помогут. А о потерях, друг мой, всем так громко не
сообщают. Просто говорят: "Есть потери".
Руслан сидел, изо всех сил упираясь лапами и опустив
[169]
голову. Изредка он ещё рычал - напомнить, что он не
сдался, - но не понимал, почему они медлят. Или не
догадываются, что встать он не может?
Таким его и увидел Потёртый - сидящим в крови,
жалким и страшным. Бока его вздымались и опадали,
дымясь. А задние лапы были откинуты в сторону так
нелепо, с такой странной гибкостью в спине, которая
заставляла думать, что в позвоночнике появился сустав. Но
то была ошибка Потёртого, роковая для Руслана.
- Хребтину-то зачем было ломать? - спросил
Потёртый. - Это ж не обязательно. Эх, молодость! Любите
вы драться, ребята. И - насмерть! И - насмерть!
- Да, погорячились, - сказал солдат.
- Вы ещё говорите! - опять возмутился мальчик. -
Тут такое было! Вы же не знаете.
- Какое тут было, - сказал Потёртый, - это уж я знаю,
тебе не пришлось.
- Оба знаем, - сказал солдат.
Потёртый подошёл к Руслану, хотел его погладить. И
страшная эта голова поднялась, привздёрнулись дрожащие
губы, и обнажились клыки. Обычно бывало достаточно
такого предупреждения, чтоб человек всё понял и стал на
место. Потёртому, впрочем, чуть больше можно было
отпустить времени - чтоб свыкнуться с мыслью, что
никогда, ни одной минуты, не был он хозяином Руслану.
Потёртому этого времени не понадобилось. Он отшагнул
в строй быстро, как только мог, - или на то место, которое
прежде было строем.
- А ты её не забыл, - сказал солдат, усмехаясь, -
службу-то помнишь! Только ещё - руки назад.
Потёртый ему не ответил.
Должно быть, и мальчик что-то понял, он смотрел
грустно и задумчиво.
- Да, но что же с ним делать? - спросил он, глядя на
всех растерянно. - Так же нельзя. Надо к ветеринару...
- Ты смеёшься, - сказал Потёртый, - какой ветеринар
ему хребет свинтит!
- А это мы сейчас штангиста попросим, - сказал
солдат. - Ты, штангист! - это он окликал коренастого. -
У тебя зуб на него ещё не прошёл? Бери лопату и шуруй.
Надо, понимаешь? Родина велит.
Коренастый лишь коротко взглянул на Руслана
запухшими глазками и пошёл к забору. Женщина сразу
послуш-
[170]
но отдала ему лопату и отошла. Но ей всё было видно
сквозь большие щели в штакетнике.
Коренастый повертел лопату так и этак. Она казалась
совсем игрушечной в его могучих вздутых руках. Но,
должно быть, ему никогда не приходилось убивать, и он не
знал, как это делается, да и не хотел этого.
- Зачем же так? - спросил мальчик. - Неужели тут
ружья ни у кого не найдётся?
- Нету, - сказал Потёртый. - Тут ружья никто не
держал. Не разрешали.
Все расступились перед коренастым. Руслан перестал
рычать и опустил опять голову. Он увидел, как ноги в
пыльных сапогах расставились пошире, мелькнула тень от
взнесённой лопаты, и внезапно его охватила ярость - уже
своя, нами не внушённая. Уже он понял, что никого ему не
удержать, они его победили, - но за свою жизнь зверь
сражается до конца, зверь не лижет сапоги убийцам, - и он,
вскинув голову, рванулся навстречу лопате и схватил
клыками железо.
Как ни было это больно, но зато он увидел побледневшее
лицо коренастого, растерянность в его запухших глазках.
- Ну, силён! - сказал коренастый, вырвав лопату и
усмехаясь виновато, как усмехался, наверное, когда его
упражнения не давались ему с первой попытки. - Ну, чего
с ним делать?
- А чего делаешь, то и делай, - сказал Потёртый. -
Надо ж добить. Не жилец он. Некуда ему жить.
Коренастый, быстро багровея, снова занёс лопату. Он
зашёл сбоку, где Руслан не мог его видеть, и опустил её с
хриплым, выдохом, наискось. Руслан, обернувшийся на этот
выхрип, ещё успел увидеть, как она блеснула -тускло и
холодно, как вылизанное донце алюминиевой миски...
Потом они вдвоём, коренастый и мальчик, взяли его за
передние лапы и поволокли к канаве, оставляя прерывистую
красную дорожку, спекавшуюся пыльными шариками. Но,
поскольку владельцы домов активно возражали, чтобы
против их окон оставляли падаль, им пришлось тащить его
далеко за крайний дом и там сбросить с насыпи, нарытой
бульдозером.
Туда же швырнули лопату, испачканную слюной и
кровью.
[171]
6
Слепая Аза вылизала ему раны на боках и спине и
страшную глубокую рану около уха, повыла над ним,
судорожно вздымая к солнцу безглазую морду, и ушла - не
надеясь, что Руслан вернётся из своего забытья.
Однако он вернулся. Покажется невероятным, что с
контуженной спиной, опираясь на передние лапы, а задними
лишь едва подгребая, он одолел и щебёночную насыпь, и
весь обратный путь до станции. Но так покажется, если не
знать, как упорно, устремлённо и безошибочно уползает
любая тварь, застигнутая несчастьем, туда, где уже
пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь.
Пожалуй, будь Руслан в сознании, он не стал бы этого
делать. Но сознание его померкло, и лишь одно в нём
держалось - тот закуток у каменной оградки, между
уборной и мусорным ящиком, где перемог он тогда отраву.
Послеполуденный зной загнал людей под сень ставень, в
прохладу комнат с обрызганными водой полами, на улице
ни души не было. Ополоумевшие от жары дворняги
дремали в будках и под крылечками и не подавали голоса,
когда Руслан проползал мимо их дворов по деревянным
мосткам. Но ближе к сумеркам, выдрыхавшись, они
проявили к нему интерес. Они-то его и привели в чувство.
Ко всему случившемуся, ему предстояло подвергнуться ещё
и этому страданию, самому унизительному, - его ещё
должны были потрепать эти милки и чернухи, эти бутоны и
кабысдохи, которыми некогда он пренебрёг. Не знал он, как
уязвил их самолюбие. Не учёл и подлейшего собачьего
свойства, - да, впрочем, наверно, и объяснимого для этих
маленьких существ, не способных себя защитить и часто
унижаемых человеком, - нападать скопом на
поверженного, обессиленного, и чем крупнее он, тем с
большим азартом и наслаждением.
Но странно, зачастую атаки их кончались ничем или
оказывались слабее, чем он страшился, слыша их
клокочущие яростью голоса. Что-то не давало им
разделаться с ним вполне. Кто-то могучий, шедший рядом с
ним со стороны его ослепшего глаза, - может быть. Альма
или Байкал, он не мог теперь узнать по голосу, - всякий
раз отбивал их атаки или же частью принимал на себя, а
остальной пар эти шавки стравливали, кусая друг друга.
Потом их отогнал сердобольный прохожий. Они удалились
охотно и
[172]
очень довольные: в конце концов им и надо-то было куснуть
по разику - потом ведь можно похвастаться, что и не по
разику!
Немного позднее, одолевая площадь, он увидел своего
защитника - и тогда подумал, что, наверно, лучше б было
остаться под насыпью. От оравы разъяренных шавок его
защищал Трезорка - тот Трезорка, низкорослый и с
раздутым животом, от которого помощь принять считал бы
он ещё вчера за унижение.
Трезорка с ним был до конца этого пути. И когда не
заворачивались в закуток задние лапы Руслана, Трезорка же
оказал ему и эту услугу. Теперь с трёх сторон Руслан был
ограждён, с четвёртой - надеялся защититься. Трезорка
мог уйти. Но он ещё сидел, отдыхая, изредка крупно
вздрагивая и всхныкивая - от непрошедших испугов и
многих покусов. Что-то ему хотелось узнать напоследок, о
чём-то он спрашивал грустными и укоряющими глазами, -
пожалуй, вот о чём: "Зачем ты это сделал, брат?"
Руслан попрощался с ним, взмахнув головою -
страшной для Трезорки головою, с залитым кровью глазом,
- и тот понял, что спрашивать не к чему, нет ответа и
самому Руслану. И понял, что надо уйти немедля, - то, что
будет сейчас происходить с Русланом, всего страшнее и
важнее всего, о чём хотелось бы знать, и этого не должен
видеть никто. Он ушел пятясь, взъерошенный от страха, а
завернув за ящик, побежал с воем, которого сдержать не
мог.
Иногда видишь, как бежит в надвигающейся темноте по
середине улицы собачонка, подвывая судорожно и глухо,
будто сквозь сомкнутые челюсти, и будто от кого-то
спасаясь, хотя никто за ней не гонится. И покажется, что
спасается она от себя самой - за край такой бездны она
заглянула неосторожно или по любопытству, куда не надо
заглядывать живому, и такой тайны коснулась, от которой
зазнобит её в самом тёплом логове. Трезорка унёс с собой
лишь начало тайны и уже был приговорён - не согреться,
не притронуться к еде, не откликнуться на зов хозяйки, а
забиться в самую тёмную и глухую щель, носом уткнувшись
в угол и зажмурясь. Но и там не порвётся нить, связавшая
его с Русланом, и там не схоронится он и будет коченеть от
страха, слыша своё разросшееся, громко стучащее сердце и
не зная, что его удары совпадают с ударами другого сердца,
- и так будет, покуда то, другое, не оста-
[173]
новится; тогда лишь порвётся связь и даст ему,
обессилевшему, измученному, забыться сном.
Трезоркин затихающий вопль был не последним звуком,
обеспокоившим Руслана. Ещё долго он слышал
приближавшиеся шаги и голоса, грохала над самым ухом
крышка ящика, шуршало и брякало опоражниваемое ведро,
- всякий раз он замирал, затаивал дыхание, но, милостью
судьбы, его не замечали. Да и заметив, приняли бы за серую
груду тряпья или мусора.
Он ждал ночи, а с нею тишины и безлюдья, - что-то ему
необходимо было вспомнить, поймать ускользающее.
Обречённый не знать, что с ним произойдет ещё до утра, он,
однако, к чему-то готовился, куда-то ему предстояло
вернуться - не туда ли, в чёрное небытие, из которого он
явился однажды? И время Руслана потихоньку тронулось
вспять.
Замелькали его дни - почти одинаковые, как опорные
колья проволоки, как барачные ряды, - его караулы, его
колонны, погони и схватки; они так и помнились ему -
окрашенные злобной желтизной, и всюду был он узник -на
поводке ли, без поводка, - всегда не свободен, не волен. А
ему хотелось сейчас вернуться к первой отраде зверя - к
воле, которую никогда он не забывает и с потерею никогда
не смирится; он спешил дальше, дальше и наконец достиг,
пробился к ней, увидел себя в просторной вольере
питомника, увидел розовые с коричневыми крапинами
сосцы матери, заслуженной суки-медалистки, и пятерых
своих братьев и сестёр, борющихся, валяющих друг друга
на мягкой подстилке. Сквозь сетку, занимавшую целиком
стену, видны были яркая зелень, жёлтый песок и
пронзительная синева, - а саму сетку они не замечали, не
задумывались, зачем она. Но вот к ней подошли с той
стороны, отворили сетчатую же дверь, и вошёл он -
хозяин. Он вошёл с другим человеком, уже знакомым,
которые до этого часто приходил с кормушкой для матери и
подметал в вольере своей нестрашной метлой. Это впервые
Руслан увидел хозяина - молодого, сильного, статного, в
красивой одежде хозяев и с прекрасным, божественным его
лицом, с грозно пылающими глазами, налитыми, как
плошки, мутной голубой водой, - и впервые почувствовал
безотчётный страх, от которого не спасала и близость
матери.
- Выбирай, - сказал человек с метлой.
[174]
Хозяин, присев на корточки, долго смотрел, а потом
протянул руку. И вдруг пятеро братьев и сестёр Руслана
поползли к этой простёртой руке, покорные, жалобно
скулящие, дрожа от страха и нетерпения. Мать,
повеселевшая, гордая за них, подталкивала их носом. И
только он, Руслан, взъерошился и зарычал, отползая в
тёмный угол вольеры. Это он впервые в жизни зарычал -
убоявшись руки хозяина, её коротких пальцев, поросших
редкими рыжими волосками. А рука миновала всех,
потянулась к нему одному и, взяв за загривок, вынесла к
свету. Грозное лицо приблизилось - то лицо, которое будет
он обожать, а потом возненавидит, - оно ухмылялось, а он
рычал и выворачивался, вздёргивая всеми лапками и
хвостиком, полный злобы и страха.
В этом положении ему предстояло узнать своё имя - не
то, каким его звала мать, отличая от других своих детей, -
для неё он был чем-то вроде "Ырм".
- Как ты его записал? - спросил хозяин.
Человек с метлой подошёл поближе, вгляделся.
- Руслан.
