подлец; что двурушник, главное зло не разглядели, гнать надо было: нет,
все-таки сошел с ума, а экспертиза липовая, да и знаете же наших
горе-психиатров; но как допустили, не прервали, гипноз какой-то,
растерялись; что, а все-таки молодец, но так высказывались немногие
малоосторожные, малоопытные; а больше народ все был тертый,
осмотрительный, и фразы преобладали нейтрально-неодобрительные.
Поглядывали на двери и часы.
Санитары вынесли гроб. Им помогали сын и нестарый родственник.
Все внимательно проследили в стрельчатое окно на площадке, как гроб
задвинули в больничный "рафик" и укатили.
Баранов - старичок отдулся, раздернул воротничок с галстуком и
покрутил шеей. Он был здесь сам по себе: отдельный как бы и не обращающий
на себя ничьего внимания.
У перил курила своим кружком шестерка "молодых". Старичок примерился
взглядом к лысеющему, лет тридцати пяти, вполне простецкого обличья.
- Эй, мальчик, - сказал он. - Выпить хочешь?
- С вами? - немедленно откликнулся тот. - С огромным удовольствием.
Старик извлек четвертную.
- Тогда сбегай, голубок, возьми еще, - сказал он. - Как раз уже
открылись. Помянем!
ГУРУ
- Бесконечная мера вашего невежества - даже не забавна...
Такова была первая фраза, которую я от него услышал, - подножка моей
судьбе, отклоненной им с предусмотренного пути.
Но - к черту интимные подробности.
Я всем ему обязан. Всем.
Теперь не узнать, кем он был на самом деле. Он любил мистифицировать.
Весьма.
Я приходил с бутылкой портвейна и куском колбасы, или батоном, или
пачкой пельменей, или блоком сигарет в его конуру. И прежде, чем палец
касался дверного звонка, из самоуверенного, удачливого, хорошо одетого,
образованного молодого человека превращался в того, кем был на самом деле
- в щенка. Он был - мастер и мэтр, презревший ремесло с горных высот
познания. Он был мудрец; я - суетливый и тщеславный сопляк.
Он презирал порядок, одежду, репутацию и вообще людское мнение,
презирал деньги - но кичливую нищету презирал еще больше. Добродетель и
зло не существовали для него: он был из касты охотников за истиной. Не
интересуясь фарсом заоконнных новостей, он промывал ее крупицы, как
золотоискатель в лотке.
Золотой песок своих истин он расшвыривал горстями равнодушного
сеятеля направо и налево, рассчитываясь им за все.
Эта валюта имеет ограниченное хождение. Его жизнь можно было бы
назвать историей борьбы, если б это не была история избиений. Изломанный и
твердый, он напоминал саксаул.
Он распахивал дверь, и его дальнозоркие выцветшие глазки щурились с
отвагой и презрением на меня и сквозь - на внешний мир. Презрение
уравновешивало чашу весов его мировоззрения: на другой покоилась
отвергнутая миром любовь. Я понял это позже, чем следовало.
Он принимал мои дары, как хозяин берет покупки у посланного в магазин
соседского мальчишки, когда домработница больна. Каждый раз я боялся, что
он даст мне на чай, - я не знал, как повести себя в таком случае.
Пижоня старческой брюзгливостью, он молча тыкал пальцем в вешалку,
после - в дверь своей комнаты: я получал приглашение.
В комнате он так же тыкал в допотопный буфет и в кресло: я доставал
стаканы и садился.
Он выпивал стакан залпом, закуривал, и в бесформенной массе
старческого лица проступали, позволяя угадывать себя, черты - жесткие и
несчастные. Он был из тех, кто идет до конца во всем. А поскольку все в
жизни, живое, постоянно меняется, то в конце концов он в своем
неотклонимом движении заходил слишком далеко и оказывался в пустоте. Но в
этой пустоте он обладал большим, чем те, кто чутко следует колебаниям
действительности. Он оставался ни с чем - но с самой сутью
действительности, захваченной и законсервированной его едким сознанием; и
ничто уже не могло в его сознании эту суть исказить.
- Мальчик, - так начинал он всегда свои речи, - мальчик, - вкрадчиво
говорил он, и поколебленный его голосом воздух прогибался, как мембрана,
которая сейчас лопнет под неотвратимым и мощным напором сконцентрированных
внутри него мыслей, стремительно расширяющихся, превращаясь в слова, как
превращающийся газ порох выбивает из ствола снаряд и тугим круглым ударом
расшибает воздух.
- Мальчик, - зло и оживленно каркал он, и втыкал в меня два своих
глаза ощутимо, как два пальца, - не доводилось ли тебе почитывать такого
мериканского письменника, которого звали Эдгар Аллан По? Случайно, может?
Я отвечал утвердительно - не боясь подвоха, но будучи в нем уверен и
зная, что все равно окажусь в луже, из которой меня приподнимут за
шиворот, чтобы плюхнуть вновь.
- Так вот, мальчик, - продолжал он, и по едва заметному жесту я
угадывал, что надо налить еще. Он выпивал, вставал, - и больше не
удостаивал меня взглядом в продолжение этих слов. Я был - внешний мир. Я
был - контактная пластина этого мира. К миру он обращался, не больше и не
меньше.
- Все беды от невежества, - говорил он. - А невежество - из
неуважения к своему уму. Из счастья быть бараном в стаде.
Невежество. Нечестность. Глупость. Подчиненность. Трусость. Вот пять
вещей, каждая из которых способна уничтожить творчество. Честность, ум,
знание, независимость и храбрость - вот что тебе необходимо развить в себе
до идеальной степени, если ты хочешь писать, мальчик. Те, кого чествуют
современники, - не писатели. Писатель - это Эдгар Аллан По, мальчик, - и
он клал руку на корешок книги с таким выражением, как если б это было
плечо мистера Э.А.По. Он актерствовал, - но, прокручивая потом в голове
эти беседы, я не находил в его актерстве отклонений от нормы. Может, мы
актерствуем каждый раз, когда отклоняемся от естественности порыва?
- О честности, - говорил он, и голос его садился и сипел стершейся
иглой, не способной выдержать накал исходящей энергии, - энергии,
замешанной на познании, страдании, злости. - Ты обязан отдавать себе
абсолютный отчет во всех мотивах своих поступков. В своих истинных
чувствах. Не бойся казаться себе чудовищем, - бойся быть им, не зная
этого. И не думай, что другие лучше тебя. Они такие же! Не обольщайся - и
не обижайся.
Тогда ты _п_о_й_м_е_ш_ь_, что в каждом человеке есть все. Все чувства
и мотивы, и святость и злодейство.
Это все - хрестоматийные прописи. Ты невежествен, - и я не виню тебя
в этом. Ты должен был знать это все в семнадцать лет, хотя понять тогда
этого еще не мог бы. Но тебе двадцать четыре! Что ты делал в своем
университете, на своем филфаке, скудоумный графоман?! - И его палец
расстреливал мою переносицу. Я вжимался в спинку кресла и потел.
- Без честности - нет знаний. Нечестный - закрывает глаза на половину
в жизни.
Наши чувства, наша система познания, восприятия действительности -
как хитрофокусное стекло, сквозь которое можно видеть невидимую иначе
картину мира. Но есть только одна точка, из которой эта картина видится
неискаженной, в гармоничном равновесии всех частей - это точка истины.
Точка прозрения в абсолютной честности, вне нужд и оценок.
Не бойся морали. Бойся искажения картины. Ибо при малейшем отклонении
от точки истины - ты видишь - и передаешь - не трехмерную картину мира, а
лишь ее двумерное - и хоть каплю, да искаженное - отображение на этом
стекле, искусственном экране невежественного и услужливого человеческого
мозга. Эпоха и общество меняют свой угол зрения - и твое изображение уже
не похоже на то, что когда-то казалось им правдой. А трехмерность, истина,
- то и дело не совпадают с тем, что принято видеть, - но всегда остаются;
колебания общего зрения не задевают их, они же корректируют эти колебания.
Поэтому никогда не общайся с людьми, которые вопрошают: "А зачем тебе
это писать?" - подразумевая, что писать надо в некой сбалансированной
разумом пропорции, преследуя некие известные им цели. Такие люди неумны,
нечестны и невежественны. Что ты знаешь о биополях? А о пране? О йоге? Не
разряжай своей энергии, своей жизненной силы в никуда, контактируя с
пустоцветом и идиотами.
Искусство, мальчик, - он пьянел, отмякал, отрешался, - искусство -
это познание мира, вот и все. Что с того, что во многой мудрости много
печали. Что, и Экклезиаста не читал? Серый штурмовичок... крысенок на
пароходе современности... Духовный опыт человечества - вот что такое
искусство. Анализ и одновременно учебник рода человеческого. Это тот
оселок, на котором человечество оформляет и оттачивает свои чувства - все!
Весь диапазон! На котором человечество правит свою душу. Вся черная грязь
и все сияющее благоухание - удел искусства - как и удел человечества.
Познание - удел человечества. Счастье? Счастье и познание - синонимы,
мальчик, слушай меня. Это все банально, но ты запоминай, юный невежда. Ты
молод, душа твоя глупа и неразвита, хотя и чувствительна, - ты не поймешь
меня. Поймешь потом.
Я пил вино и пьянел Он попеременно казался мне то мудрецом, то пустым
фразером. Логика моего восприятия рвалась, не в силах подхватить
стремительную струю крепчайшей эссенции, как мне казалось, его мыслей.
- Публика всегда аплодирует профессиональной сделанной ей на потребу
халтуре. Шедевры - спасибо, если не отрицая их вообще при появлении, - она
не способна отличить от их жалких подобий. Зрение ее - двумерно! А
остаются - только шедевры! Художник - увеличивает интеллектуальный и
духовный фонд человечества. Зачем? А зачем люди на этой планете? Только
невежество задает такие глупые вопросы...
Ты не слышал об опытах на крысах? Первыми осваивают новые территории
"разведчики". По заселении устанавливается жесткая иерархия, а
"разведчиков" - убивают. "Так создан мир, мой Гамлет..." А Икар все падает
и все летит: не в деньгах счастье, не хлебом единым, живы будем - не
помрем.
Он допивал вино, и, снова повинуясь неуловимому жесту, я шел на кухню
заваривать чифир. Он не употреблял кофе - он пил чифир. Он говорил, что
привык к нему давно и далеко, и произносил длинные рацеи о преимуществе
чая перед кофе.
Чифир означал конец "общей части" и переход к "литературному
мастерству". Он заявлял, что я самый паршивый и бездарный кандидат в
подмастерья в его жизни. И, что обиднее всего - видимо, последний. В этом
он оказался прав бесспорно - я был последним...
- Мальчишка, - говорил он с невыразимым презрением, и на лице его
отражалось раздумье - стошнить или прилечь и переждать. - Мальчишка, он
полагает, что написал рассказ лучше вот этого, - он потрясал журналом,
словно отрубленной головой, и голова бесславно летела в угол с окурками и
грязными носками.
- Шедевры! - ревел он. По - писатель! Акутагава - писатель! Чехов -
писатель! И выбрось всю эту дрянь с глаз и из головы, если только и тебя
не устраивает перспектива самому стать дрянью!
И заводил оду короткой прозе.
- Вещь должна читаться в один присест, - утверждал он. - Исключения -
беллетристика: детектив, авантюра, ах-любовь. Оправдания: роман-шедевр, по
концентрации информации не уступающий короткой прозе. Таких - несколько
десятков в мировой истории.
Концентрация - мысли, чувства, толкования! Вещь тем совершеннее, чем
больше в ней информации на единицу объема! Чем больше трактовок она
допускает! Настоящий трехмерный сюжет - это всегда символ! Настоящий
сюжетный рассказ - всегда притча!
Материал? Осел! Шекспир писал о Венеции, Вероне, Дании, острове,
которого вообще не было. А По? А Акутагава? Мысль - лежит в основе, и ты
