ни били, и отчего это с ним происходило, никто понять не
мог. Вдруг точно столбняк на него нападал, он ничего не
видел и не слышал, и только инструктору удавалось вывести
его из этого состояния.
Инструктор подходил и садился перед ним на корточки.
- Что с тобой, милый?
Ингус закрывал глаза и отчего-то мелко дрожал и
поскуливал.
- Не переутомляйте его, - говорил инструктор
хозяевам. - Это редкий случай, но это бывает. Он всё это
знал ещё до рождения, у мамаши в животе. Теперь ему
просто
[115]
скучно, он может даже умереть от тоски. Пусть отдохнёт.
Гуляй, Ингус, гуляй.
И один Ингус разгуливал по площадке, когда все собаки
тренировались до одури. К чему это приведёт, заранее
можно было догадаться. Однажды он просто удрал с
площадки. Удрал вовсе из зоны.
Он должен был пройти полосу препятствий вместе с
хозяином, но без поводка. И вот они вдвоём пробежали по
буму, перемахнули канаву и барьер, прорвались в "горящее
окно", а напоследок им надо было проползти под рядами
колючки, натянутой на колышки, но туда полез только
хозяин Ингуса, а сам Ингус помчался дальше, перепрыгнул
каменный забор и понёсся широкими прыжками по
пустынному плацу. Его не остановила даже проволока, -
ну, под проволокой собаке нетрудно пролезть, но как
преодолел он невидимое "Фу!", стоящее перед нею в десяти
шагах и плотное, как стекло, о которое бьётся залетевшая в
помещение птица? И куда смотрел пулемётчик на вышке,
обязанный во всё живое стрелять, нарушающее Закон
проволоки!
Когда сообразили погнаться за Ингусом, он уже пересёк
поле и скрылся в лесу. Он мог бы и совсем уйти - бегал он
быстрее всех и ему не нужно было тащить на поводке
хозяина, но проклятая мечтательность и тут его подвела.
Что же он делал там, в лесу, когда его настигли? Устроил,
видите ли, "повалясики" в траве, нюхал цветы, разглядывал
какую-то козявку, ползущую вверх по стеблю, и, как
завороженный, тоскующими глазами провожал её полёт. Он
даже не заметил, как его окружили с криками и лаем, как
защёлкнули карабин на ошейнике, и только когда хозяин
начал его хлестать, очнулся наконец и поглядел на него - с
удивлением и жалостью.
Когда пришло время допустить Ингуса к колонне, тут
были большие сомнения. Инструктор не хотел отпускать его
от себя, он говорил, что у Ингуса ещё не окрепли клыки и
что лучше бы его оставить на площадке - показывать
работу новичкам. Но Главный-то видел, что с ватным "Иван
Иванычем" Ингус расправляется других не хуже, а насчёт
показа, сказал Главный, так это инструктор и сам умеет, за
это ему и жалованье идёт, а кормить внештатную единицу
- на это фонды не отпущены. И сам Главный решил
проэкзаменовать Ингуса. Все волновались, и больше всех
инструктор, он очень гордился своим любимцем и всё
[116]
же хотел, чтоб тот себя показал в полном блеске. И что-то с
Ингусом сделалось - может быть, не хотелось ему
огорчить инструктора, а может быть, снизошло великое
вдохновение, оттого что все только на него и смотрели, но
был он в тот день неповторим и прекрасен. Он конвоировал
сразу троих задержанных; двое попытались бежать в разные
стороны, и всех их он положил на землю, не дал даже
головы поднять и не успокоился, пока не подоспела помощь
и на всех троих защёлкнулись наручники. Целых пять минут
он был хозяином положения. Главный сам следил по часам
и сказал после этого инструктору:
- Вы ще в меня сомневаетесь! Работать ему пора, а не
цветочки, понимаешь, нюхать.
Но когда допустили Ингуса к колонне, выяснилось, что
работать он не хочет. Другим собакам приходилось
работать за него. Колонна шла сама по себе, а он гарцевал
себе поодаль, как на прогулке, не обращая внимания на
явные нарушения. Лагерник мог на полшага высунуться из
строя, мог убрать руки из-за спины и перемолвиться с
соседом из другого ряда - как раз в эту минуту Ингуса что-
нибудь отвлекало, и он отворачивался. Но ведь помнился
хозяевам тот экзамен, похвала Главного! Оттого, наверно, и
прощалось Ингусу такое, за что другой бы отведал
хорошего поводка. И только собаки предчувствовали, что
ему просто везёт отчаянно, а случись настоящее дело,
настоящий побег - это последний день будет для Ингуса.
Так он и жил - с непонятной своей мечтой, или, как
инструктор говорил, "поэзией безотчётных поступков",
всякий день готовый отправиться к Рексу, а умер не за
проволокой, а в лагере, у дверей барака. Умер зачинщиком
собачьего бунта.
В цепкой памяти Руслана был, однако, свой порядок
событий, своё прихотливое течение, иногда и попятное. Всё
лучшее - отодвигалось подальше, к детству; там, в
хранилище его души, в прохладном сумраке, складывались
впрок сладкие мозговые косточки, к которым он мог
вернуться в тягостные минуты. Все же обиды и огорчения,
всё скверное - он тащил на себе, как приставшие репьи,
которые нет-нет да стрекнут ещё свежим ядом. И вот
выходило по хронологии Руслана, что та счастливая
выборка, тот день его отличия, торжества - остались чуть
не на заре его жизни, и там же лежал "Войдите-В-Моё-
Положение", удавленный тросом, - к несчастному
собачьему бунту, как
[117]
будто вчера случившемуся, он уж поэтому не мог иметь
отношения. Но когда потекли воспоминания о бунте, когда
наполнились запахами, звуками, цветом, "Войдите-В-Моё-
Положение" вошёл в них ещё живой, он вошёл в тёплую
караулку, дыша себе на руки, и сообщил хозяевам что-то
тревожное, от чего они тотчас побросали окурки и
поднялись, разбирая автоматы и поводки.
Вскочили и собаки, разомлевшие в тепле, одуревшие от
вони овчинных полушубков, и уже рвались с хрипом на
двор, позабывши начисто, почему их в этот день не гоняли
на службу. Боже, какой мороз схватил их за морды
когтистой лапой! Он калёными иглами пронзил ноздри и
вытек из глаз слепящей влагой; даже во лбу от него
заломило, точно они в прорубь окунулись. И уж тут не
помнилось, куда же он делся, "Войдите-В-Моё-
Положение", тут хронология прощалась с ним навсегда, -
то ли он остался в караулке, то ли это он, весь нахохленный,
плечом отодвигал воротину и потом спрятался в будке у
вахтёра, а может быть, он исчез возле самого барака,
рассеялся в тумане, осыпался льдистыми искрами, и их
замело поземкой. Завидев барак, собаки опять стали рваться
- там уж какая ни будет работа, а всё же тепло! - но
Главный хозяин, который шёл впереди и тёр себе рукавицей
багровое лицо, всех остановил у дверей. А сам,
подкравшись, отворил их без скрипа и стал слушать, вздев
одно ухо на ушанке.
Из тамбура потянуло теплом и привычным смрадом и
послышался неясный гул - вот так собачник гудит,
возмущённо и неразборчиво, когда запаздывает кормёжка.
За тонкими вторыми дверьми что-то громадное ворочалось,
стукалось глухо об пол или об стенки, исходило криками и
причитаниями, быстрым запальчивым бормотанием.
Похоже, происходила одна из тех свар, которые у людей
невесть с чего начинаются, с полуслова, раздражённого
спора, и неумолимо разрастаются в грызню, а потом так же
быстро остывают, и все расходятся, но кто-нибудь, бывает,
и остаётся лежать с прижатыми к животу руками, корчась в
судороге, а то и вовсе не шевелясь.
Главный хозяин открыл и эти двери - пошире, точно в
них должен был грузовик войти, - и стал на пороге, по
пояс в морозном облаке.
- Сука, закрой, а то ушибу! - и вслед за этим хриплым
воплем, долетевшим из тёмной глубины, что-то ещё при-
[118]
летело тяжёлое и шмякнулось о косяк рядом с его ушанкой.
Главный хозяин спокойно выждал, когда утихнет.
- Так, - сказал он, покачиваясь, заложив руки за спину.
- Так. Значит, судьбы родины обсуждаем?
Барак совеем замолк. Но тотчас же кто-то, поближе к
дверям, отозвался с готовностью:
- Что вы, гражданин начальник. И думать себе не
позволим! Мы только о том, что не возбраняется в
свободное время.
- Ага... А то я иду мимо - шо-то, смотрю, в их жарко
сегодня. Может, думаю, поработать надо дать людям. А то
ж стомятся.
Барак опять отозвался - тем же голосом, с лёгким
быстрым смешком:
- Работать - это мы всегда, с большой радостью.
Только градусник, сука, ниже нормы упал.
- Вы вже поглядели. А я ще нет. Так мне сдаётся, шо
вроде потеплело.
- Гражданин капитан! - он был неистощим, этот голос,
и столько в нём было приветливости, вкрадчивого
умиления. - За что мы вас так уважаем? За хороший,
здоровый юмор. Зайдите, будьте добреньки, а я дверь
закрою.
И неясная тень приблизилась к облаку, вошла в него. Но
Главный её отстранил рукою.
- Так я ж разве против шуток? Я и дебаты, если хотите,
признаю, когда культурно, выдержанно. Но только ж работа
страдает, это ж нехорошо.
В тёмном нутре барака опять возникло гудение. И другой
голос - хриплый, таящий в себе надрёманное тепло и тоску
расставания с ним, - спросил с унылой безнадёжностью:
- Стрелять будешь?
- Как это "стрелять"? - удивился Главный. - Шо в
меня - восстание в зоне, шоб я стрелял? Нету ж восстания?
- Нету, - облегчённо, радостно выдохнул барак. -
Нету!
- Видите? Так шо - зачем я буду стрелять? Лучше я
каток вам тут залью.
- Какой каток?
- Обыкновенный. Вы шо, катка не видели? У кого
коньки есть, тот покатается.
[119]
Робкая тень опять приблизилась, попыталась проскользнуть
в двери и была отодвинута рукою Главного.
- Нет, это мне толку мало, шоб один вышел или десять.
Мне - шоб все, дружно.
Барак только на миг затих, только чтоб успело
прозвучать тоскливое, молящее:
- Братцы! Ну, выйдем. Сами ж виноваты... И тотчас
опять заворочалось громадное, забилось в корчах,
разразилось воплями:
- Ложись ты, сука, убью!..
- Закон есть!..
- Ниже нормы градусник!.. Не выгонишь!
-Ложись все!..
-Закон!..
Они не видели, что катушка с пожарным рукавом уже
покатилась от водокачки. Двое хозяев толкали её,
наваливаясь на лом, продетый в середине, и, не докатив
немного до дверей, повалили её на снег. К ним ещё двое
кинулись сбрасывать оставшиеся витки, а те ни секунды не
ждали, схватили жёлтый сияющий наконечник и с ним
побежали к дверям. Главный хозяин отошёл со скорбным
лицом, грустно выдохнул пар изо рта и кому-то вдаль
махнул рукавицей. И оттуда, куда махнул он, потёк еле
слышный шорох, сплющенный рукав стал оживать,
круглиться, из жёлтого наконечника выплюнулось влажно-
свистящее шипение, и те двое пошатнулись в тамбуре.
Толстая голубая струя ударила под потолок барака,
опустилась ниже, снесла лежавшего на верхних нарах
вместе с его пожитками, несколько робких теней,
ринувшихся навстречу, отшибла вглубь. Двое хозяев,
упираясь сапогами в скользкий порог, с трудом удерживали
тяжёлый наконечник, струя металась из стороны в сторону и
раздавала удары, гулкие, как удары дубинки. Над их
головами потекло из барака белое облако, и вместе с
надышанным теплом вылился не крик, не вопль, а
протяжный прерывистый вздох, какой издаёт человек, перед
тем как надолго погрузиться в воду.
Этим вздохом забило уши Руслану, и он уже почти не
слышал, как брызнули стёкла в окошках и затрещали рамы,
не понял, что за серая дымящаяся пена поползла из окон на
снег, понял лишь, когда она стала распадаться на отдельных
людей, пытавшихся подняться, в то время как
[120]
сверху на них валились другие. Главный хозяин вытащил
руку из-за спины и показал в их сторону, - струя,
потрескивая, опустилась на них плавно изгибавшейся
дугою, задержалась надолго и возвратилась в барак. Но те,
выпавшие из окон, уже не пытались подняться, а только
слабо шевелились на снегу, сами делаясь белыми прямо на
глазах.
Руслан, не в силах устоять на месте, вертелся и
взвизгивал, поджимая то одну, то другую лапу. Эти белые
блёстки, покрывавшие их одежду кольчугой, он словно бы
ощутил на своей шкуре, плотной и пушистой и всё же
продуваемой ледяным ветром. И понемногу блёстки стали
желтеть, что случалось с ним в минуты наивысшей злобы, и
сквозь жёлтую пелену он только и видел отчётливо -
толстый, шевелящийся на снегу рукав. Эта гадина
подползала к его лапам, брызгаясь из своих мельчайших
