Улыбаясь и жестикулируя, он вертел в руках свой цитатник, что-то
толкуя девушке за стеклом. Она приподнялась и указала на меня.
Он выразил мне благодарность в прочувственных выражениях, сияя.
- Простите, - сознался я, мучимый любопытством, - я тут раскрыл
нечаянно... искал данные владельца... и увидел... - Как вы объясните
человеку, что прочли его записи, а теперь еще и хотите выяснить их
причину?
Но он готовно пришел на помощь:
- Вас, наверно, позабавил подбор цитат?
- Да уж заинтриговал... Облик вырисовался такой... не
соответствующий... - я сделал жест, обрисовывающий собеседника.
- А-а, - он рассмеялся. - Видите ли, это рабочие записи. По сценарию
один юноша, эдакий пижон-нигилист, произносит цитату - характерную для
него, задающую тон всему образу, определяющую интонацию данной сцены,
реакцию собеседников и прочее...
- Вы сценарист?
- Да; вот и ищу, понимаете...
- И сколько фраз он должен произнести?
- Одну.
- И это все - ради одной?! - поразился я.
- А что ж делать, - вздохнул он. - За то нам и платят. "За то, что
две гайки отвернул, - десять копеек, за то, что знаешь, где отвернуть, -
три рубля".
Я помнил это место из старого фильма.
- "Положительно, доктор, - в тон сказал я, - нам с вами невозможно
разговаривать друг с другом".
Он хохотнул, провожая меня к стойке: все прошли на посадку.
- Вот это называется пролегомены науки, - сказал он. - "Победа разума
над сарсапариллой".
Мне не хотелось сдаваться на этом конкурсе эрудитов.
- "Наука умеет много гитик", - ответил я, пожимая ему руку, и пошел в
перрон. И вслед мне раздалось:
- "Что-то левая у меня отяжелела, - сказал он после шестого раунда".
- "Он залпом выпил стакан виски и потерял сознание".
Вот заразная болезнь!
"Не пишите чужими словами на чистых страницах вашего сердца".
"Молчите, проклятые книги!"
"И это тоже пройдет".
ПОЛОЖЕНИЕ ВО ГРОБ
Усоп.
Тоже торжество, но неприятное. Тягостное. Дело житейское: все там
будем, чего там.
Водоватов скончался достойно и подобающе. Как член секретариата,
отмаялся он в больнице Четвертого управления, одиночная палата,
спецкомфорт с телевизором, индивидуальный пост, посменное бдение коллег,
избывавших регламент у постели и оповещавших других коллег о состоянии.
Что ж - состояние. Семьдесят четыре года, стенокардия, второй инфаркт; под
чертой - четырехтомное собрание "Избранного" в "Советском писателе",
двухтомник в "Худлите", два ордена и медали, членство в редколлегиях и
комиссиях, загранпоездки; благословленные в литературу бывшие молодые,
дети, внуки; Харон подогнал не ветхую рейсовую лодку, а лаковую гондолу -
приличествующее отбытие с конечной станции вполне состоявшейся жизни.
Газеты почтили некрологами: Литфонд выписал причитающиеся двести
рублей похоронных; и гроб, в лентах и венках, выставили для прощания в
Белом зале писательской организации.
К двенадцати присутствовали: от правления, от секции прозы, от
профкома, месткома и парткома, от бюро пропаганды и Совета ветеранов:
посасывали валидольчик отдышливые сверстники, уверенно разместились по
рангам и чинам сановные и маститые; подперли стенку перспективные из клуба
молодого литератора, привлекаемые в качестве носителей гроба (лестница).
Родня блюла траур близ изголовья бесприметно и обособленно.
Минуты твердели и падали; в четверть первого выступил вперед и встал
в головах второй (рабочий так называемый) секретарь союза, Темин, с
листком в руке. Склонением головы обозначив скорбь, он выдержал паузу,
давая настояться тишине, явить себя чувству, и профессионально открыл
панихиду:
- Товарищи! Сегодня мы прощаемся с нашим другом, коллегой, провожаем
в последний путь замечательного человека, большого писателя и настоящего
коммуниста Семена Никитовича Водоватова. Всю свою жизнь, все силы, весь
свой огромный талант и щедрую душу Семен Никитович без остатка отдал нашей
Родине, нашему народу, нашей советской литературе.
Семен Никитович родился... ("Совсем молоденьким парнишкой переступил
он порог редакции" - взглядом сказал один маститый другому. - "Я хочу чтоб
к штыку приравняли перо", - ответил взгляд) ...В сорок девятом Семен
Никитович выпустил свой первый роман - "Стальной заслон" тепло отмеченный
всесоюзной критикой, и был принят в ряды Союза писателей СССР.
И еще пять минут (две страницы) освещал Темин творческий путь
покойного, завершив усилением голоса на вечной памяти в сердцах и высоком
месте в литературе.
Следом поперхал, оперся тверже о палочку Трощенко, и в мемуарных
тонах рассказал, каким добрым и интересным человеком был его друг Сема
Водоватов и как много и упорно работал он над своими произведениями. И
такое возникло ощущение, что Трощенко словно прощается ненадолго с
ушедшим, словно извиняется перед ним, что из них двоих не он первый, и
слушали его с сочувствием, отмечая и ненарочитую слезу, и одновременно
инстинктивное удовлетворение, что он переживает похороны друга, а не
наоборот.
Некрасивая, условно-молодая поэтесса Шонина, вцепилась коготками в
спинку ампирного стула и продекламировала специально сочиненные к случаю,
посвященные усопшему стихи: стихи тоже были некрасивые, какие-то
условно-молодые, со слишком уж искренним и уместным надрывом, но все
знали, что Водоватов ей протежировал, звонил в журналы, даже одалживал
деньги - из меценатства, без оформленной стариковско-мужской корысти, и
это тоже производило умиротворяющее, приличествующее впечатление.
И долго еще проповедовали о человечности и таланте Водоватова, о
трудной, непростой и счастливой его жизни, о замечательных книгах,
несвершенных замыслах и признании народом и государством его заслуг.
Церемония двигалась по первому разряду. Как причитали некогда
кладбищенские нищие, "дай Бог нам с вами такие похороны".
Полтораста человек надышали в зале, совея от элегических мыслей о
смерти и вечности, от сознания, что достойно отдают человеческий и
гражданский долг покойному, выискивая и лелея печально-светлые чувства в
извитых душах деловых горожан: время панихида рассчитали грамотно, чтоб не
успели перетомиться скукой, но как вечно ведется, речи затянулись,
прибавлялось ораторов сверх ожидания, намекалось на сведение старых
литературных счетов - перетекало в разновидность обычного и беспредметного
собрания; по шестеро натягивали на рукава черные повязки, в шестую уже
смену менялись в почетный караул у гроба, в задних рядах поглядывали
украдкой на часы, и все соображали, когда вернутся с кладбища и не
сорвутся ли вечерние планы...
Уже вытирали пот и завидовали тем, кто толпился перед входом на
лестничной площадке, не поместившись в зале, и там теперь имели
возможность курить и тихо переговариваться.
И уже поднимался снизу водитель одного из автобусов и со спокойной
грубоватостью человека рабочего и профессионала спрашивал у распорядителя
похорон очеркиста Смельгинского, когда же наконец поедут, и уже
председатель комиссии пышноусый научнопопуляризатор Завидович кивнул
коротко Темину и собрался показать рукой, чтоб разбирали нести венки, а
молодым литераторам поднимать гроб, когда из настроенной к шевелению толпы
выделились двое и подступили к Завидовичу с интимной деловитостью
посвященных.
Тот, что помоложе, в официальном костюме и с официальным лицом,
отрекомендовался нотариусом и известил вполголоса, что имеет место
завещание покойного и воля его - огласить в конце панихиды письмо-прощание
Водоватова к коллегам. В доказательство чего открыл номерные замки
дипломата и предъявил заверенное завещание.
Второй же, старик в черной пиджачной паре со складками от долгого
пребывания в тесном шкафу, на вопрос: "Вы родственник? Входите в число
наследников?" - ответил не совсем впопад: "Нет, я его друг... по рыбалке,
и на Шексну ездили, и везде... говорили обо всем... много" Дискант старика
срывался, выглядел он волнующимся, неуверенным... Темин приблизился, также
ознакомился с завещанием и сразу выцелил, что старику Баранову Борису
Петровичу, отказывается две тысячи рубле при условии, что он выполнит
неукоснительно последнюю волю покойного и прочтет над гробом его последнее
обращение к коллегам.
Не хотелось Темину это разрешать... но и отказать было невозможно, да
и причин не было: он повертел плотный желтоватый конверт, запечатанный
алым сургучом с Гербом СССР, вручил Баранову и разрешающе кивнул: давайте,
мол, но скорее, время поджимает.
Старик подержал конверт и стал ломать сургуч, кроша.
Темин, выдвинувшись, объявил:
- Товарищи! Семен Никитович, помня обо всех нас, перед смертью
попрощался с нами. Есть его прощальное письмо. Прочесть его он поручил
своему старому другу... (выслушал подсказку нотариуса за спиной) близкому,
старому другу Борису Петровичу Баранову. - И отступил.
Старик шевельнулся, на пустом пространстве, помедлил, посмотрел в
спокойное, мертвое лицо с натеками подле ушей и протянул руку, коснулся
плеча покойника живым, отпускающим и успокаивающим жестом.
Развернул бумагу, моргнул, неловко одной рукой принялся извлекать
очки из очешника и пристраивать на нос.
И наконец, прерывисто вздохнув, вперившись в строчки, спертым
пресекающимся голосом произнес невыразительно:
"Ненавижу вас всех. Ненавижу.
Бездари. Грязь.
Воздаст Господь каждому по делам его, воздаст".
Тишина разверзлась, как пропасть, весь воздух вдруг выкачали, и
далекий рассудок бил на дне агонизирующей ножкой.
Кучка молодых забыла считать стотысячные гонорары усопшего, чем
занимала себя последние полчаса.
Старик Баранов капнул потом на лист, выровнял дух и продолжал чуть
громче:
"Покойник здесь я. Я здесь сегодня главный. А потому будьте любезны
моих слов не прерывать: даже у дикарей воля покойного священна. Надеюсь,
даже вашего непревзойденного хамства не хватит сейчас на то, чтобы сейчас
заткнуть мне рот. Хотя вам не привыкать затыкать рты покойникам, да и
вкладывать им, теперь уже абсолютно беззащитным, ваши подлые и лживые
слова. Но посмотрите друг другу в глаза, коллеги: кто же еще скажет вам
правду вслух?"
Возникло краткое напряжение неестественности: простое желание
переглянуться с соседом противоречило неуместности следовать глумливой
указке.
"Как не хотелось продаваться, коллеги мои. Как не хотелось писать
дерьмо и ложь, чтобы печататься и быть писателем. Как не хотелось молчать
и голосовать за преступную и явную всем ложь на ваших замечательных
собраниях. Как не хотелось выть в унисон. Как не хотелось соглашаться с
тем, что бездарное якобы талантливо, а талантливое и честное - ошибочно и
преступно.
Да, я играл в ваши игры. Потому что я тоже не лишен тщеславия и
честолюбия, и хотел писать и быть писателем, хотел известности, денег и
положения, потому, что были у меня и ум, и силы, и энергия, и Богом данный
талант - был, был! - и я видел, что могу писать много лучше, чем бездарные
и спесивые бонзы вашего литературного ведомства, раздувшиеся, как
гигантские клопы, в злой надменности своего величия. Величия чиновников,
сосущих соки собственного народа и душащих всех, кто талантлив и непохож.
Ненавижу этих хищных динозавров соцреализма, на уровне своего
ящерного мозга обслуживающих последние постановления партии - в любом
