был выровнен высо-
[151]
ченной насыпью, на склоне которой урчал накренившийся
бульдозер. В лесу она текла рекою, широко раздвинувшей
зелёные берега, - одно бы удовольствие по ней бежать,
если б не так было колко лапам. Но в сторонке, среди
деревьев, ветвились чудесные тропинки, временами то
убегая в чащу, а то опять сходясь к дороге, так что она
ненадолго терялась из виду. Да он бы и не потерял её, от неё
так шибко разило извёсткой и машинным угаром.
Но лагерь его совсем ошеломил, заставил тут же сесть и
вывалить язык от страшного волнения. Ничего подобного
он не предполагал увидеть. По всему полю, выйдя далеко за
старую зону, раскинулись одноэтажные серые корпуса -
одни уже с застеклёнными высокими окнами, другие ещё с
пустыми проёмами, только лишь подведенные под кровлю,
третьи - едва поднимавшиеся над землёй неровными
зубцами. Он принялся считать - насчитал шесть, а дальше
сбился. Руслан только до шести умел считать, потому что в
колонну по пять строили - если подзатёсывался шестой,
говорили: "Много!" - и прогоняли его в следующий ряд.
Да, пожалуй, лучше было считать, что корпусов много. Но
странно: бараков почти не осталось - ну, разве два или три,
и те с выбитыми стёклами. Осталась хозяйская казарма,
склады и гараж, а вот собачника он не увидел.
Он кинулся искать - ни следа, ни запаха. Люди, которые
здесь похаживали и весело его окликали, так всё
испакостили своими кострами, пролитым цементным
раствором, кислой окалиной, что и приблизительно не
определишь, где была кухня, где прогулочный дворик, а где
площадка для занятий. Ему даже показалось, что это вовсе
не лагерь, а нечто другое, а лагерь куда-то перенесли. Ведь
такое дважды случалось на его веку. Леса постепенно
редели, и всё дальше приходилось гонять колонны, а жилая
зона переполнялась новыми партиями, прибывающими на
лечение, и в конце концов происходило великое
переселение. Всё начиналось на новом месте буквально с
одного забитого кола, но когда всё утрясалось, приходило в
порядок, то получалось, что новый лагерь даже просторнее
и, например, собакам в нём гораздо лучше живётся - в
чистых кабинах, с хорошей тёплой караульной, даже с
грелками в каждой постовой будке, - да и лагерники не
могли б пожаловаться на крепкие бетонные карцеры, в
которых
[152]
гораздо больше их помещалось, чем в какой-нибудь
бревенчатой загородке без крыши. Но в последнее лето всем
опять жилось ужасно тесно. Все из-за этого изнервничались,
а у лагерников прорезались громкие злобные голоса; они
всё чаще собирались толпами и подолгу не желали
расходиться. Да даже собаки понимали: переселение -
просто назревшая необходимость, иначе что-то да
произойдёт. Вот и произошло - до сих пор никого найти не
могут.
Нет, это был всё-таки лагерь, а не что-то другое. Ведь
всегда на том месте, откуда уходили, ничего не оставалось,
одни погасшие головешки да заровненные смердящие ямы.
Признаться, Руслану больше понравилось, что на этот раз
решили не переселяться, а здесь же и устроиться
попросторнее. Ему только показалось, что корпуса
подступили к лесу опасно близко, а некоторые даже
углубились в него, - пулемётчик на вышке, если и заметит
беглеца, не успеет прицелиться, как тот уже скрылся в чаще.
Да, впрочем, и вышек не было! И не было нигде проволоки -
проволоки, с которой и начиналось-то всё, для неё-то и
забивался первый же кол!
Он решил, что её потом натянут, когда всё будет
закончено, всё разместится как следует. Может быть, ещё
много придётся вырубить леса, чтоб был хороший обзор. Но
где же она всё-таки пройдёт, двойная колючая изгородь? -
у него что-то с нею никак не получалось. Лагерь, в его
воображении, пошёл разрастаться во все стороны, и
проволоку приходилось отодвигать всё дальше, обносить
вокруг леса, и вокруг посёлка и станции, и вокруг всего, что
довелось Руслану увидеть. Прямо дух захватывало - ведь
тогда и луна проклятая окажется в огнестрельной зоне, и
хозяева смогут её сшибить или упрятать в карцер! Это было
бы славно, вполне хватит фонарей. От них меньше
беспокойства и тёмных углов.
Что же ещё не устраивало его, не укладывалось в мозгу?
Он знал, что мир велик, - в какую сторону ни побеги, а он
всё будет вставать тебе навстречу. Помнилось, как из
питомника вёз его хозяин в кабине грузовика и давал
смотреть в окошко - как же долго они ехали и как много
было всего! Так если мир такой большой, сколько же это
