виде, в любой форме, когда постановления эти издавались бандитской шайкой,
тупыми карьеристами, ворами и растлителями.
Что за гениальная мысль - создать Союз писателей! С единым уставом и
единым руководством. Штатных воспевателей государственной машины. И еще
гениальнее - дома творчества. Вот тебе комната, стол, кровать, горшок,
четырежды в день кормят по расписанию, а вечером крутят кино. Гениально!
Странно только, что не ходят строем и не поют утром и перед сном Гимн
Советского Союза.
Из гробя плюю я на ваш союз, на ваше правление, на вашего товарища
Маркина, на ваш устав, на ваши спецкормушки и спецсанатории!"
Хрустнула перевернутая страница. Старик проникся текстом и
декламировал с выражением. Нетрудно было догадаться, что на своих рыбалках
они не раз толковали, отводя душу, глушили водочку и кляли все и вся.
При упоминании Маркина Темин, Завидович и еще ряд руководящих
высказали явные признаки беспокойства. Они как-то соориентировали друг к
другу, обмениваясь каменным движением век. Молодежь внимала с вдохновенным
счастьем. Скандал перешел последнюю грань: акция требовала пресечения.
Утопления, смазывания, торпедирования, спуска на тормозах. Толпа дышала с
выражением готовности осудить.
"Прошу нотариуса предъявить свидетельства психиатра и невропатолога,
что сие написано в здравом уме и трезвой памяти. А то с нашим ухарей
станется объявить это предсмертным бредом больного, я их знаю, у них опыт
большой."
Дьявольская предусмотрительность покойника смутила руководящих
товарищей: Темин растерянно опустил руку, протянутую было к письму, и
сделал вид, что говорить ничего не собирался.
В кучке молодых гробоносителей ахнули в восторге.
"Когда государство превращается в мафию, то все государственные
институты - отделения мафии. Одни прорвались к пирогу и защищают его, как
двадцать восемь панфиловцев - Дубосеково, другие рвутся к нему, как танки
Гудериана - к Москве."
- Да что же это такое!!! - вознегодовала детская писательница
Воробьева, взмахнув черными кружевными манжетами. - Александр
Александрович! Это же политическая диверсия! Откровения двурушни...
- Товарищи, - офицерским непререкаемым голосом скомандовал Темин,
кроя гул, - лица, не обязанные по своему служебному долгу присутствовать
на панихиде, могут покинуть зал.
Возникло броуновское движение литературных молекул, не пересекающее
однако, черты порога: никто зала не покинул. Скуки не было и в помине,
глаза горели, все хотели слушать дальше и досмотреть, чем все это
кончится.
Старичок гвоздил:
"Писатели по работе своей - одиночки, писателей нельзя собирать в
кучу, каждый писатель имеет свое мнение обо всем, а если нет - дешевый он
писака, а не писатель. А если партийный билет и партийная дисциплина
заставляют вас писать то, что велит вам партия, - так называйте это
партийной пропагандой, но не называйте литературой!
Да, поздно я понял, что писательство - это крест, а не пряник. Не
хватило мне мужества пойти на крест, не хватило! Не смог отправиться в
дурдом, в лагерь, в камеру к уголовникам, к стенке, боялся! Боялся быть
как бы случайно сбитым грузовиком или оказаться выгнанным отовсюду
безработным, которого возьмут разве что грузчиком в магазин.
Ну что, небось, больше всех радуется кучка молодых, которых призвали
мой гроб тащить?"
Все взоры сфокусировались на молодых. Молодые поперхнулись.
Молодые одеревенели скорбно и оскорбленно даже, тщась стереть с лиц
перед начальством приметы преступного веселья. За спинами кто-то писканул
и захлебнулся, словно рот себе зажал ладонью.
- "Уже давным-давно я не хотел жить здесь. Понимаете? - не хотел!!! Я
мечтал жить в тихом городке в Канаде, мечтал провести несколько лет в
Париже, в Нью-Йорке, увидеть Рим и Лондон, Токио и Рио-де-Жанейро - не из
окна автобуса, не десять дней с группой Союза писателей вашего, а сам, сам
по себе, сколько хочу и как умею. Почему я не уехал, не сбежал? А потому
же, почему еще многие - из-за родных. Мы же все в своем любимом отечестве
обязаны иметь заложников и оставлять их дома, чтоб не дай Бог не удрали.
Все прут от нас туда, а от них сюда - один шпион в три года, так его еще и
по телевизору показывают.
Я не хотел ваших дрянных постов и должностей, я хотел писать то, что
я хочу, и посылать рукописи своему литагенту, и не знать никакого их
пробивания. А если не возьмут? Заработаю на жизнь ночным портье в отеле и
издам тиражом пятьсот штук за свой счет..."
Раздался звучный вздох, непроизвольный и печальный.
"Я вообще не ваш, если хотите знать! Да, был я когда-то комсомольским
вожачком, был партсекретарем редакции, обличал врагов народа и
врачей-убийц... но сявка я был, шестеренка, винтик безмозглый! А потом
поумнел... но на апостольство решиться не смог. Но понял, все понял!
На меня плевать, сдох - и ладно, я свое пожил. А вот книги, умершие
со мной, ненаписанные, я вам не прощу. Унижений не прощу, когда улыбался,
льстил, хлопотал, услуживал, задницы лизал - а иначе не пробиться. Как
пробиться иначе, дорогие друзья? Кто не подслуживался, не заискивал, не
устраивал всяческие дружбы с нужными людьми, даже если этих людей презирал
и ненавидел? Ну-ка, кто такой благородный - вытряхните меня из гроба! Ну!
Пауза".
На последних словах все не то чтобы задумались...
Старичок Баранов с разгону, видимо, прочитал ремарку в этом
тексте-сценарии: паузу, наверно, следовало сделать ему и, наверно,
посмотреть в зал: не найдется ли в самом деле такой благородный, который
вытряхнет бесчинствующего покойника из гроба. "И следовало бы, честно
говоря!" - неслышно повисло в воздухе над начальствующей когортой.
Взлетевший Баранов честно и теперь даже вдохновенно выполнял свой
последний дружеский долг, или, если подойти иначе, отрабатывал две тысячи
рублей - весь весомая сумма для пенсионера, да и не только пенсионера.
- "Будь прокляты ваши кастрирующие редакторы, ваши анонимные цензоры,
ваше страшное и кровавое НКВД - КГБ - вечное проклятие палачам Лубянки! -
ваши нищие магазины и зажиревшие холуи во князьях, ваше рабское бесправие
и всесильная ложь".
("Ого! Дошел и до общей политической программы!" - "Завещание съезду,
а". - "Фига в кармане..." - "Милое однако, устройство, при котором только
мертвые и могут себе позволить... да и то..." - "М-да - уж им терять
нечего", - прошелестели шепоты.)
Но оказалось, что мертвому терять очень даже есть чего.
"Я жил среди вас, все делал так, как делаете вы, добился ненужных
благ и почестей, которых добиваетесь вы... - но уж хоть после смерти
лежать среди вас не хочу я.
Похорон, могил, памятников и речей над свежим холмиком не будет.
Хватит фиглярства.
Нотариуса прошу предъявить товарищу Темину, второму секретарю
писательской организации, - он, я полагаю, возглавляет этот цирк, если не
сбежал еще бродяга, - ау, Сашок, ты здесь?"
Темин побагровел, чугунея массивно. Несколько человек - от входа, из
безопасности, - заржали откровенно и бессердечно.
"...предъявить расписку в получении мною от упомянутого театра ста
пятидесяти девяти рублей за мои бренные останки и письменное согласие
родственников, заверенное нотариально. Ничего, пусть живут счастливо на
мои гонорары и смотрят на мой портрет, незачем таскаться вдаль к камню над
моими костями, которые мне уже отслужили, пусть теперь хоть медицине
послужат.
Панихида окончена, всем спасибо.
А теперь пошли все вон отсюда. Я устал, знаете, за семьдесят четыре
года, пора и отдохнуть от вас."
Старик Баранов опустил локти, растопыренные предохранительно над
письмом, как крылья наседки над цыпленком, письмо сложил и поместил в
конверт, а конверт перегнул пополам и спрятал во внутренний карман.
Наступила совершенно понятная заминка, неловкая и неопределенная.
Вроде и нельзя расходиться и надо расходиться, и... нет, не безобразная,
идиотская, немыслимая ситуация. Что теперь делать? Чем все должно
кончиться?
Темин гнал блицпереговоры с Завидовичем. Хоть теперь следовало брать
инициативу в свои руки, и немедленно. Естественно, никому не хотелось
принимать ответственность за беспрецедентный скандал.
Верх взял, само собой, старший по должности, закончив неразборчивые
дебаты категорическим приказанием. Завидович вытянулся "смирно".
- Товарищи! Ввиду всех обстоятельств и необходимости уточнения
деталей всех просят покинуть зал! Церемонию считать оконченной, - брякнул
он.
Помедлили и потекли на выход. Оглядываясь, предвкушали перекурить
сейчас происшедшее, посмаковать, переложив рюмкой в баре, обсудить и
дождаться конца. Не каждый день, знаете!
- Насколько вообще это все законно? - допрашивал Темин нотариуса.
- Абсолютно, - подтвердил тот с некоторым даже удовольствием. -
Медицинская экспертиза, заверенное завещание. Все соблюдено.
Руководящий взгляд обкомовского товарища в затылок гнул Темина в
спину.
- Вы понимаете, что это попадает под уголовную статью, и виновным
придется ответить, я вас уверяю.
- Отнюдь, есть заключение юрисконсульта. Никакой пропаганды насилия,
свержения, клеветы и нецензурных выражений.
- А публичное оскорбление гражданской церемонии? Этот чтец декламатор
сядет, есть кому позаботиться.
- Судом над Барановым вы раздуете всеобщее посмешище. Прикиньте
последствия. Как юрист, гарантирую его неуязвимость, максимум - сто рублей
штрафа и предупреждение.
- А сколько вы получили за эту мерзость?! - не выдержал Темин.
- Отчеты о гонорарах я подаю в коллегию.
- Но можно в чем-то изменить его волю? Это же нонсенс.
- Я обязан проследить и настоять на исполнении закона.
Товарищ из обкома броненосно подплыл и увлек нотариуса в сторонку -
втолковать.
Белые лепные двери в опустевшем зале распахнулись - по паркету
протопали двое ребят в синих коротких пальто с какими-то шевронами.
- Сюда сейчас нельзя, товарищи!
- Санитары, из морга, - заурядно представился один а второй ткнул
мятую справку. - За трупом... вот.
- Не требуется. Кто вас прислал?
- Нас? Начальство. Распорядилось.
Завидович ворковал родственникам. Родственники слушали замкнуто;
"только посмейте... последнюю волю отца..." злобно отвечал желчный, худой
мужчина, сын, с ненавистью озирая доброхотов литературного мира. Семья в
этой распре обнаружила подготовленное единство. (Заговор. Группа.)
- Вот что, - объявил позабытый на отшибе старик Баранов. - Если вы
его сейчас не отдадите согласно завещанию, то у меня заготовлены письма во
все инстанции и в западные консульства. С указанием фамилий и деталей и
текстом письма. Устраивает?
Похоже, это было правдой, черт ему сейчас не брат, чего ему бояться,
пенсионеру, как его прищучишь?
Матерый литературный волк, опытный интриган и предусмотрительный боец
Водоватов с треском выигрывал свой посмертный раунд.
- А вам бы помолчать, - брезгливо уронил Темин. - Продались за две
тысячи, и теперь счастливы, что их получили. О вашем поведении сообщат
куда следует, придется отвечать. Продажный циник...
Старичок коротко просеменил к Темину и с чудной ловкостью всадил ему
пощечину. По массивной выскобленной щеке шлепнуло сыро и звучно.
Темин выдохнул и закрыл щеку.
Старичок любовно потрепал покойнику плечо, рек:
- Молодец, Сенька! По Сеньке шапка! Прощай, до встречи! - и поцеловал
в губы. От дверей бросил санитарам: - Давайте ребята, давайте!
На лестнице попыхивало побулькивало обсуждение: что плюнул в лицо,
