наверняка бы загрыз какого-нибудь лагерника насмерть? И
это - как знать. После собачьего бунта его ото всех
выделили, стали водить на цепи - и большей славой не
могли наградить Джульбарса! Теперь по всякому поводу
этот кандальник тряс башкою и устраивал переливчатый
звон, напоминая об особой своей участи. Но странно - то
ли подобрел он вдруг, достигши наконец неоспоримого
отличия, то ли обалдел от зазнайства, а только уж как-то не
выказывал своей знаменитой злобы. И верно, к чему
выматываться, когда за тебя говорят вериги!
А всё же бывали минуты, когда они яро ненавидели своё
стадо и страшились его панически, до обморока. Это когда
распахивались по утрам главные ворота, и лагерная вахта
передавала колонну в руки конвоя. Собак уже заранее била
дрожь, они впадали в истерику, захлёбывались лаем. Ведь
крохотная горстка против огромной толпы, которой что
стоило разбежаться - в открытом поле, на лесной просеке.
"Бежать, бежать!" - так и слышалось в их дробной
поступи, разило от их штанов и подмышек, грозовым
облаком реяло над головами; и каждая шерстинка на
Руслане насыщалась электричеством, готовая растрещаться
искрами. Вот сейчас это случится, сейчас они кинутся
врассыпную - и он оплошает, сделает что-нибудь не так.
[137]
Но понемногу передавалось ему спокойствие хозяев -
они-то, высшие существа, хоть и обделённые нюхом, знали
всё наперёд: ничего не случится, ничего такого уж
страшного. И точно, запах бегства выветривался скоро, а
сквозь него уже пробивался другой, всё густеющий,
набирающий едкости, чесночный запах страха. Им тянуло
откуда-то снизу, от ног, которые уже спотыкались,
отказывались бежать, отказывались нести ослабшее,
повязанное нерешительностью тело. И у него отлегало от
сердца, и вот уже собаки весело переглядывались, развесив
длиннющие языки, не скрывая жаркой одышки, -
пронесло!.. Просто этим больным опять что-нибудь
померещилось, всё та же ими придуманная лучшая жизнь;
скоро это пройдёт у них - вот даже вечером, после работы,
о бегстве и мысли не будет, только бы до тепла добраться.
Но сколько же с ними муки, сколько хлопот они доставляли
своим терпеливым санитарам с автоматами и их
четверолапым помощникам!
Только редкие выздоравливали, - и Руслану случалось
видеть, какими их выпускали из этого санатория: тихими,
излучавшими ровный свет. Свою злобу они оставляли у
ворот и говорили вахтёру со слабой улыбкой, всегда
одинаково, как пароль:
- Дай Бог, не встретимся.
- Бывай! - звучал отзыв, отрывистый и чёткий, как
команда. В нём слышалась уверенность, что болезнь не
повторится. - Поправляйсь, доходяга!
Но вот, когда уже несколько случаев накопилось
исцелений и когда явились надежды, что эти люди забудут и
своё буйство, и драки, и свои глупые мечты и станут все
сплошь тихими и просветлёнными, они вдруг взяли и
убежали разом. Об их вероломстве он думал теперь
беззлобно, жалел, что они так неразумно поступили, не
поняли, где им по-настоящему хорошо. Сам он о лагере
вспоминал только хорошее - и разве не было его там?
Пожив на воле, он мог уже кое-что и сравнить. Там не были
люди равнодушны друг к другу, там следили за каждым в
оба глаза, и считался человек величайшей ценностью, какой
и сам себе не казался. И эту его ценность от него же
приходилось оберегать, его же самого наказывать, ранить и
бить, когда он её пытался растратить в побегах. Всё-таки
есть она, есть - жестокость спасения! Ведь рубят же мачты
у корабля, когда хотят его спасти. Ведь кромсает наше тело
хи-
[138]
рург, когда надеется вылечить. Жестокая служба любви -
подчас и кровавая - досталась Руслану, и нёс он её долгие
годы изо дня в день без отдыха, - но тем слаще она теперь
казалась.
А поезда всё обманывали его - и самая сильная вера
когда-нибудь же перегорает! Соотнесём наши бледные,
размытые годы с кратким собачьим веком, куда плотнее
набитым событиями, и выйдет, что не одну зиму и весну
прождал Руслан возвращения Службы, а может быть,
четыре или пять наших зим и вёсен. И всё больше вживался
он в свою охоту - со страстью, с яростью, доходившей до
безумия. В сумрачном лесу, с его голосами и запахами, он
становился другим, сам себя не узнавал, - и кто знает,
догадайся Потёртый однажды взять ружьё и пойди он
тропою Руслана, может быть, всё и повернулось бы по-
другому меж конвоиром и подконвойным; там, где такой
нелепой кажется наша неумелая суета, называемая жизнью,
сбросили бы они эти обличья и стали бы просто Человеком
и Собакой, в чём-то ведь и равными друг другу. Но
Потёртый не догадывался или не имел ружья, он всё строил
свой нескончаемый шкап и отношений с конвоиром менять
не собирался. В эти же дни тоска по иному, чем он,
существу, хоть той же, что и он, крови, охватила Руслана с
неожиданной, давно не испытываемой силой, - он
разыскал Альму и поманил её на свой промысел. Альма с
ним добежала до опушки леса, а там постояла и вернулась
- у неё свои были заботы, щенки от белоглазого. А не
окажись у неё никаких привязанностей в этом чужом для
них посёлке - может быть, поглотили бы их обоих леса и
уже бы не выпустили?
Обо всём этом мы можем только гадать. Но, встретив
Руслана возвращающимся из лесу, бегущим по середине
улицы мерной размашистой рысью, мы б его увидели
поистине преображённым, во всём его матёром
совершенстве, в зверином великолепии. И чувствовалось по
жёлтому мерцанию его глаз, что он сам понимает, как он
хорош, сам с гордостью ощущает и налитую тяжесть своих
лап, и свой лоснящийся пушистый панцирь, и как плотно
теперь сидит на нём ошейник. Вбегая во двор - вкрадчиво-
пружинистый, пахнущий лесом, землёю, кровью живой
добычи, - он своим жарким дыханием нагонял страх на
Трезорку, и тот опрометью кидался под крыльцо, всерьёз
[139]
опасаясь, что охота будет продолжена во дворе. Он зря
опасался: при всех различиях Руслан всё же принимал
Трезорку за подобного себе, и от природы было ему
запретно заниматься охотою на себе подобных - этим
любимейшим занятием двуногих, гордых тем, что покорили
природу. Сказать же ещё точнее, так в поле зрения Руслана,
в мире его ответственного служения и гордой
независимости, просто не было места Трезорке с его
никчемными заботами. Руслан себе и не представлял, что
хоть чем-нибудь осложняет Трезоркину жизнь, покуда сам
Трезорка об этом не напомнил.
Тётя Стюра задала корм своим курам и ушла в дом,
оставив дверцу курятника открытой. Руслан услыхал
квохтанье, тёплый, разнеженный ропот и двинулся туда не
спеша. Никакие соображения греха его душу не омрачали, а
добыча была отменно хороша, уж это он проверил на опыте
с глухарями и тетёрками. Неожиданно, неслышно что-то
оказалось на его пути, он споткнулся и поглядел с
удивлением на странное, нелепое существо, которое ему
сказало "Ррр" и оскалило мелкие зубки, - а одновременно
виляло ему хвостиком и крупно дрожало, сотрясаясь в
смертельном страхе. Трезорка и плакал, и уговаривал его не
двигаться дальше, и угрожал - чем же? Что придётся
сперва его сожрать на этом пороге? Ну, это, впрочем, было
необязательно, Руслан бы его попросту отшвырнул лапой,
однако он помедлил, склонив в раздумье тяжёлую голову, и
- вернулся на место. Может быть, он задумался о существе
долга, ведь он когда-то сам бывал часовым и мог понять
другого на таком же посту, хоть был этот другой ничтожен с
виду.
Трезорка едва перенёс такое переживание, он пал на
брюхо, закрыв глаза, и долго отдышивался, как после
изнурительного бега. А Руслан с этой минуты только и
пригляделся к нему, и был поражён - каких же трудов
стоила Трезорке жизнь, сколько же хитрости, сноровки да и
мужества она от него требовала. Трезорка жил в краю, где
любовь к сущему выражается иной раз с помощью камня
или палки или пинка ногою, и где он имел столько же
шансов выжить не сломленным, сколько насчитывал
сантиметров роста. А всё же не стал он ничтожеством,
торопящимся лизнуть побившую руку, ни разу не встретил
брошенный в него предмет вилянием хвоста, но с яростным
лаем "прогонял" обидчика
[140]
до угла, хоть и не смея приблизиться и напасть. А подумать,
так по иным статьям он бы не сильно и проиграл прежним
товарищам Руслана, а может статься, и превзошёл бы их.
Руслан всё реже с ними встречался, но чтобы знать - и
необязательно встречаться, собачья газета пишется в
воздухе, она печатается на заборах и столбиках - и сколько
же заурядной чепухи, сучьих сплетен он мог из неё
вычитать! Дик опять попался на воровстве, бит шкворнем от
навозной тачки, ослепшая Аза уже не стыдясь побирается у
булочной, Байкал недурно устроился - в гастрономе, при
мясном отделе, но попробуй сунься, своего порвёт и т. д. и
т. п. Поначалу их дрязги бесили Руслана, повергали в
отчаяние, но потом он перестал на них и откликаться. Всё
было естественно, всё по-собачьи понятно. Сколько б они
ни кичились, сколько бы ни хвастались новыми хозяевами,
а ведь служили-то они скверно. Не такие же они дураки,
чтоб не понимать этого. Нынешние хозяева держали их за
грозный вид, за металл в голосе, за кристальную ясность
взгляда и готовность напасть на кого прикажут, - да только
на всё-то им нужен был приказ, а хриплоголосый
никудышный Трезорка сам разбирался, что к чему. Они,
например, признавали одного хозяина - мужчину, чада же
его и домочадцы уже не могли к ним приблизиться,
Трезорка же за хозяина держал тётю Стюру, но и Потёртому
был не прочь послужить, пока тот имел здесь влияние.
Имевших влияние прежде, ещё до Потёртого, деликатно не
замечал; лучше, чем сама тётя Стюра, различал верных её
приятельниц и тайных врагинь - каждой своё полагалось
приветствие или не полагалось вовсе; видел разницу между
уклончивыми должниками и настырными кредиторами -
первых следовало шутливо обтявкать и заманить во двор,
вторым - не показываться на глаза. А ведь никто этого не
объяснял Трезорке, просто он был на своём месте. Все
"казённые" давили цыплят без совести, а после битья
уразумели, что это грех, и уж на курятник не глядели. А
Трезорка приглядывал и сам не давал цыплёнка в обиду,
потому что знал: в первую голову подумают на него. Он
понимал, как выгодно быть честным, но и как мало одной
твоей честности, - нужно ещё исключить возможность
подозрений. Он понимал, что если тебя нежданно пустили в
комнаты, так же нежданно и погонят, а потому не
залёживайся и не чешись при гостях, а если невтер-
[141]
пёж - залейся лаем и беги на двор, как будто учуял
подозрительное. И не нужно делать вид, будто тебе
нипочём, если щёлкают по носу, наоборот - рычи и
кидайся, безобидных любят, но пуще любят их щёлкать.
Трезорку учила жизнь, она его колошматила и ошпаривала,
до обмороков пугала консервными банками, привязанными
к хвосту, опыт был суров и порою ужасен, но зато -
собственный опыт, зато Трезорка ни у кого не занимал ума,
не заморочил себя наукой, которую преподают двуногие к
своей только выгоде, а потому сохранил и уважение к себе,
и здравый смысл, и незлобивый нрав, и неподдельное
сочувствие к таким же трезоркам, полканам и кабысдохам.
Сплетник он был и хвастун - каких поискать, но не
допустил бы никогда - знать, что где-то можно
подхарчиться, и никому о том не сообщить. А вот ведь
Руслан никого, кроме Альмы, не позвал на свою охоту. Они
привыкли, что еды было вдоволь, и никогда не приходилось
им есть вдвоём из одной миски - это нервирует, но и
приучает к солидарности.
Неисповедимы пути наших братьев, и не исключается,
что, поживи здесь Руслан ещё лето, узнал бы он много
такого, о чём и не подозревал в своей служебной гордыне, и,
проснувшись однажды, почувствовал бы себя вполне своим
- и этому двору, и посёлку, и Потёртому с тётей Стюрою.
А она, продолжи свои попытки накормить его тёплым
супом с костями, могла бы, наверное, добиться успеха. Не
вечно же ему было выказывать своё недоверие, и мог бы он
заметить, что вот ведь Трезорке её варево нисколько не
повреждает.
Да неисповедимы и наши пути. Однажды те две
стрекотухи, что говорили Потёртому: "Пишут вам, пишут",
