пришлось закрутить все связи. Зато в отделе Древней Греции Александр
Филиппович стразу стал непререкаемым авторитетом и предметом зависти со
стороны других отделов: сектор средних веков даже попытался устроить к
себе настоящую ведьму, но встретил резкий отпор в лице директора,
заявившего, что хватит с него и тех ведьм, которые в институте уже
работают.
Недолюбливали Александра Филипповича лишь комендант здания,
ругавшийся, что приходится менять паркет, и вахтер, на лице которого
каждое утро, когда Александр Филиппович аккуратно предъявлял пропуск,
появлялось болезненное и беспомощное выражение.
Несчастья начались с разнарядки на сельхозработы. Кто возмущался, что
людей много, а кентавр один, а кто возражал, что именно поэтому его и надо
отправить. Жена со временем стала стесняться Александра Филипповича перед
окружающими (хотя наедине по-прежнему очень любила), и тесть-профессор не
заступился. Вдобавок замдиректора, заполняя бланк, в графе "число людей"
указал "1", и в мучительном затруднении пояснил в скобках "+ 1 конь".
- Это ж надо, - восхитился в колхозе бригадир Вася, - какую полезную
породу людей вывели! Давно пора! Вот что мы уже умеем, а?
И Александра Филипповича рационально приспособили к телеге с
картошкой: он сам насыпал ее в мешки, сам нагружал их, вез, разгружал,
складывал и считал; а Вася отмечал палочками в блокноте.
- Как работать - так лошадь, а как кормить - так человек? - пошутил
Александр Филиппович в столовой. Ответили об установленных нормах питания,
а кто недоволен - может хоть на лугу пастись.
А в дом приезжих его со скандалом не пустила уборщица.
Назавтра, голодный и невыспавшийся, он забастовал. Вася прибег к
кнуту. Возмущенный Александр Филиппович поскакал жаловаться председателю
колхоза. У того хватало проблем и без кентавров, он порылся в бумагах и
кратко разъяснил в руководящем стиле:
- Указано: "1 человек + 1 конь". Не хотите работать - накатим такую
жалобу, что вас вообще из ученых в лошади переведут.
Александр Филиппович стал худеть. Осунулся. Глаза его запали, зато
ребра выступили. На поле кони встречали его сочувственным ржаньем, и это
было особенно оскорбительно. Зоотехник при встрече с ним ужасался, а
завклубом норовил проехать на его телеге и сговориться о бесплатной лекции
"Разоблачение мифов".
После дня под дождем Александр Филиппович простудился, слег. Врач при
виде торчащих из-под одеяла копыт и хвоста в негодовании пообещал заявить
о пьяных шутках бригадира Васи кому следует, и ушел. Приглашенный Васей
ветеринар высказал опасение, что Александра Филипповича придется усыпить.
После такого прогноза больной лечиться у ветеринара отказался наотрез и
даже боялся принимать аспирин - черт их знает, что они могут подсунуть.
Добрый Вася принес водки, Александр Филиппович выпил и заснул. Вася
стал решать вопрос: хоронить ли Александра Филипповича по-людски или сдать
шкуру на заготпункт, а на вырученные деньги помянуть. А Александру
Филипповичу снилась античная Греция, где среди цветущих холмов гуляли люди
и кентавры, мирно беседуя о смысле истории и борьбе с общими
врагами-чудовищами, а самый мудрый кентавр, которого звали Хирон,
занимался воспитанием мальчика, которого звали Геракл, и никто не видел в
этом ничего странного.
КОТЛЕТКА
Сидорков зашел в котлетную перекусить по-быстрому. Очередь
пропускалась без проволочек.
За человека впереди котлеты кончились, и буфетчица отправилась с
противнем на кухню.
Сидорков так и ожидал, и почувствовал одновременно с досадой и слабое
удовлетворение, что ожидание подтвердилось и неприятная задержка,
осуществившись, перестала нервировать неопределенностью своей возможности.
Ему не везло в очередях - что за пивом, что на поезд: либо кончалось под
носом, либо из нескольких его очередь двигалась медленней, как бы ни
выбирал, а если переходил в другую, что-нибудь случалось в ней; возможно,
ему нравилось считать так, чтобы не относиться всерьез.
Время поджимало. Очередь выросла, начала солидарно пошумливать.
Выражали безопасное неудовольствие отсутствующей буфетчицей, и возникало
отчасти подобие взаимной симпатии; каждый отпускавший вполголоса замечание
хотел полагать в соседе союзника, который если и не поддакнет, то примет
благосклонно, - и в то же время не рисковал нарваться на профессиональную
огрызню работника обслуживания и вообще задеть ее, для чего требуется
определенная твердость и уверенность внутреннего "я", большее внутреннее
напряжение, некоторое даже мужество - выразить человеку, чужому и от тебя
не зависящему, претензию в лицо - если вы не склочник.
Попало безответной бабке, убиравшей столы.
Сидорков сдерживал раздражение. Время срывалось. Опыт подсказывал
настроиться на обычную длительность паузы, но желание, сочетаясь с
арифметической логикой, вызывало надежду, что буфетчица вернется тут же,
сейчас вот, поскольку оставить пустой противень и взять другой с готовыми
котлетами - полминуты, и это противоречие делало ожидание неспокойным. Он
представлял, как буфетчица сидит за дверью и курит, расслабившись, вытянув
усталые ноги, переговариваясь с поварами. Он мог войти в ее положение и
посочувствовать: работа тяжелая, только стоя, в напряженном темпе,
давай-давай, поворачивайся - нагибайся - наливай - отпускай - отсчитывай
сдачу - не ошибись, - не имеющий конца людской конвейер, да некоторые с
норовом, с кухни жар и чад, с улицы холод, и изо дня в день, и зарплата не
самая большая... Сидорков отдавал себе отчет, что на ее месте точно так же
использовал бы возможность перекурить минут десять.
Естественный ход вещей, да, философствуя рассуждал он. Во всякой
профессии свои проблемы, накладки, минусы, и неверно чрезмерно уповать на
борьбу с недостатками, гладко только на бумаге, в жизни неизбежно
действует закон трения. И каждый стремится уменьшить трение относительно
себя, это просто необходимо до каких-то пределов, иначе невозможно, иначе
полетим все с инфарктами, как выплавленные подшипники из обоймы, и всю
машину залихорадит. А далее получается, что профессионализм (то есть -
делать хорошо свое дело, обращая уже в следующую очередь внимание на
подчиняющие цели и изначальные абстрагирующиеся задачи) постепенно
превращается подчас в наплевательство на все мешающее жить тебе
поспокойнее на своем месте. И получается, вроде - никто ни в чем не
виноват. Работа есть деньги, деньги даром никому не платят, у каждого
трудности, в положение каждого можно войти... Но если ты при столкновении
своих интересов с чьими-то будешь добросовестно и чистосердечно входить в
положение другого - останешься при пиковом интересе. Тоже не жизнь.
В конце концов, у нее рабочее время, она обязана обслужить меня, не
заставляя ждать, я имею право, следует настоять на своем, - явилась
примерная формула итогом размышлений.
Подбив базу для законного раздражения, он тупо уставился в
пространство за прилавком.
Минутная стрелка двигалась, и Сидорков распалялся тихой, неопасной и
однако сильной злобой. Очередь роптала.
Пойти позвать ее. Но все стояли, и он стоял.
Он уже почти опаздывал, но и выстоянного времени было жаль, буфетчица
могла выйти каждую секунду, а бежать все равно придется, чего ж голодным и
с подпорченным настроением, надо было сразу уйти, но упрямство появилось,
и злился на себя за это неразумное упрямство, и от этого еще больше злился
на буфетчицу. И злился, что не может вот так, свободно, взять и постучать
по прилавку, крикнуть ее громко. В подобных положениях всегда: сразу не
сделаешь, а позже неловко уже, робость какая-то, скованность, черт его
знает, связанность какую-то внутреннюю не одолеть, неловкость и
раздражение растут, и все труднее перестроиться на другое поведение, во
власти инерции ждешь как баран, в себе заводясь без толку, пока
раздражение не перейдет меру, и тогда срываешься на скандал, не
соответствующий малости причины, - если все же срываешься; а все оттого,
что перетерпел, не последовал сразу желанию, пока был практически спокоен.
Особенно в ресторане: сначала сидишь в приятном ожидании, потом близится и
длится время, когда официанту полагалось бы материализоваться, еще
сохраняешь приятную мину - а желудок руководствуется условным рефлексом и
выделяет желудочный сок, и там начинает тягуче посасывать, жрать охота,
халдеи проходят мимо, и не знаешь, который обслуживает твой столик, они не
откликаются, возникает неуверенность, неловкость, смущение, будто что-то
не так делаешь, чувствуешь себя вне царящей вокруг приятной атмосферы
бедным родственником, незваным гостем, нежелательным, несостоятельным,
неуместным и чужим здесь - при этом имея полное право здесь быть, да не
очень-то права покачаешь, сидишь тоскливо, ущемленный, злой, голодный,
буквально оплеванный из-за такой ерунды, проклинающий собственное неумение
держаться с весом и достоинством, ненавидящий официанта, представляющий:
грохнуть сейчас вазу об пол - сей момент мушкой подлетит, ну и что, мол,
нечаянно, поставьте в счет, так ведь не грохнешь, в лучшем случае
отправишься искать администратора, заикаясь от унижения и злости, с уже
испорченным настроением.
Сидорков растравлялся памятью о нескольких совершенно напрасно не
разбитых вот так вазах, пепельницах и тарелках, и в поле его зрения
пребывала тарелка на прилавке, служащая для передачи денег. Дешевая мелкая
тарелка с клеймом общепита. Треснуть ею по кафельному полу - живо небось
прибежит.
Искушение стало сильным, И последовать ему ничем ведь, в сущности, не
грозит.
Он понял, что сейчас разобьет тарелку об пол.
Отчего нельзя? Сколько можно в жизни сдерживаться?! Неужели никогда в
жизни он не даст выход своему желанию, раздражению, порыву?! В морду кому
надо не плюнуть, хулиганам в автобусе поперек не встать, боишься за место
и стаж, боишься побоев или милиции, и каждый раз погано на душе и остается
осадок, разъедающий личность и лишающий уверенности и самоуважения. Что
же, никогда в жизни?.. Да жив будет, что случится-то?! Неужели никогда!..
Что случится!!
Он перестал сдерживаться, позволил приотпуститься внутреннему
напряжению, бешенство поднялось, превращаясь в легкую холодноватую
сладко-отчаянную готовность, зрение на момент расфокусировалось, сбилась
ориентировка, кровь отлила, затаилась дрожь пальцев... внешне спокойным и
даже быстрым движением он взял тарелку и пустил за прилавок на кафельный
пол.
Тарелка пролетела, чуть косо коснулась пола и с громким звонким
звуком расплюснулась, растрескиваясь, и осколки порскнули по кафелю кругом
от места удара.
Ближние в очереди глянули молча, тихо.
Сидорков стоял бледный, руки в карманах тряслись, вроде и на душе
легко стало, взял и сделал, но какое-то непомерное волнение медлило
отпускать, трудно было с ним сладить, даже странно.
Буфетчица вышла секунд через пятнадцать. Ничего не сказав, с
замкнутым лицом она установила поднос с котлетами и ногой отодвинула к
стене обломки покрупнее. Быстрые движения были нечетко координированы; она
смотрела мимо глаз; отпуская первому в очереди, она придралась ни с чего
зло, но коротко и тихо. Судя по признакам, эта тарелка подчинила волю ее,
сознающей неправомерную длительность задержки, враждебной молчаливой
очереди. Сейчас неуверенность, скованность, сдержанная злость
чувствовались в ней.
