кольев надо забить, сколько размотать тяжеленных бухт? А
может быть... может быть, настало время жить вовсе без
проволоки - одной всеобщей счастливой зоной?
[153]
Нет уж, решил он не без грусти, так не получится. Это
каждый пойдёт, куда ему вздумается, и ни за кем не
уследишь. Невозможно же к каждому приставить по собаке.
Людей много, а собака всё-таки редкость. Он, конечно, не
имел в виду дворняжек - этих-то больше чем достаточно, -
а настоящих собак, служебных, которых нужно отобрать,
вырастить, обучить всем наукам. Только после этого собака
сможет чему-то научить людей, которые растут безо всякого
отбора и ничему не учатся. А кроме того, как это ни
печально, некоторых собак, переставших понимать, что к
чему, и совсем безнадёжных лагерников нужно же куда-то
уводить, в жилой зоне стрелять не полагается, а куда же их
выведешь, если всюду зона? Так и так выходило - без
проволоки не обойдёшься. А где ж она будет? А где надо,
там и будет!
И всё отлично устроилось. Он возвращался, довольный
всем увиденным, хоть и слишком припозднился - и
поохотиться не успел, и где-то на середине пути ждала его
луна, которую пока ещё никто не подстрелил. Да, видно, она
не пожелала сегодня выползти, а между тем что-то светило
ему, он хорошо различал и тропинку, и кусты, и деревья.
Задержавшись по небольшому делу, он поднял глаза к небу
и увидел звёзды. Вон что, решили они ему сегодня светить
- ну, прекрасно, пусть светят. Он побежал дальше - и они
побежали вместе с ним. Он остановился - и они
остановились тоже, терпеливо ждали его. Этот фокус он и
раньше знал, но всегда приходил от него в восторг. Он
поглядел на звёзды благодарно, хотел что-то дружеское им
пролаять - и вдруг понял отчётливо, что поезд, которого
так долго ждут они с Потёртым, скоро уже должен прийти.
Яркая вспышка озарила его мозг и высветила видение -
самое сладостное из его видений. Никогда не видел он моря,
но соль праматери нашей была же растворена и в его крови,
и хорошо помнил он, как грозно ревел океан, накатывая
бесконечные валы на серую галечную отмель, и взлетали
фонтанами всклокоченные дымящиеся гребни, а в тёмном
небе носились белые птицы, накликая беду. Посох и белый
плащ хозяина лежали на берегу, лежали его верёвочные
сандалии и котомка с хлебом и вином, а сам он плавал за
полосой прибоя. Он выбился из сил, не мог одолеть
ревущий откат волны, он звал на помощь, и Руслан, пролаяв
ему: "Я сейчас, продержись немножко!" - бросал-
[154]
ся в толщу воды, вставшую перед ним стеною. Он пробивал
её мордой, ослепший, полуоглохший, слыша только
стеклянный скрежет камней, и когда уже воздух рвался из
пасти, выныривал и отфыркивался, - а потом плыл к
хозяину, полный счастья и гордости, высоко подлетая на
гребнях и скатываясь вниз по склону, всё ближе к хозяину,
то теряя его из виду, а то вновь отыскивая его голову среди
осатаневшей стихии.
Очнувшись, он побежал дальше. Его жгли, подгоняли
новые заботы - надо усилить наблюдение за платформой,
надо оповестить всех собак. И грызло сомнение - поверят
ли они ему, уже давно вызывающему у них одно
раздражение? Сами погрязнув в грехе, они рады и за ним
заподозрить греховное: уже поймал он слушок, пущенный
ими, будто он служит Потёртому. Гнусней не могли
придумать! Но если взглянуть спокойно, так он
действительно подраспустился: подконвойному ткнулся в
колено лбом -какой позор! И он уже спохватывался в
испуге: перед Службой, накануне её возвращения, не может
ли и он себя кое в чём уличить? Служил ли кому-нибудь,
кроме неё? Нет, нет и нет. Ни от кого подачки не взял,
ничьей команды не выполнил, никому не повилял. С
чужаками - не знался, связей, порочащих служебную
собаку, не имел. Минуточку, а что такое было у него с
Альмой? Вот именно, с Альмой - без команды, без
поводка, без хозяев, которые должны при этом
присутствовать. Господи правый, да ничего же у него не
было с Альмой! Был трепетный порыв, безотчётное
движение души, она с ним бежала рядом, как пристёгнутая,
они касались друг друга плечами, - но в голове-то она всё
время держала своих щенков, а щенки - это уже её грех,
неизвестно, как она из него выкрутится. Право, он жалел
Альму, но сам-то он -чист.
Господа! Хозяева жизни! Мы можем быть довольны,
наши усилия не пропали даром. Сильный и зрелый,
полнокровный зверь, бегущий в ночи по безлюдному лесу,
чувствовал на себе жёсткие, уродливые наши постромки и
принимал за радость, что нигде они ему не жмут, не
натирают, не царапают. Когда бы кто-нибудь взялся
заполнить Русланову анкету, - а раньше, поди, и была
такая, но канула, вместе с архивом, в подвалы "вечного
хранения", - она бы оказалась радужно сияющим листом, с
одними лишь прочерками, сплошными, душе нашей
любезными "НЕ".
[155]
Он - не был. Не имел. Не состоял. Не участвовал. Не
привлекался. Не подвергался. Не колебался. По всей
справедливости небес, великая Служба должна бы это
учесть и первым из первых позвать его, мчащегося к ней
под звёздами, страшась опоздать.
И Служба ещё раз позвала Руслана.
5
Он ждал - и дождался. Кто так неистово ждёт, всегда
дождётся. И не какой-то счастливец принёс ему эту весть -
он сам оказался в то утро на платформе, когда загорелся
красный фонарь и чумазый охрипший паровозик, тендером
наперёд, закатил в тупик серо-зелёные пассажирские
вагоны.
Ещё стучало на стыках, ещё только засипело внизу, под
вагонами, а с подножек уже сыпалось, рушилось нечто
невиданное, неслыханное - с криками, гомоном, смехом,
топотом сапог и бутсов, шлёпаньем тапочек, стуком
чемоданов, баулов, рюкзаков. Его оглушило, ослепило,
хлынуло ему в ноздри волною одуряющих запахов; он
вскочил и помчался, захлёбываясь лаем, в другой конец
состава -чего не случалось с ним никогда. Ну, да никогда и
не приходилось ему встречать такую огромную партию, и
такую странную, голосистую, безалаберную, да ещё
наполовину из женщин, - этих-то зачем столько привезли!
Но Служба пришла - и он был готов к ней; уже через
минуту он преобразился, сделался упругим, подобранным,
пронзительно-желтоглазым; шерсть на загривке вздулась
воротником, а уши и живот и кончик хвоста вздрагивали от
низкого металлического рыка. И тут же он опять повёл себя
неприлично, но уже от радости: схватил и потащил чей-то
рюкзак, который у него с весёлым рёготом вырвали за
лямки, едва не с клыками вместе, а он не обиделся и стал
кидаться на грудь парням, лизать их солёные лица, пока ему
не сунули в пасть угол колючего солдатского одеяла, - и на
это он не обиделся, хотя долго не мог отфыркаться. Ведь
они все вернулись! И притом - вернулись добровольно!
Они убедились, что нет никакой лучшей жизни там, за
лесами, вдали от лагеря, - что и было известно всем
хозяевам и собакам, - и сами радовались своему
прозрению.
Однако и про свои обязанности он не забывал - просле-
[156]
дить, чтоб все вышли из вагонов, остались бы только
проводники в фуражках, и чтоб отошли на два шага и
ждали, не сходя с платформы, пока не прибудут хозяева.
Ах, как безбожно они запаздывали, а то ведь уже заранее
стояли цепочкой - каждый со своей собакой против своей
двери. Здесь, на этой бетонной плите, поездной конвой
передавал новую партию лагерному; вновь прибывших
сажали друг другу в затылок, и руки они держали на
затылках, а между рядами ходили хозяева - выкликали,
пересчитывали, ощупывали вещи; лишнее - отбиралось и
складывалось на грузовик; если кому-нибудь это не
нравилось, в дело без команды вмешивались собаки.
Нынче же всё как-то выходило не по правилам: никто не
сел, вещи не положил рядышком, а с ними вместе все куда-
то повалили гурьбой, - этим они ему рвали сердце. Но он
успокоился, когда увидел, что они и не думают разбегаться,
с платформы не спрыгивают, а пошли знакомым путём -
по ступеням к скверику. Ему только надо было
побеспокоиться, чтоб не больно растягивались, а кого и
подтолкнуть лапами и мордой. Эта привычка -
подталкивать отстающих - откуда у него взялась? Кто
первый придумал? Ингус, наверное, в чью бы ещё башку
пришла такая несуразица? Потому что тем, кого он
подталкивал, это вовсе не нравилось, он-то их толкал -
побыстрей в тепло, а они шарахались и вскрикивали в
испуге - будто другой радости нет у собаки, как только
покусать, ей бы самой поскорей до тепла добраться. Ну,
потом это перенял Джульбарс - и, конечно, всё испортил
по своему сволочному обыкновению. Но ведь то -
Джульбарс!
На площади, у ограды скверика, все опять сгрудились в
толпу, вещи положили на землю и повернулись лицом к
станции. Там на крыльце стояли уже два невысоких
человечка в одинаковых серых костюмах, с чем-то
малиновым под горлом, один потолще, другой похудее.
Толстенький лишь улыбался, заложив руки за спину, тощий
же водрузил очки на нос, развернул бумажку и стал ей
говорить что-то длинное-длинное, иногда выбрасывая руку
в воздух, как будто кидал апорт, и повторял после пауз -
разика два или три: "И вот вы, молодые строители
целлюлозно-бумажного комбината..." Потом он сложил
бумажку, и как раз в это время толстенький достал руки из-
за спины и похлопал в ладоши. Тогда и все стали хлопать и
кричать "Рра-а!", а самые задние кричали "Вау!" и были
этим
[157]
очень довольны. Потом на крыльцо взошёл один из
приезжих, поставил чемодан у ног и тоже развернул
бумажку. Своей бумажке он говорил уже чуть покороче и
повторял немножко по-другому: "И вот мы, молодые
строители целлюлозно-бумажного комбината..."
Диковинные слова щекотали слух Руслану - как те, что
любил выкрикивать Потёртый, набравшись из своей
бутылки: "сандал", "палисандра", "белофинны"... "А
кстати, - подумал Руслан, - хорошо бы и его сюда.
Может, сбегать?"
Но сбегать-то у него уже не было времени - вот они
наговорились, намахались, накурились, подобрали вещи с
земли - которых так никто и не проверил! - и начали
выстраиваться в колонну. Вот это уже была новость - и из
приятных: они сами построились в колонну! Уже сколько
правил было нарушено, но самое главное из них - идти не
вразброд, а колонною, - они помнили и соблюли. И очень
довольный, гордый тем, что один конвоирует такую
большую партию и знает, куда вести её, он так же
привычно, как они, занял своё место - с правой стороны,
ближе к голове строя.
Колонна вышла на главную улицу. Она неторопливо
текла по её отверделым колдобинам, топча подорожник,
пыля тысячью ног, и светлая глинистая пыль оседала на
редких тополях и остроколых заборах палисадников. Где-то
в глубине рядов тренькнула гитара, скрежетнули гармошки,
и тотчас с готовностью выбежала вперёд девица в мужских
штанах, коротко стриженная, как мальчишка, и пошла
лицом к строю, мелко-мелко выплясывая в пыли и выпевая
крикливым надорванным голосом:
Эх, дорожка торна, торна,
Ты дорожка торная!
Милый ждал мово покору,
А я - ни-ла-корная!..
Это было неслыханное нарушение, но его совершила
женщина, и Руслан потерялся - как с нею поступить. В его
колоннах эти существа были диковинной редкостью, и с
ними никаких морок не бывало, разве что они чаще
отставали, и приходилось их подталкивать. Но зато о
побегах они и не помышляли, и в конце концов он к ним
проникся безразличием. Он и эту решил не трогать, тем
более что от её выбега строй не разрушился. Гармошки меж
тем заскрежетали во всю мочь; девица перевернулась вокруг
[158]
своей оси и опять пошла спиною вперёд, улыбаясь во всё
скуластое, обожжённое загаром лицо. Она ещё что-то
пропела, но уже совсем беззвучно, потому что мужские
голоса густо заревели своё: "Рупь за сено, два за воз,
д'полтора за перевоз, ах, чечевика с викою, д'вика с
чечевикою", а в других рядах - про "дан приказ ему на
запад, ей - в другую сторону", а ещё подалее - что "на
заборе сидит кот, поглощает кислород, оттого-то у народа
не хватает кислорода".
А в домах приоткрывались слепенькие окошки, и из них
выглядывали - кто обалдело, а кто с приклеившейся
