- Умей оттаскивать себя за уши от работы, - учил он. - Береги нервы.
Профессионализм, кроме всего прочего, - это умение сознательно приводить
себя в состояние сильнейшего нервного возбуждения. Задействуются обширные
зоны подсознания, и перебор вариантов и ходов идет в бешеном темпе.
(- Кстати, - он оживлялся, - сколь наивны дискуссии о творчестве
машин, вы не находите? Дважды два: познание неисчерпаемо и бесконечно,
применительно к устройству "человека" - также. Мы никогда не сможем
учесть, - а значит, и смоделировать, - механизм творческого акта с учетом
всех факторов: погоды и влажности воздуха, ревматизма и повышенной
кислотности, ощущения дырки от зуба, даже времени года, месяца и суток.
Наши знания - "черный ящик": ткни так - выйдет эдак. Моделируем с целью
аналогичного результата. Начинку заменяем, примитивизируя. Шедевр - это
нестандартное решение. Компьютер - это суперрешение суперстандарта, это
логика. Искусство - надлогика. Другое дело - новомодные теории типа
"каждый - творец" и "любой предмет - символ"; но тут и УПП слепых Лувр
заполнит, зачем ЭВМ. Нет?)
- Художник - это турбина, через которую проходит огромное количество
рассеянной в пространстве энергии, - учил он. - Энергия эта являет себя во
всех сферах его интеллектуально-чувственной деятельности; собственно, эта
сфера - едина: мыслить, чувствовать, творить и наслаждаться - одно и то
же. Поэтому импотент не может быть художником.
Он величественно воздвигся и подал мне руку. Все кончилось.
Но на самом деле все кончилось в октябре, когда я вернулся с
заработков на Северах, проветрив голову и придя в себя. Неделю я
просаживал со старыми знакомыми часть денег, а ему позвонил восьмого
октября, и осталось всегда жалеть, что только восьмого.
Шестого числа его увезли с инфарктом. Через сорок минут я через
справочные вышел по телефону на дежурного врача его отделения и узнал, что
он умер ночью.
Родни у него не оказалось. В морге и в жилконторе мне объяснили, что
надо сделать, если я беру это на себя.
Придя с техником-смотрителем, я взял ключ у соседей и с неловкостью и
стыдом принялся искать необходимое. Ничего не было. Все, что полагается, я
купил в ДЛТ, а не Владимирском заказал венок и ленту без надписи. Вряд ли
ему понравилась бы любая надпись.
Зато в низу буфета нашел я пачку своих опусов, аккуратно
перевязанную. Они были там все до единого. И еще четыре пачки, которые я
сжег во дворе у мусорных баков.
А в ящике письменного стола, сверху, лежал конверт, надписанный мне,
с указанием вскрыть в день тридцатилетия.
Я разорвал его той же ночью, и прочитал:
"Не дождался, паршивец? Тем хуже для тебя.
Ты не Тургенев, доходов от имения у тебя нет. Профессионал должен
зарабатывать. Единственный выход для таких, как ты, - делать халтуру, не
халтуря. Тем же резцом! Есть жесткая связь между опубликованием и
способностью работать в полную силу. Работа в стол ведет к деградации.
Кафка - исключение, подтверждающее правило. Булгаков - уже был Булгаковым.
Ограниченные лишь мифологическими сюжетами - были, однако, великие
художники. Надо строить ажурную конструкцию, чтоб все надолбы и шлагбаумы
приходились на предусмотренные свободным замыслом пустоты: как бы ты их не
знаешь.
А иначе приходит ущербное озлобление. Наступает раскаяние и маразм.
"Он бездарь! Я могу лучше!" А кто тебе не велел?.. Раскаяние и маразм!"
Несколько серебряных ложек, мейсенских чашек и хрустальных бокалов
оказались всеми его ценностями. Потом я долго думал, что делать с тремя
сотнями рублей из комиссионок, не придумал, на памятник не хватило, и я их
как-то спустил.
Ночью после похорон я опять листал две амбарные книги, куда записывал
все слышанное от него.
"Учти "хвостатую концовку", разработанную Бирсом".
"Выруби из плавного действия двадцать лет, стыкуй обрезы - вот и
трагическое щемление".
"Хороший текст - это закодированный язык, он обладает надсмысловой
прелестью и постигается при медленном чтении".
"Не бойся противоречий в изложении - они позволяют рассмотреть
предмет с разных сторон, обогащая его".
"Настоящий рассказ - это закодированный роман".
"Короткая проза еще не знала мастера контрапункта".
И много еще чего. Все равно не спалось.
День похорон был какой-то обычный, серый, ничем не выдающийся. И он
лежал в гробу - никакой, не он; да и я знаю, как в морге готовят тело к
погребению...
Звать я никого не хотел, заплатил, поставили гроб в автобус, и я
сидел рядом один.
Северное кладбище, огромное индустриализованное усыпалище
многомиллионного города, тоже к размышлениям о вечности не располагало в
своем деловом ритме и очередях у ворот и в конторе.
Мне вынесли гроб из автобуса и поставили у могилы. Я почему-то
невольно вспомнил, как Николай I вылез из саней и пошел за сиротским
гробом нищего офицера; есть такая история.
Прямо странно слегка, как просто, обыденно и неторжественно это было.
Будто на дачу съездить. Но когда я возвращался с кладбища, мне казалось,
что я никогда ничего больше не напишу.
ПРАВИЛА ВСЕМОГУЩЕСТВА
"Что бы я сделал, если бы все мог".
- А вы?
Мефистофель с хрустом ввернул точку:
- А я могу больше: одарить вас этим. - Он отер мел и обернулся к
ученикам: - Соблазняет? Прошу дерзать!..
Тема была дана.
Здесь надо пояснить, что Мефистофеля, вообще, звали Петром
Мефодиевичем. Или Петра Мефодиевича звали Мефистофелем? Как правильно?
Велик и могуч русский язык, не всегда сообразишь, что в нем к чему.
Валерьянка вот не всегда соображал, и скорбные последствия... простите, не
Валерьянка, а Вагнер Валериан. "Школьные годы чудесные" для слабых и тихих
ох как не безбедны, а еще дразнить - за какие ж грехи невинному человеку
десять лет этой каторги.
Но - о Петре Мефодиевиче: он здесь главный - он директор средней
школы N_3 г._Могилева. А по специальности - физик. Но любит замещать по
чужим предметам.
Прозвище ему, как костюм по мерке: черен, тощ, нос орлом, лицо
лезвием - и бородка: типичный этот... чертик с трубки "Ява". Но это бы
ерунда: он все знает и все может. Поколения множили легенду: как он
выкинул с вечера трех хулиганов из Луполова; как на картошке лично
выполнил три нормы; как по-английски разговаривал с иностранной
делегацией; а некогда на Байконуре доказал правоту самому Королеву и
уволился, не уступив крутизной характера.
Петр Мефодиевич непредсказуем в действиях и нестандартен в
результатах. Когда Ленька Мацилевич нахамил химозе, Петр Мефодиевич сделал
ему подарок - книгу о хорошем тоне, приказав ежедневно после уроков
сдавать страницу. К весне измученный, смирившийся Мацыль взмолил, что
жизнь среди невежд губительна, а станет он метрдотелем в московском
ресторане.
После его урока географии Мишку Романова вынули в порту из мешка с
мукой: он бежал в Австралию. Замещал историчку - и Валерьянка всю ночь
рубился с римскими легионами; проснулся изможденный - и с шишкой на
голове! На Морозова только полыхнул угольными глазами, и Мороз зачарованно
выложил помрачающие ум карты; он клялся, что действовал под гипнозом,
оправдываясь дырой на том самом кармане, прожженной испепеляющим взором
Петра Мефодиевича.
А однажды у стола выронил фотографию, и Геньчик Богданов подал: так
Геньчик уверял, что на фотке молодой Петр Мефодиевич в форме
офицера-десантника и с медалью.
Вследствие вышеизложенного Петр Мефодиевич титуловался заслуженным
работником просвещения и писал кандидатскую по педагогике с
социологическим уклоном; ныне модно. И ему необходимо набрать материал и
личные контакты по статистике. (Опять я, кажется, неправильно выражаюсь.)
Теперь понятно, почему Мефисто... простите, Петр Мефодиевич обломал
кайф классу, праздновавшему болезнь русачки срывом с пятого-шестого
сдвоенных уроков русск. яз-а и лит-ры. Петр Мефодиевич нагрянул лично,
пресек жажду свободы и дал взамен свободу воображаемую в рамках
педагогики: ход, высеченный мелом на влажном коричневом линолеуме доски.
- Почему нерешительность? Чего боимся? - подтолкнул Петр Мефодиевич.
Класс вперился в доску. Сочинение на свободную тему: искус и
подвох... Школа - она приучит соображать, прежде чем раскрывать рот,
будьте спокойны. С этой задачей она справляется неплохо. Некоторые так
вышколены, что потом всю жизнь... но мы отвлекаемся.
"Что сделал, если б все мог", - хо-хо! Эх-хе-хе... Так им все и
скажи: нашел дурных. А потом кому диссертации, а кому колония для
малолетних? Класс поджался и замкнул души.
- Писать донос на самого себя? Вот спасибо, - суммировал общественное
подозрение скептик Гарявин. - Милые идеи у вас, Петр Мефодиевич.
"Я еще мал для душевного стриптиза", - пробурчал коротышка Мороз.
А Олежка Шпаков успокоительно поведал:
- Я, если б мог, вообще ничего бы не делал.
Свалившаяся вседозволенность озадачивала неясностью цели: одно -
стать отличником, чтоб они все отцепились, а другое - превратить
недостатки настоящего в цветущее будущее.
- Тяжкая стезя? - ехидно посочувствовал Петр Мефодиевич. - Морально
не готовы? Или - не хочется?
- Все - это сколько? В каких пределах? - осведомился вдумчивый
Валерьянка, Вагнер Валериан, и показал руками, как рыбак сорвавшуюся рыбу:
широко, еще шире, и вот рук уже не хватает.
- Все - это все, - кратко разъяснил Петр Мефодиевич, взмахнув рукой
вкруговую. - Ни-ка-ких ограничений. - Он гордо выпрямился: - Я освобождаю
вас от химеры, именуемой невозможностью.
Освобожденный от химеры класс забродил, как закваска.
- Напишем, чего думаем, а потом ваша наука не туда пойдет, -
посочувствовала пышка Смолякова.
- А отметки ставить будете?..
- А без этого нельзя, - соболезнующе сказал Петр Мефодиевич.
- Э-э... - укорил Курочков, прославленный изобретатель самопадающих в
двери устройств. - Удобная позиция: не ограничивать нас ни в чем, чтобы мы
сами себя ограничивали во всем.
- Отметки пойдут не в журнал, а в мою личную тетрадку, - обнадежил
Петр Мефодиевич, улыбаясь провокаторски.
- Час от часу не легче, - отозвался из-за спин спортсмен Гордеев.
- А фамилий можете вообще не ставить, - последовал сюрприз. - Это для
меня роли не играет...
О?! Класс взревел, словно у него отлетел глушитель. Отчетливо запахло
счастьем, свободой, возмездием.
А Петр Мефодиевич, погружаясь в огромную черную книгу с иностранным
названием и физическими формулами на обложке, подтолкнул:
- Вы всемогущи! То, о чем всегда мечтали люди, - дано вам!
Дотошный Валерьянка снова поднял руку:
- А это всемогущество предоставляется нам всем? Или как будто мне
одному?
- Только тебе, одному на свете за всю историю. Решайся! - второй
такой возможности не представится никогда.
А не писать можно, опасливо хотел спросить Валерьянка... но жалко
упускать такую возможность... И только поинтересовался:
- А - как же все? Остальные?
- Этого вопроса не существует, - отмел Петр Мефодиевич. - Нет
остальных, - вскричал он. - Есть только ты, всемогущий, который сам все
делает и сам за все отвечает.
Он потряс черной книжкой, извил пасс худыми руками, кольнул бородкой.
"Гипнотизирует", - суеверно подумал Валерьянка и успел сравнить угольные
глаза с пылесосом, всасывающим его.
И неожиданно улыбнулся, принимая условия игры - как бы открывая их в
