Сэкономленные средства он перебросил в расходы на местный колорит: рюмка
абсента, рюмка перно. (Чашка кофе - три франка, и это в обычном бистро...)
Абсент действительно горчил полынью; перно имело привкус лакрицы,
Кореньков это знал, но он не знал, какой вкус у лакрицы, и приторной
сладковатостью удовлетворился.
- Ну и скупердяи эти твои французы! - заявил Андрей Андреич.
- Они не скупердяи, они привыкли считать деньги, - доброжелательно
разъяснил Кореньков. - Как все в Европе, кстати.
- Привыкли, это точно. Гид наш попросил у меня юбилейный рубль, так,
думаешь, дал хоть что-нибудь взамен? И звонят они только из гостей, чтобы
на автоматы на тратиться; мне говорили.
График времяпрепровождения был сугубо коллективный и отклонений не
допускал: кладбище Пер-Лашез и стена Коммунаров - один час, музей Ленина
на улице Мари-Роз - два часа, Лувр - три часа, Эйфелева башня, прощальный
ужин накануне отъезда...
Безусловно и категорически не входили в намерения группы стриптиз и
порнографические фильмы. Но подспудное брожение присутствовало. Кореньков
за полтора франка купил номер "Пари суар", слюнявя пальцы (тончайшая
бумага), переворошил отдел объявлений и отыскал "Декамерон-70" Феллини в
недорогом кинотеатрике: классика мирового кино, вне политики, не
придерешься. Депутация желающих отправилась к Вадиму Петровичу. Культпоход
в кино состоялся.
Из зала выходили в некотором понятном обалдении, прочищая пересохшее
горло. О девяти франках никто не жалел.
- Странно, что в группе не нашлось любителя оперы, - резюмировал
руководитель. - Билет на балкон стоит всего сотню монет. Какие голоса!
Еще Коренькову удалось спровоцировать краткое посещение рынка,
достославного Чрева Парижа (женщины загорелись! Вадим Петрович поцокал
неодобрительно). Бескрайнее царство жратвы ломило красками, оглушало
запахами, ананасы соседствовали с хреном, цесарки с акульими плавниками,
устрицы с кокосами, жаровни дымились, чаны парили, монахини садились на
мотороллеры, плыли и качались корзины! Букашки в грандиозном натюрморте,
созданном фантазией гурмана, они, влекомые Кореньковым, как нитка за
иголкой, достигли лукового супа: янтарный и благоухающий, в грубой
фаянсовой миске, вроде и суп как суп, ан нет, вроде и как пища богов,
галльских богов, лукавых и вечных, амброзия бессмертных, святое причастие.
Дени тоже угостили.
...Ах, почему так быстро кончается все хорошее! Оттрещали на ветру
трехцветные флаги Великой французской революции на готических шпилях
Нотр-Дам, отшумели каштаны под башнями Консьержери, отсверкали в паркетах
люстры Версаля. Укатился в прошлое франк, поданный Кореньковым клошару под
мостом Де Берси.
Он не ощущал себя туристом, напротив: словно вернулся из неудачного
отпуска домой, где прожит век. Вздыхал знакомым мелочам, жалел о
ликвидации уличных писсуаров: не трогайте мою старую обитель.
Накануне отлета проснулся чуть свет, заварил чай в стакане, закурил у
серого окна: к рыбному магазину подкатила цистерна, юный развозчик
загрузил длиннейшими батонами из пекарни ящик мотороллера и унесся,
расклейщик афиш огладил тумбу рекламой фильма с Жаклин Биссе.
И Кореньков понял, что никуда завтра не улетит.
Он давно это знал, но запрещал себе и думать. Преграда треснула, и
мысль разрослась огромно, как баобаб. Дети самостоятельны, все имущество -
жене, а он уже старик, сколько ему осталось... Какая разница, как он будет
здесь жить. Конечно, в Париже очень трудно найти постоянную работу, но он
знал твердо, что с голоду тут давно никто не умирает, существует масса
социальных и благотворительных служб... а он согласен на любую работу,
хоть мусорщиком. Слать им посылки... попробовать когда-нибудь посетить
Союз под чужой фамилией... ведь никаких эмигрантских газет, радиостанций,
заявлений, упаси бог.
Эх, было бы ему тридцать лет. Или сорок... Но уж хоть что осталось -
то мое.
В подремывающем после завтрака автобусе он машинально ловил полушепот
между Дени и шофером.
- Финиш, завтра этих провожаем, - сказал Дени.
- Старикан этот, ну дотошный, - цыкнул шофер.
- До чертиков надоел, - сказал Дени.
Кореньков померк от обиды, попытался возгордиться своеобразным
комплиментом; потом его что-то забеспокоило, сильнее, очень сильно - и
окостенел:
Они говорили по-русски!
Без малейшего акцента.
Он попытался уяснить происшествие и усомнился в себе.
- Долго еще ехать? - обратился он по-русски с возможной
естественностью, как будто забывшись.
Шофер не отреагировал. Дени обернулся.
- Туалет будет по дороге, - приветливо прокурлыкал он, сдерживая
грассирование, и по-французски спросил у шофера, сколько им ехать, на что
тот по-французски ответил, что минут пятнадцать.
Померещилось?
Едва вышли, Кореньков поскользнулся и увидел под ногой апельсиновую
корку на крышке канализационного люка. В мозгу у него лопнул воздушный
шарик - нечеткие буквы гласили: "2-й Литейный з-д - Кемерово - 1968_г."
- Что с вами, мсье? - позвал Дени. Приблизился, глянул:
- Потрясающе! - сказал он. - Может быть, в Париже есть какая-то
русская металлическая артель, поставляющая муниципалитету крышки для
канализации?
- А Кемерово? - спросил Кореньков, и тут же ощутил свой вопрос...
нехорошим.
- А вы знаете, что в США есть четыре Москвы? - успокоил Вадим
Петрович. - Эмигранты любят такие штучки. И во Франции, если поискать,
найдется парочка Барнаулов!
- Близ Марселя есть деревня Севастополь, - привел Дени. - В честь
старой войны.
- Ну вот видите.
Когда садились обратно в автобус, Кореньков обратил внимание, что
рядом на пути не оказалось ни одного человека, хотя площадь казалась
запруженной народом...
Дени дал указания шоферу, и напряженный кореньковский слух выявил
такое легкое искажение дифтонгов!..
- Хорошо родиться и вырасти в Париже, - по-французски сказал ему
Кореньков.
Дени ответил ему спокойным взглядом.
- Я родился в Марселе, - сказал он. - Только в восемнадцать поступил
в Сорбонну. Так и остались в произношении кое-какие южные нюансы.
"Почему он сказал о произношении? Я ведь не спрашивал. Догадался сам?
А почему он должен догадаться об этом?"
Жутковатым туманом сгущалось подозрение.
Приехали. Вышли. Кореньков расчетливо, методично сманеврировал к краю
группы, выждал и быстро шагнул к спешащему по тротуару с деловым видом
прохожему:
- Простите, мсье, как пройти к станции метро "Жавель"?
Прохожий запнулся, ткнул пальцем в сторону и наддал.
- Дмитрий Анатольевич, что же вы? - укорил Вадим Петрович: он стоял
за спиной. - Какой-то вы сегодня странный. И вид больной. Ну ничего,
завтра будем дома. Переутомились от обилия впечатлений, наверное? Это
бывает.
"Почему он промолчал? И - метро совсем не там!"
Они сгрудились у особняка, где окончил свои дни Мирабо. Кореньков
оперся рукой о теплые камни цоколя, нагретые солнцем, и без всякой
оформленной мысли поковырял ногтем. Камень неожиданно поддался, оказался
не твердым, сколупнулась краска, и под ней обнаружилось что-то инородное,
вроде прессованного картона... папье-маше.
Нервы Коренькова не выдержали. (Драпать... Драпать... Драпать!..)
Боком-боком, по сантиметру, двинулся он назад. Группа затопотала за
Дени, Вадим Петрович отвлекся, Кореньков собрался в узел, улучил момент -
и выстрелил собой за угол!
Бегом, быстрее, свернуть налево, еще налево, направо, быстрее! Юркнул
в подворотню и затаился, давя кадыком бухающее в глотке сердце.
Поднял глаза, ухнул утробно, осел на отнявшихся ногах.
Никакого дворца не было.
Высилась огромная декорация из неструганых досок, распертых серыми от
непогод бревнами. Занавески висели на застекленных оконных проемах.
Посреди двора криво торчала бетономешалка с застывшим в корыте раствором,
и рядом валялась рваная пачка из-под "Беломора".
Поспешно и со звериной осторожностью Кореньков заскользил прочь,
дальше, как можно дальше, задыхаясь рваным воздухом и оглядываясь.
Вот еще особняк, обогнуть угол, второй угол: ну?!
Внутри громоздкой фанерной конструкции, меж рваных растяжек тросов,
влип в лужу засохшей краски бидон с промятым боком.
Обратно. Дальше.
Вот люди сидят за столиками под полосатым тентом. Бесшумно подобрался
он с тыла, отодвинул край занавески: говорили по-русски, и не с какими-то
там эмигрантскими интонациями, - родной, привычный, перевитый матерком
говорок. А одеты абсолютно по-парижски!..
С бессмысленной целеустремленностью шагал он по проходам и "улицам",
слыша русскую речь, и теперь ясно различал привычную озабоченность лиц,
привычные польские и чехословацкие портфели, привычные финские и немецкие
костюмы, привычные ввозимые моряками дешевые модели "Опеля" и "Форда".
Эйфелева башня никак не тянула на триста метров. Она была, пожалуй,
не выше телевышки в их городке - метров сто сорок от силы. И на основании
стальной ее лапы Кореньков увидел клеймо запорожского сталепрокатного
завода.
Он побрел прочь, прочь, прочь!.. И остановился, уткнувшись в
преграду, уходившую вдаль налево и направо, насколько хватало глаз.
Это был гигантский театральный задник, натянутый на каркас крашеный
холст.
Дома и улочки были изображены на холсте, черепичные крыши, кроны
каштанов.
Он аккуратно открыл до отказа регулятор зажигалки и повел вдоль
лживого пейзажа бесконечную волну плавно взлетающего белого пламени.
Не было никакого Парижа на свете.
Не было никогда и нет.
