подворотне оглянулся на новый стук: намозоливши себе
хвост дровами, "отличник по злобе и недоверию" трудился
теперь на мягком половике. Перешагнув высокий порог
калитки, неистовый брезгливо отряхнул лапу. И не знал
Руслан, - а мы, грамотные, знаем ли? - что наше первое
движение к гибели всегда бывает брезгливо
перешагивающим через какой-то порог.
В этот день он многое ещё узнал, чего бы лучше не знать.
Да, попросились уже во дворы - почти все, - и были
приняты и накормлены, а до следующей кормёжки успели
показать, что умеют. Начали с курятников, это попроще, а
кто и с живности покрупнее. Дик, успевший половину
кабанчика сожрать, пока не застигли, теперь хранит
отметину от железного шкворня - на морде, где её и не
залижешь как следует. Курок сам себя наказал: таща с
плиты мясо, прямо из кипящей кастрюли, опрокинул её на
себя - полголовы и грудь остались без шерсти, таким его и
прогнали
[71]
за ворота. Затвору, правда, удалось бежать с гусем в зубах, а
как вернуться теперь, когда новый хозяин ему издали
показывает кочергу? В одном дворе, где всех собак
привечают, кто ни попросится, взяли сразу двоих - Эру и
Гильзу, так эти неразлучницы с того начали, что
разодрались меж собою из-за кобелька, равно притязавшего
на обеих, а помирившись, дружно его загрызли - только
что не до смерти, едва успели у них отнять. Тоже выгнаны.
А кто не выгнан - потому что не приняли или не
попросился? Гром, решивший своим путём идти в жизни,
пришёл к помойке у станционного буфета, нажрался
тухлятины - и теперь, безгласный, смёрзшийся, лежит в
яме неподалёку, политый извёсткой. Глупая Аза придумала
кошек промышлять -грех невелик, Руслан бы ей и простил
его, сам отведавший мышатины, но никакого же опыта
работы с кошками, не знала даже, что эту тварь ни в коем
случае нельзя в угол загонять, - да никого нельзя! - и
кошачья лапка вмиг ей съездила по глазам. Кошку она
задавила, но глаз вытек, а другой гноится, еле она им видит,
с ума сходит от боли. Скверно, всё скверно! И не то
особенно худо, что устали ждать. Устали - верить.
Оглушённый, раздавленный всеми этими несчастьями, он
лежал, вытянувшись поперёк тротуара, закрыв глаза.
Прохожим он казался околевающим; в таких случаях
человечество разделяется на два потока - одни тебя
обходят с опасливым состраданием, другие же, сердцем
покрепче, просто перешагивают. Он не замечал ни тех, ни
других, прислушиваясь к боли, жёгшей ему брюхо и дёсны,
натёртые снегом. В последнее время он часто ел снег - от
жажды и от голодной тошноты. Вдруг он вспомнил, что
сегодня не бегал к лагерю. И страшно ему стало, что он
только сейчас это вспомнил, а перед этим надолго упустил, -
страшно, как перед неведомым наказанием. Голод повредил
его память. Он силился услышать запах того человека, что
совал ему довесок, а слышал лишь запах хлеба. И видел
только хлеб - сквозь сомкнутые веки. А когда захотел свой
дом увидеть - всплыла сахарная косточка, оставшаяся в
кормушке, и с нею рядом - размокший жёлтый окурок. Но
это и подняло его с тротуара.
"Всё-таки надо сбегать, - подумал Руслан. - Так много
накопилось сообщить хозяину!" Ужас как не хотелось ему
отправляться в далёкий путь - уже близились сумерки, а
[72]
возвращаться предстояло совсем в темноте или ещё хуже -
при луне. В темноте он почти ничего не видел, а лунный
свет его чуть с ума не сводил, пробуждая неясные скорбные
предчувствия. В этом смысле Руслан был вполне обычным
псом, законным сыном той первородной Собаки, которую
этот страх перед темнотою и ненависть к луне пригнали к
пещерному костру Человека и вынудили заменить свободу
верностью. Чтобы взбодриться, Руслан стал думать о
косточке, которую, может быть, не выбросил хозяин, а
приберёг для него, - но в это как-то слабо верилось, так не
бывало ещё, чтобы кусок, который ты сразу не спрятал, к
тебе же опять вернулся. И он задумался о грехе, о том, что
забыл свои обязанности, - вот пусть проклятая луна и
будет ему наказанием! Ведь всякий грех наказывается, даже
самая малость, это он хорошо усвоил за свой собачий век -
и не видел исключений.
Кончилась главная улица посёлка, глухие её заборы и
слепенькие окошки, для чего угодно прорубленные, только
не затем, чтобы из них смотреть. Здесь остановило Руслана
какое-то воспоминание - о чём-то недавнем, но уже
успевшем расплыться в памяти. А между тем оно не пускало
его дальше и наполняло неясным предчувствием, - но не
скорбным, а радостным. Он заскулил, завертелся на месте,
как щенок, впервые увидевший собственный хвост, и вдруг
замер, широко расставив лапы. Постояв так несколько
мгновений, он опустил голову и медленно побрёл обратно,
веря себе и не веря.
Вот оно, это место, мимо которого так поспешно он
пробежал, занятый своими мыслями. Это, правда, на другой
стороне улицы, но хозяина-то можно было учуять! Его,
оказывается, привезли на машине, - чёрт бы пожрал эту
резину, чёрт бы выпил этот бензин! - но вот здесь он
спрыгнул и потоптался, пока ему подали чемодан и мешок.
Ну, что в чемодане, того не разнюхаешь, какой-то он
дрянью оклеен, а в мешке - стираное бельё и мыло
(сиреневое, из офицерского ларька), и ещё вазелин, которым
смазывают консервные банки. А здесь он закурил, спичка
ещё пахнет дымом и его руками, потом взял чемодан и
вскинул мешок на плечо - всё исчезло, остался только след
хозяина, чётко впечатанный в снег. Тут уж не спутаешь! У
него немножко кривые ноги и, пожалуй, коротковатые для
его роста, зато ступает он твердо, всей подошвой сразу, как
будто несёт тяжёлый груз. На нём сегодня
[73]
праздничные, кожаные сапоги - такие, правда, у всех
хозяев есть, но ведь под сапоги наматываются портянки, а
они (как мы уже выяснили) пахнут его характером. И важно,
что след не петляет среди других, - хозяин вообще петлять
не любит, - всё прямо, ни одного отклонения в сторону.
Теперь прохожие шарахались от Руслана; они его,
охваченного любовью, принимали за бешеного, с цепи
сорвавшегося, и впрямь был он страшен - отощавший до
рёбер, с жёлтой пеленой в глазах, мчащийся с хрипом и со
звяканьем болтающегося ошейника, - страшен был и его
бег по прямой, к неведомой для них цели. У станции путь
ему преградил медленно разворачивающийся грузовик;
Руслан проскочил под ним, ударившись спиною, но след
заставил его забыть о боли и повлёк дальше, в тепло
раскрытых дверей, в шумную надышанную залу. И здесь, на
слякотном полу, среди пропотевших валенок, гнилой
мешковины, сыромяти ремней, плевательниц с вымокшими
окурками, среди нечистых истомившихся тел, - оборвалась
ниточка, продетая в его ноздри, за которой он бежал, как
бык за своим кольцом. Тщетно он пытался почувствовать её
спасительную резь, её натяжение, - тут ещё и едой пахло,
от её пряных паров он совсем ошалел. Но вдруг он услышал
- голос хозяина, неповторимый, божественный голос,
который не звал его, но звучал где-то рядом, и кинулся туда
- не обходами, а напрямик, через скамьи и чьи-то мешки,
готовый любого порвать, кто б его не пустил к хозяину.
Однако ему пришлось справиться со своей радостью.
Ворвавшись в буфет, он только хотел пролаять: "Я здесь!
Вот он я!" - как увидел, что хозяин сидит за столиком не
один, а с кем-то ещё беседует, и подойти не решился. Став
робко у стенки, он разглядывал хозяина и его собеседника
- суетливого человечка с розовой вспотевшей лысиной, в
сильно потёртом пальто и раскиданном по груди косматом
зелёном шарфе, который то ли рубашку грязную прикрывал,
то ли её отсутствие. Руслан разглядывал их обоих
сравнительно, и сравнение вышло в пользу хозяина -
молодого, сильного, статного, совершенно чудесного
хозяина. Он бы ещё чудеснее выглядел, если б не забыл
надеть погоны и не сидел бы с расстёгнутым воротом и
закатанными рукавами. Но лицо его всё равно было
прекрасное, божественное, с прекрасными, божественными
глазами-
[74]
плошками, и он прекрасно, божественно держался. А его
собеседник был просто отвратителен - с этими
слезящимися глазками, с дурацкой манерой беспричинно
хихикать и чесать при этом всей пятернёй небритую щеку.
От них, правда, от обоих попахивало не очень приятно,
даже скорее омерзительно, и источником этой мерзости, как
Руслан заподозрил, был графинчик с прозрачной,
бесцветной, как вода, жидкостью, - но, сделав некоторое
усилие, он нашёл, что от хозяина пахнет гораздо меньше,
совсем чуть-чуть, просто даже почти нисколько не пахнёт, а
вот уж от Потёртого - разит невыносимо. Потёртый уже
тем не понравился Руслану, что при нём нельзя было
кинуться к хозяину, но особенно тем, что он разговаривал с
хозяином странно небрежно, не опустив глаз, даже с какой-
то не скрытой усмешкой. Как тот водитель трактора.
- А ты, гляжу, попризадержался, сержант, - говорил
Потёртый. - Ваши-то когда подмётки смазали!
Всё время он называл хозяина Сержант, тогда как на
самом деле его звали Ефрейтор, и странно, что хозяину это
новое имя больше нравилось. Руслану оно не нравилось
совершенно. Он любил имена, где слышалось "Р", он и своё
любил за то, что оно с "Р" начиналось, так ведь в Ефрейторе
их было целых два, и так они оба славно рычали, а в
Сержанте и одно-то еле слышалось.
Хозяин отвечал не сразу, он два дела не любил делать
одновременно, а прежде докончил разливать из графинчика
в стопки - сначала себе, а потом Потёртому.
- Значит, надо, ежели задержался.
- Ну, ты не говори, коли секрет.
- Зачем "секрет"? Теперь уже - не секрет. Архив
охранял.
- Архи-ив? - тянул Потёртый. - Наш-то? А как же
теперь он, без охраны остался?
- Не остался, не бойсь. Опечатали да увезли.
- Понятное дело. А на кой это, сержант?
- Чего "на кой"?
- Да вот - охранять, опечатывать. Сожгли б его в печке
- и вся любовь. Опять же, и все секреты там, в печке. Зола
- и только.
Хозяин смотрел на него с сожалением.
- Ты чо, маленький? Или так - из ума выжил? Не
знаешь, что он - вечного хранения?
[75]
- Вечного ж ничего не бывает, сержант. Ты же умный
человек.
Хозяин вздохнул и взялся за свою стопку. Тотчас и
Потёртый схватился за свою, он только того и ждал.
- Ну, будем, - сказал хозяин.
Потёртый к нему потянулся со стопкой, но хозяин его
опередил, поднявши свою чуть выше, чем они могли бы
столкнуться, и быстро опрокинул в рот. Медленно убрал
руку и выпил Потёртый. Затем они отхлебнули жёлтенького
из кружек и затыкали вилками в еду. Руслан глотал слюну и
не мог себя заставить отвернуться.
- Всё же ты мне не ответил, сержант, - напомнил
Потёртый.
Хозяин опять вздохнул.
- Чо те отвечать, с тобой же - как с умным, а ты
детством занимаешься. Ну, какой те пример привести, чтоб
те понятней? Видал ты - пионеры жучков собирают,
бабочек там всяких? Поймают - и на иголочку, а на
бумажке - запишут. Вот те пример: вечное хранение.
- Да какое ж оно "вечное"? Через год от этого жучка
пыль останется. Ну, через десять.
- Не пы-ыль! - Хозяин поднял палец. - На бумажке
же всё про него записано. Значит, он есть. Вроде его нету, а
он - есть!
Руслан поглядел на Потёртого с укоризной. Палец
хозяина должен был, кажется, убедить его, а он всё
посмеивался и почёсывал щеку.
- Это мы, значит, жучки?
- Те же самые, - сказал хозяин. Обхватив себя за
локти, он налёг на столик и смотрел на собеседника с
ласковой улыбкой. - Вот вы разлетелись, размахались
крылышками, кто куда, а все - там остались. В любой час
можно каждого поднять, полное мнение составить. У кого
чего за душой, и кто куда повернёт, если что. Всё заранее
известно.
- Так мы ж вроде невиновные оказались...
- Так считаешь? Ну, считай. А я б те по-другому
советовал считать. Что ты - временно освобождённый.
Понял? Временно тебе свободу доверили. Между прочим,
больше ценить будешь. Потому что - я ж вижу, на что ты
свою свободу тратишь. По кабакам ошиваисси, пить
полюбил. А
[76]
в лагере ты как стёклышко был и печёнка в порядке. Верно?
- Да вроде, - как будто согласился Потёртый. - Ну,
так тем более - чего про нас-то интересно знать? Из нас уж
