за что? Мы кто, по-твоему, злые?
- И этого хватает, Стюра. Мы ж недаром народ суровый
считаемся. Но то ещё полбеды. Есть и другие суровые, а
хорошо живут. А ты вот себя возьми: и добрая вроде, но
представь - какая-нибудь финтифля юбку задерёт повыше
твоего понимания или же грудя выкатит на огневую
позицию, ведь ты ж мимо не пройдёшь. Твоя бы сила - ты
б её со свету сжила.
- Господи, да пускай хоть голая ходит! А только я на
это смотреть не обязана.
- А вот ей так нравится!
- Мало ли чего ей нравится. Ещё другим должно
нравиться. Люди ж не дураки, думали всё-таки - как
прилично.
- Вот! - Он торжествующе поднимал палец. - Хоть
всю политику на вас изучай, на бабах. Эх, Стюра! Всё же не
зря я через это всё прошёл. Каких я людей повидал, ты не
поверишь. Какого ума люди, образования, видели сколько!
Я бы так серым валенком и остался, когда б не они. Вот,
помню, два года у меня с немецким товарищем общая
вагонка была. Он, значит, внизу, а я - наверху.
- Ну, знаю вагонку.
- Много он стран повидал и мне рассказывал. Он,
конечно, коммунист-раскоммунист, но нацию-то не
переделаешь, и вот что заметил я: обращает он внимание,
что люди где-то не так живут, а по-особенному, что вот
такие-то у них обычаи, так-то вот они дом украшают, так-то
вот песни поют, свадьбы играют. А, поди-ка, наш заведёт -
где побывал да что видел, то главное у него выходит, что
вот там-то комсомол организовали, а там-то вот революция
без пяти минут на носу, а вот в другом месте - дела
неважней, марксистская учёба в самом зачатке, только лишь
профсоюзная борьба ведётся. И не то ему по душе, что
револю-
[99]
ция и комсомол, а то дело, что всё кругом по-нашему, ну как
в родном Саратове. А спросишь, что же там ещё
интересного, - зыркнет на тебя с таким это удивлением:
"Простите, если это вам не интересно, что же вам вообще
тогда интересно?" Видишь, как!
Она слушала, подперев кулаком щеку, нахмурив белое
большое лицо, и вдруг спохватывалась:
- Ну, ты сядешь? Или так всё будешь ла-ла?
Он придвигался к столу и тянулся быстрой рукой к
бутылке. Заставляя себя не спешить, наливал тёте Стюре -
до черты, которую она показывала пальцем, и почти полный
стакан - себе.
- Много наливаешь, - говорила она, - для первого-то
разу.
- А это смотря за что пить. За Большой Звонок первый
глоточек. Я-то своего маленького звонка дождался, а
Большой - он впереди ещё. Это когда все ворота
откроются, и скажут всем: "Выходи, народ! Можно - без
конвоя". Ну, прощай, Стюра.
Крупно вздрогнув, он опрокидывал весь стакан сразу, а
потом дышал в потолок, моргая заслезившимися глазами,
точно в темя ударенный. Отдышавшись, тыкал вилкой в
тарелку, но тут же бросал вилку и торопился опять налить.
Тётя Стюра накрывала свой стакан ладонью, но он говорил:
"Пускай постоит", - и она убирала ладонь.
Нетерпение его проходило, он делался расслабленно
весел и лукав, и в их разговор вплеталась какая-то игра.
- Стюра! А, Стюра? - спрашивал он. - Это что ж за
имечко у тебя такое? Никогда не слыхал.
- А вот женись, - отвечала она, - в загс меня своди -
в тот же час и узнаешь. Всю меня полностью к тебе
впишут*.
- Всю тебя полностью, Стюра, и в шкап не поместишь,
такая ты у нас больша-ая!
Она притворно обижалась, фыркала, но скоро
оказывалась у него на коленях, и продолжалась их игра уже
с участием рук.
- Стюра, а этот-то, наш-то, гражданин начальничек, он
как - ничего был мужчина?
- Дался тебе начальничек! Обыкновенный, как все.
----------------------------------
* Полностью впишут "Анастасия" либо "Настасья".
Отсюда сибирская трансформация: Настя-Настюра-Стюра
[100]
- У, как все! Ты всех, что ли, тут привечала? Так знала
бы, что все по-разному. Это вы все одинаковые.
- Тебе, во всяком случае, не уступит.
- Врёшь. Это ты врёшь. "Не уступит!" Он выдающаяся
личность, скала-человек, орёл! Клещ, одним словом. Как
вопьётся, так либо его с мясом отдерёшь, либо он тебе
голову на память оставит. Я так думаю, хорошо он тебя
пошабрил!
- Иди к чертям! Прямо уж, пошабрил... Одна видимость,
что военный.
- А по сути - нестроевой? Ну, это ты приятное мне
говоришь. За это ещё полагается по глоточку.
Руслан поднимался и, лбом распахнув дверь, выходил на
двор.
День только успевал догореть, но Руслан уже знал
наверняка, что до позднего утра подконвойный никуда не
денется, эта "зараза проклятая" удержит его в доме
надёжнее всякого караула. Привыкший ценить время, когда
он бывал свободен, предоставлен себе, Руслан не мог
нарадоваться его обилию. Покуда опять порозовеет небо и
мир сделается цветным, можно и выспаться всласть, и
поохотиться, и сбегать посмотреть, что делается на
платформе, и навестить кое-кого из товарищей. Вот только
б дожить до утра с пустым брюхом, в котором, казалось,
гуляет ветер и плещется горячее озеро. Он знал, что в тепле
его совсем развезёт, и нарочно охлаждал брюхо снегом,
растягиваясь на улице перед воротами. Здесь был его
всегдашний пост -и очень удобный. Отсюда он прозревал
улицу в обе стороны, а сквозь проём калитки, никогда не
закрывавшейся на ночь, мог видеть крыльцо. А в любимый
час на покосившемся столбе загорался фонарь и бросал на
весь пост и на Руслана конус жёлтого света. Этот свет
согревал душу Руслана, он так живо ему напоминал зону,
караульные бдения с хозяином, когда они вдвоём обходили
контрольную полосу или стояли на часах у склада; им было
холодно и одиноко, обставшая их стеною тьма чернела
непроницаемо и зловеще, и по эту сторону были свет и
правда, и взаимная любовь, а по ту - весь нехороший мир с
его обманами, кознями и напастями.
Сюда, под конус, к нему выходил Трезорка и
укладывался чуть поодаль, но с каждым днём всё ближе.
Своих приятелей он уже, разумеется, оповестил насчёт
Руслана, и на второй же вечер они явились знакомиться.
Пришёл ху-
[101]
дющий Полкан - с ошпаренным боком и печатью
недоумения на морде, с сединою в козлиной бороде,
постоянно кивающий, точно всё время с кем-то соглашался.
Пришёл мучительно умный Дружок, с загадочным
прищуром, будто знающий какую-то тайну, а на самом деле
весьма недалёкий и не помнящий родства, в других дворах
отзывавшийся на Кабысдоха. Пришёл элегантный и
нервный Бутон, ужасно гордый своими шароварами и таким
же вовсю распушённым, в колечко закрученным хвостом.
Знакомство вышло одностороннее - Руслан их не удостоил
ни одним движением, ни взглядом, высясь над ними
равнодушной каменной глыбой, но и это Трезорка себе
обратил на пользу. Он лежал и помалкивал, приняв ту же
позу, что и Руслан, и с таким же независимым выражением
на морде. Приятели жестоко позавидовали и удалились в
смятении.
А то прибегали совсем уже задрипанные сучонки -
какие-то Милки, Чернухи, Ремзочки, одна так и вовсе без
имени, - располагались полукругом и смотрели на Руслана
с обожанием. В их порочных глазах так откровенно
читалось: "Ах, какой красивый! Какой большой,
длинноногий. Ну, обрати же внимание, военный!.." Со
своими страстями они обращались не по адресу, в их
плоские головки не приходило, что он находится на службе,
и то, чего бы им хотелось с ним, он привык исполнять, как
долгие поколения его предков: будет команда, возьмут на
поводок, укажут - с кем. Когда их присутствие надоедало
ему, он лишь привздёргивал черно-лиловые губы и обнажал
клыки -всех их как ветром сдувало, а Трезорка тотчас же
находил себе дело во дворе.
Никто из своих собак не приходил проведать Руслана, а
новых знакомств он избегал, превыше всего ценя
одиночество. В эти часы, глядя в надвигающуюся ночь, он
по давней лагерной привычке переживал ещё раз день
прожитый и готовился к новому дню. Он тревожил и
напрягал память - не перестал ли он помнить всё, чему его
учили, не растерял ли все уроки, что достались ему
жестоким опытом и за которые, в случае потери, мог он
слишком дорого заплатить.
...Вот он опять приближается, Неизвестный в сером
балахоне, воняющий бараком. Он подходит со стороны
солнца, его длинная утренняя тень вкрадчиво ползёт к
[102]
твоим лапам. Будь настороже и не тени бойся, а его руки,
спрятанной в толстом рукаве. Рукав завернётся - и на
ладони покажется отрава. Но вот она, его ладонь, перед
твоим носом - она открыта и пуста. Он только хочет тебя
погладить - нельзя же во всём подозревать одни каверзы!
Тёплая человеческая ладонь ложится тебе на лоб,
прикосновения ласковы и бережны, и сладкая истома
растекается по всему твоему существу, и все подозрения
уходят прочь. Ты вскидываешь голову - ответить высшим
доверием: подержать эту руку в клыках, чуть-чуть её
прихватив, совсем не больно. Но вдруг искажается
смеющееся лицо, вспыхивает злобой, и от удивления ты не
сразу чувствуешь боль, не понимаешь, откуда взялась она,
- а рука убегает, вонзив в ухо иглу.
А ты и не видел её, спрятанную между пальцами. Учись
видеть.
Вот опять - стоило хозяину отлучиться на минутку, и ты
сразу же наделал глупостей. Какой стыд! И - какая боль! А
самое скверное, что придётся признаться в своей глупости:
вдруг выясняется, что от этой штуки тебе самому не
избавиться - ни лапой стряхнуть, ни ухом потереться, что
ни сделаешь, всё только больнее. Ухо уже просто пылает, и
меркнет день от этого жжения, такой безоблачный, так
начавшийся славно. Но вот и хозяин - ах, он всегда
приходит вовремя и всё-всё понимает. Он тебя нисколечки
не наказывает, хотя ты это несомненно заслужил. Он куда-
то ведёт тебя, плачущего, ты и дороги не различаешь, и там
быстро выдёргивается эта мерзкая штука, а к больному
месту прикладывается мокрая ватка. Один твой последний
взвизг - и всё кончено. Хозяин уже и треплет тебя за это
ушко, а ничуть не больно. Но будь же всё-таки умником,
подумай: неужели и в следующий раз не постараешься
рассмотреть, с чем к тебе тянутся чужие руки? А может
быть, и не стоит труда присматриваться? Не лучше ли, как
Джульбарс: никому не верь - и никто тебя не обманет?
Он недаром первенствовал на занятиях по недоверию -
Джульбарс, покусавший собственного хозяина. Он не то что
выказывал отличную злобу к посторонним, он просто
сожрать их хотел, вместе с их балахонами. Несколько раз
бывало, что он переставал понимать, что к чему, - и ему
одному это сходило. Ничего не соображая, он впятеро,
вдесятеро форсировал злобу, на нём чуть не дымилась
[103]
шкура, и на всю площадку разило псиной. Вот что он
отлично усвоил: перестараешься - сойдёт, хуже -
недостараться.
- Всем вам учиться у него, учиться и ещё раз учиться, -
говорил инструктор, обнимая Джульбарса за шею, и
молодые собаки, посаженные в полукруг, роняли слюну от
зависти. - Этому псу ещё б две извилины в башке - цены
б ему не было!
Джульбарс, впрочем, считал, что ему и так нет цены. Но
одна мысль ему не давала покоя: если он так и будет никого
к себе не подпускать, так ведь он никого и не покусает! И
однажды он усложнил номер, он сделал вид, что наконец-то
его обманули, и позволил чужой руке лечь на его лоб. В
следующий миг она оказалась в его пасти. Такого ужасного
крика ещё не слышали на площадке. Несчастный лагерник
рухнул на землю и стал отбиваться ногами, и даже хозяева
кинулись его выручать: они и гладили, и хлестали
Джульбарса поводками, и грозились его убить, - ничто не
помогало, Джульбарс, по-видимому, решил умереть, но
отгрызть эту руку напрочь. И тут с чего-то померещилось
Грому, привязанному в дальнем углу, что это вовсе не
лагерник вопит, а его собственный хозяин; Гром,
разволнованный не на шутку, пролаял оттуда Джульбарсу,
чтоб тот немедленно оставил его хозяина в покое. Но с
Джульбарсом случился приступ самой настоящей мёртвой
хватки, он уже при всём желании не мог разжать челюсти,
он должен был сначала успокоиться. Так вот, пока он
успокоился и отпустил наконец то, что было раньше рукою,
лагерник уже и встать не мог, хозяевам пришлось его
прямо-таки утаскивать с площадки.
Своё подозрение Грому, к сожалению, не удалось
проверить: с этого дня хозяин Грома навсегда исчез из его
