- Зачем? Он - возьмёт. Ещё как возьмёт.
Уже с побелевшими скулами, но всё ухмыляясь, хозяин
сам подобрал хлеб, нашарил весёлыми глазами вилку.
Макая её в баночку и ляпая на хлеб, стал густо по всему
куску намазывать горчицу.
- Не надо, - попросил Потёртый. Попросил кто-то и в
очереди у буфета:
- Сержант, не дури.
- Нельзя, - объяснил хозяин. - Чтоб он моей команды
[82]
не выполнил - это нельзя. Не бойсь, он уж сам знает, что
допустил провинность, с первого разу не подчинился.
Значит, отвечать надо. А он - службе верный: он те щас
покажет, какая у него верность. С чем её едят... Весь запас я
у тя использовал, хозяйка!
Он разломил кусок пополам и сложил его - намазанным
внутрь.
- Кушать, Руслан, кушать. Взять, говорю! Мужчина в
кожаном, сидевший спиной к хозяину, повернулся, блестя
белками скосившихся глаз.
- Ты, часом, не сбесился?
- Я те щас поговорю, "сбесился", - сказал хозяин. -
Смотри, куда смотрел!
Кожаный, однако, не повернулся обратно. Сидевшая с
ним женщина в сером платке, кормившая с ложечки
ребёнка, положила ложечку и прикрыла глаза ребёнку
ладонью.
- Толя, не связывайся, - попросила она. - Ты ж
знаешь, как с ними связываться. Мы на это смотреть не
будем.
Но сама всё-таки смотрела, морщась и кусая губы. И весь
буфет смотрел и роптал:
- Не мучай собаку, конвойный!
-Живоглот, привыкли там измываться...
- Бухой же, разве не видно?..
- Хоть бы отнял кто...
- У него отнимешь! Тебя же ещё и порвёт... Кусок в
неверной руке хозяина качался перед Русланом.
- Ведь возьмёшь же! Сам знаешь - возьмёшь! Что знал
Руслан об этом запахе? То, что и полагается знать
караульному псу, которого с этих-то угощений и начинают
учить уму-разуму. Однажды утром его - ещё не пса, а
подпёска - выводят перед кормёжкой в прогулочный
дворик, и куда-то на минутку отлучается хозяин, сказав:
"Гулять, гулять", - и тут-то как раз происходит
удивительная встреча. Как из-под земли является
Неизвестный, в телогрейке и сером балахоне поверх. В
длинном рукаве у него что-то спрятано, он показывает -
что, протягивает к самому твоему носу. Пахнет так дивно,
что пасть переполняется слюною. Ах, всё не так просто! От
его одежды разит причудливой вонью барака, про который
уже известно собаке, что там - "фуки!", там - "злые
живут!", и уже высказано ею по этому поводу
категорическое "Ррр!" Но -
[83]
солнышко греет ей голову, утренняя истома в её душе и
сладостная уверенность, что всё в её жизни преотлично
складывается. И так беден наш изобильный мир, что всё
живое ценит еду, борется за неё - ещё в слепоте, у сосцов
матери. Ценит, наверное, и человек, если не швыряет
наземь, а на ладони протягивает с улыбкой - как дар, цены
не имеющий. И, одарив его в ответ улыбкою глаз, взмахом
хвоста, собака берёт кусок в зубы. В зубах он ещё приятнее
пахнет, душистая пряность щекочет нёбо, чудесно
пощипывает язык, не разжевать - нет возможности, и она
жуёт, ещё качая хвостом, ещё не заслезившимися глазами
благодарит Неизвестного, который так скромно удаляется.
В следующий миг ей кажется, что в пасти у неё - пожар, ей
туда натолкали горящей пакли, от которой не освободиться
теперь никак, не выхаркнуть в мучительном кашле, всё
обожжено пламенем, и дым съел глаза. Она слышит смех
убегающего и свирепеет от обиды; злоба пересиливает
муки, бросает в погоню, а тот и не спешит удрать, он
протягивает свой длинный толстый рукав, в котором вязнут
клыки... Ничего не подозревающий хозяин приходит
наконец; можно ему пожаловаться, он всё поймёт, пожалеет,
даст попить вволю, накормит вкуснотой необыкновенной. И
всё забудется? Пожалуй, что и забылось бы, если б эти
лагерники не предпринимали новых козней, всякий раз
похитрее. Но никакая новая их каверза так не поразит, как
первая, от которой уже сделала собака свой маленький
шажок к истине: всё, что не из рук хозяина, - мерзко,
ядовито, греховно, даже если и хорошо пахнет.
А теперь и из этих рук ему предстояло взять отраву. И он
знал, что придётся взять. Он всяким видел лицо хозяина, но
никогда не видел жалким. Шутка затянулась, хозяин уже и
рад бы её прекратить, но именно этого хотели чужие, а он
их ни за что не мог послушаться. В другом месте и Руслан
выказал бы неповиновение, он знал свои права и умел о них
напомнить: тихим, но грозным ворчанием, не разжимая
пасти и полузакрыв глаза, превратясь в глыбу, которую ни
окриком, ни битьём не расшевелить. Перед чужими это
нельзя - и, как ни глупа шутка, Руслан её должен был
поддержать. Нехотя разжав клыки, он принял этот кусок с
ладони, скосив глаза - куда бы отнести и положить.
Хозяин обеими руками взял его за челюсти и с силой
сомкнул. Руслан дёрнулся, но руки держали крепко, и ско-
[84]
ро он почувствовал жгучую боль в дёснах, натёртых снегом.
Он попытался разжать челюсти, вытолкнуть отраву языком
- всё только хуже вышло, пламя охватило язык и нёбо,
даже в уши проникло звенящим шумом. Весь сумрачный,
завешенный табачной синевою буфет и розовое лицо
хозяина расплылись и потекли обильными едкими слезами.
Чтобы не длить пытку, он стал судорожно глотать, а пламя
только пуще разгорелось в брюхе, и без того сжигаемом
голодной тошнотой. До смерти испуганный, ставший сразу
беспомощным, больным, он уже и не помышлял,
вырвавшись, искусать эти руки, а только пятился от них,
скользя когтями по полу, и одно держал в голове -то, что
владело всеми его предками, измученными раной или
болезнью: уйти, уползти куда-нибудь - в тёмное логово, в
подворотню, в лесные заросли, в камыши или густую траву
- и там перемучиться или издохнуть, наедине со своей
болью.
Чьи-то другие руки отняли его наконец у хозяина, рванув
за ошейник, и Руслан тотчас двинулся наугад - туда, где
свет, откуда тянуло морозным воздухом, жадно втянул его
всей грудью вместе с огнём и задохнулся, задёргался в
изнуряющей икоте.
- Ладно, Руслаша, помиримся, - услышал он голос
хозяина, непривычно ласковый и точно вязнущий в вате. -
Куда пошёл, ко мне!
Руслан оглянулся, вздрагивая, обвёл слезящимся
взглядом весь буфет. Лица расплывались, дрожали,
двоились; среди них он едва различил хозяина - нет, сразу
двух хозяев, одинаково улыбавшихся виновато, одинаково
розовых, мутноглазых. Одним и тем же голосом оба они
скомандовали: "Ко мне, Руслан!" - и он силился понять, к
которому же из двух он должен подойти. Кто был прежний,
любимый хозяин, а кто - предатель, на которого следовало
зарычать и кинуться? Он так и не понял этого и решил
оставить обоих.
Уже за порогом он услышал, как там опять начали
роптать на хозяина, и кому-то он отвечал, срываясь на крик:
"Знаю, что делаю, не в своё дело суёсси! Его отучать
надо. А то все жалостные, а чтоб убить - ни у кого жалости
нету!" Руслан постоял в раздумье: они там могли и напасть
на хозяина, а ведь он, помнится, сидел без автомата. Но ещё
в первое снежное утро не зря заподозрилось, что не нужны
ему больше ни его оружие, ни Руслан, теперь это
[85]
лишь подтвердилось горько и унизительно. Ему, хозяину,
лучше знать, как ему дальше жить. Да никто и не решился
напасть.
С опущенной головою Руслан прошёл опять всю залу,
осторожно сошёл с крыльца и двинулся вдоль заиндевевшей
стены, стараясь держаться к ней вплотную. Завернув за
угол, он взял в зубы немного снега - дёсны заныли от
холода, но и огонь стал утихать. Он обронил льдистый
комок с налипшим хлебом и сгустками горчицы и шумно
выдохнул остатки пламени. Однако икота всё мучила его, он
чувствовал себя больным и искал, где бы укрыться.
Тропинка привела к помойке, где нашёл свой конец
одуревший от голода Гром, за нею стояла дощатая, изжелта-
белая уборная, и вот тут, между ними, в тесном закутке он и
улёгся, положив морду на лапы. Вонь ему не мешала, он её
и не слышал сейчас, зато дышало теплом от уборной и
мусорного ящика, и скоро Руслан угрелся, перестал
ворочаться, только чуть вздрагивали его брови, когда
слышались чьи-нибудь голоса, скрежет шагов по снегу или
паровозный гудок.
Хозяин не любил его - это открытие всегда потрясает
собаку, наполняет горем всё её существо, отнимает волю к
жизни. Потрясло оно и Руслана, хоть, казалось бы, мог он и
раньше догадаться. Мог бы, и догадывался, да только легче
бы, право, съесть всю банку этой горчицы, чем признаться
себе в нелюбви хозяина. Что же тогда, если не любовь,
позволяло сносить все тяготы Службы? Что помогало им
всем, хозяевам и собакам, держаться бесстрашной горсткой
против тысячеглавого стада лагерников, на которых, только
взбунтуйся они все разом, не хватило бы никаких
пулемётов, никакой проволоки? Что бросало Руслана в
пленительную погоню за убегающим, в опасную схватку с
ним? Разве же не единственной наградой было -угодить
хозяину? И разве только за корм прощал он Ефрейтору
незаслуженные окрики, хлестание поводком? Всё, что
случалось порою, случалось между своими, чужим не дано
было видеть унижения Службы. Так унизить его при всех
только и могла не любящая рука, предавшая всё, что их
связывало, и саму Службу, которая не жила без любви. Из
этой руки получил он то, что привык лишь от врагов
получать, и значит, сам его бывший хозяин стал врагом.
Пусть он живёт как знает. Но как дальше жить Руслану?
[86]
Вот что ему вспомнилось: хозяева иногда менялись. У
того же Грома было их трое - и ничего, он дважды
привыкал к новому и любил его, почти так же, как первого,
данного ему вместе с жизнью. Привыкали и другие, хотя,
конечно, полного счастья не было. И всё же оставалась
Служба! Хозяева уходили и приходили, а она всегда была,
сколько стоял этот мир, ограждённый колючкою в два ряда
и вышками по углам, залитый светом фонарей, музыкой и
голосами из чёрных раструбов, точно с неба свисающих на
невидимой проволоке. Начала этого мира не знал Руслан -
и не мог себе представить его конца. Мог прийти конец
лишь этому страшному бесприютному времени - и
неважно, как он придёт; через бездны мелких серых
подробностей Руслан переносился мечтою и видел уже
конечный блистающий результат: вот однажды
распахивается дверь кабины, и "Тарщ-Ктан-Ршите-
Обратицца" приводит другого хозяина - в новых
скрипучих сапогах, с мискою в руках, полной пахучего
варева и сахарных костей; он ставит свои дары на пол и
говорит ещё не слышанным, но божественным голосом: "Ну
что, Руслан, давай знакомиться", - и Руслан, только
хвостом качнув, подходит и принимается за еду: в знак
полного доверия...
Чьи-то неуверенные ищущие шаги помешали ему. Он
увидел, что сумерки сгустились, и решил не уходить, а
затаиться, даже глаза прижмурил, чтобы уж совсем стать
невидимым. Но этот кто-то, должно быть, его почуял -
остановился напротив, сделал к нему робкий шаг.
- Вон ты где, - удивился Потёртый. - Что ж ты среди
вонищи-то лежишь, совсем нюх отшибло? Или помирать
собрался, Руслан? - Он сделал ещё шаг, осторожно присел
на корточки. - Ах, тит твою мать, как собаку обидел,
обормот! Ну, без креста же они, вертухаи! Без креста
родились, от не венчанных, и так же в землю уйдут, одни
пирамидки стоять будут из поганой фанеры. Ну, вставай,
друг, что ж тут лежать. Уже его нет давно, уехал твой
ненаглядный. Уе-ехал, ту-ту, не вернётся. Пойдём-ка со
мной лучше, а?
Слова текли к Руслану, вливались в его чуткие уши и
настороженное сердце, и из общего их течения он выловил,
как щепку из журчащего потока, что хозяина больше не
будет. Руслан это принял спокойно, даже почти
равнодушно: спустившись с небес своей мечты на мёрзлую
вонючую землю, он с удивлением обнаружил, что теперь ку-
[87]
да больше его интересует вот этот, сидящий перед ним на
корточках. Хозяин успел уже умереть для Руслана, а этот, в
драной ушанке с падающим на глаза лбом, был жив и
позвал с собою. Дня начала Руслан хотел бы обнюхать эту
ушанку и бахромчатые рукава латаного пальто.
Но вот Потёртый, точно бы повинуясь его желанию,
потянулся к нему - медленно, всякую секунду готовый
отдёрнуть руку. Он не знал, что не успел бы этого сделать.
Не знал также, что Руслана можно погладить - но лишь
