Им набулькали водки, разогрели грибного супа, и напряженная визитом
иностранцев теща разъяснила, что профессор - большой чудак (У меня
маленькая слабость: боязнь больших пространств, - застенчиво оклеветал
Тарасюк свою неколебимо здоровую психику): он мог бы купить особняк, но ни
за что не хочет выезжать из этой комнаты - привык к виду из окна, ему
здесь хорошо работается.
- Наш зритель этого не поймет, - задумчиво решили итальянцы. -
Буржуазная пропаганда внушает, что советские люди нищие, и мы должны
показать счастливого ученого в расцвете советской науки. - Это были
прогрессивные итальянцы.
Это были настоящие киношники, и в кино у профессора Тарасюка
получилась просторная многокомнатная квартира. Тарасюк за письменным
столом - это был кабинет, за обеденным столом - это была столовая, на фоне
книг - это была библиотека, у стены с оружием - домашний музей, и Тарасюк
сидящий в кресле, в тещином халате и с рюмкой в руке, рядом с расстеленным
диваном, - это была спальня. В коридоре с гантелями Тарасюк изображал
спортзал. Из кухни выгнали соседей, теща надела выходное платье и взяла
поварешку: это была старенькая мама заботливого сына Тарасюка. Италия -
католическая страна, там плохо относятся к разводам, это зрителю не
понравится; зато хорошо относятся к матерям, это зрителю понравится.
На закуску они сняли профессора Тарасюка с партизанской медалью, и
хором сказали, что такого героя среди ученых они вообще не видели, он -
феномен и живая легенда. Правда, Тур Хейердал тоже был парашютист и
диверсант, но, кажется, никого так и не убил, хотя был уже
совершеннолетним, - а бедному сироте Тарасюку было десять лет: мамма миа!
порка мадонна! с ума сойти! двадцать восемь фашистов! он убил их за один
раз, или за несколько? Это были не самые двадцать восемь панфиловцев, да?
они читали об этом бессмертном подвиге! Почему Тарасюк не Герой Советского
Союза?
- Я был еще несовершеннолетним, - виновато сказал Тарасюк.
- А ваши герои-пионеры?.. - спросили образованные итальянцы.
- Только посмертно, - сказал Тарасюк. - Мне предлагали, но я
отказался.
10. РЫЦАРЬ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА
Заговорили об его последней книге по ритуалам и традициям рыцарских
турниров. Этот труд должен был перевернуть мировую науку о рыцарстве.
Тарасюк не страдала мелкость замыслов.
И он поволок крепко подпивших итальяшек в Эрмитаж, в самые богатые в
мире запасники рыцарского вооружения. Выбрал эффектный доспех по росту,
под его управлением итальянцы облачили его в латы, застегнули застежки,
затянули ремешки, и сняли дивные кадры: рыцарь повествует о поединках,
подняв забрало и опершись рукой в железной рукавице на огромный меч.
Они таки изрядно все нажрались, и Тарасюк их утомил беспрерывным
ускоренным курсом истории оружия, - они хотели успеть в итальянское
консульство на прием. А он не хотел вылезать из доспеха - ему в нем
страшно нравилось. Короче, они свалили, а он остался один. Вранье, что в
турнирном доспехе нельзя ходить пешком - сочленения очень подвижны, а веса
в нем килограммов тридцать-тридцать пять: сталь нетолстая, просто
исключительной прочности. У нынешнего пехотинца полная выкладка тяжелей на
марше.
Тут и произошла незабываемая встреча, в которой началась наша
история.
...Дальнейшие события разворачивались печально. В половине
двенадцатого в Эрмитаже начинает дежурить ночная охрана. Ночная охрана - -
это сторожевые собаки. Обученные овчарки контролируют пустые помещения.
Зарабатывала овчарка - шесть дней в неделю с полдвенадцатого до шести утра
- шестьдесят рублей в месяц. Владелец трех собак жил на их зарплату.
Собак как-то не предупредили о проблеме и сервизом. С лаем и воем,
скользя юзом на поворотах, они влетели в запасник.
Ребята из Смольного обрели дар речи и завопили о спасении.
Хранительнице было легче - она свалилась, наконец, в обморок.
Бронированный же рыцарь Тарасюк издал боевой клич и взмахнул мечом.
Но дело в том, что конный рыцарь надежно прикрыт во всех местах, кроме
задницы. Задом он сидит на специальном, приподнятом, боевом седле. А
немецкая овчарка двадцатого века в рукопашной несравненно подвижнее
немецкого рыцаря пятнадцатого века. И Тарасюк был мгновенно хвачен зубами
за беззащитный зад.
Заорав от боли, он быстро сел на пол, бросил тяжелый меч, и укрытыми
стальной чешуей кулаками пытался сидя треснуть проклятых тварей!
Вот такую композицию и застала охрана и милиционеры. Взволнованные
милиционеры защелкали затворами пистолетом, охрана взяла собак на поводки,
и вот тогда ребята из Смольного взревели во всю мощь своего справедливого
негодования: сотрудников обкома мечом пугать! посланцев партии травить
собаками! суши сухари, суки, Романов вам покажет!
Действительно: еще только латные рыцари не устраивали антисоветских
восстаний.
...Тарасюка мгновенно и с треском выперли отовсюда.
Над вспотевшей головой, с которой сняли шлем с истлевшим плюмажем,
засиял нимб мученика-диссидента: с мечом в руках он охранял достояние
науки и народа от самодурства Смольного!
Легенда обрела завершение и вышла на улицы.
11. ВСТРЕЧА В АУТЕ
Его не брали на работу никуда: ни в один институт, даже библиотекарем
в районную библиотеку, даже учителем истории с восьмилетнюю школу. Теща
плакала и кормила его грибным супом, и пенсионерский кусок застревал у
совестливого Тарасюка в горле.
Через два месяца он устроился грузчиком на овощебазу, скрыв свои
ученые степени и заслуги. Таскал ящики с картошкой и пил с мужиками
портвейн на двоих.
Его дипломников и аспирантов раскидали по другим руководителям, и они
боялись даже позвонить ему: шел семьдесят пятый год, и лояльные граждане
опасались сказать лишнее слово...
Тарасюк озлился. С самого своего партизанского детства он был
исключительно советским человеком, и все окружающее ему очень нравилось -
что естественно при удачной карьере в любимом деле. Но непосредственное
общение с пролетариатом благотворно влияет на интеллигентские мозги. За
сезон на овощебазе он дошел до товарной спелости мировоззрения, как
сахарная свекла до самогонного аппарата: еще немного - и готов продукт,
вышибающий искры и слезы из глаз. А главное, без оружия он был не человек.
Он стал читать газеты и слушать вражьи голоса. И писать в редакции и
инстанции письма о правде и справедливости. Письма отличались научным
стилем и партизанскими пожеланиями. И в его собственный почтовый ящик
перестали приходить письма и приглашения из-за границы.
Тут приезжает в очередную говорильню оружейников немец из Франкфурта,
коллега-профессор, и хочет видеть своего знаменитого друга по переписке
профессора Тарасюка: что с ним, где он, почему не отвечает на письма? Все
мычат и отводят глаза.
Педантичный немец получает в Ленсправке адрес и телефон, звонит
Тарасюку и едет в гости. Герр Тарасюк, говорит, какая жалость, что вы не
присутствовали. А у герра Тарасюка руки в мозолях и царапинах и перегар
изо рта. И, отчаянно поливая советскую власть, он гостеприимно предлагает:
не угодно ли выпить водки под грибной суп, дивное сочетание, рекомендую.
Они обедают, и Тарасюк замечает, что на левой руке у немца нет
мизинца. Он бестактно наводит разговор на войну. А немец старенький, в
очочках, и, подобно многим из его поколения, страдает комплексом вины
перед Россией за ту войну. Он ежится и предлагает тост за мир между
народами: он любит Россию, хоть его здесь чуть не убили.
Короче, ясно: это оказывается тот самый немец! Недостреленный.
Тут комплекс вины возникает в Тарасюке, и сублимируется в комплекс
любви. Он бежит за второй бутылкой по ночному времени на стоянку такси, и
всю ночь исповедуется блюющему немцу. Утром они опохмеляются, поют
белорусские и рейнские народные песни, и немец убеждает его переехать в
Германию: он гарантирует все условия для работы!
Тарасюк обрисовывает политическую ситуацию: полка Романов в Смольном
- гнить Тарасюку на овощебазе.
Немец ободряет: он пойдет к германскому консулу, тот лично обратится
к товарищу Романову, и ради дружественных отношений между двумя
государствами Тарасюка немедленно выпустят в Германию. Профессиональное
немецкое заболевание - гипертрофия здравого смысла?
- Забыл сорок пятый год? - спрашивает Тарасюк. - Высунусь высоко -
меня просто посадят.
- Майн Готт! За что вас можно посадить?
- Боже мой! За все. Распитие спиртных напитков, хранение холодного
оружия, общение с иностранцами.
И все равно немец обиделся, что Тарасюк не проводил его ни в
гостиницу, ни в аэропорт. Из чего можно заключить, что Тарасюк в грузчиках
резко поумнел, в отличие от немца, который грузчиком никогда не работал.
...Через месяц в тарасюковскую дверь позвонил немцев докторант,
приехавший в Ленинград с тургруппой. Не доверяя почте, он лично привез
письмо из Иерусалима от тарасюкова родного брата, потерявшегося в
оккупации, и вызов на постоянное местожительство на историческую родину
Израиль. Немец оказался обязательным и настойчивым человеком. А во
Франкфурте мощная еврейская община, он подключил ее к благородному делу,
не посвящая в подробности.
12. ЕВРЕЙ
Это даже удивительно, сколь многие и разнообразные явления
ленинградской жизни пересекались с еврейским вопросом. Поистине камень
преткновения. Куда ни плюнь - обязательно это как-то связано с евреями.
Россия при разумном подходе могла бы извлечь из этого гигантскую, наверно,
выгоду. Но традиция торговли сырьем возобладала - одного еврея просто
меняли на три мешка канадской пшеницы: такова была международная увязка
эмиграционной квоты с объемом продовольственных поставок. Как всегда, мир
капитала наживался в неравных сделках с родиной социализма, не тем она
будь помянута.
К вызову прилагалась устная инструкция. Тарасюк поразмыслил, взял
бутылку, ввалился к приятелю и коллеге историку-скандинависту Арону
Яковлевичу Гуревичу и между третьей и четвертой спросил между прочим, как
стать евреем. Гуревич сильно удивился. Он знал абсолютно все про викингов,
но про евреев знал только то, что лучше им не быть. Он посоветовал
Тарасюку обратиться в синагогу; если только она работает, добавил он в
сомнении.
Тарасюк постеснялся идти в синагогу, уж больно неприличное слово, и
пошел выпить кофе в Сайгон. В Сайгоне он немедленно увидел еврея
замечательно характерной внешности - рыжего, горбоносого, с одесскими
интонациями. Это был Натан Федоровский, один из многих завсегдатаев
знаменитого кафетерия, нищий собиратель картин нищих ленинградских
художников, а ныне - известный и богатый берлинский галерейщик.
Тарасюк перебрался за столик Федоровского и, краснея и запинаясь,
попросил ему помочь. Рыжий Федоровский оценил деликатность просителя и
незамедлительно выдал ему двадцать копеек.
Тарасюк поперхнулся кофе, зачем-то положил рядом с его монетой свой
двугривенный, и брякнул напрямик, не знает ли неизвестный ему, но,
простите Бога ради, я не хочу вас обидеть, явный еврей, как можно стать
евреем.
Компания Федоровского заявила, что этому человеку надо налить, и
развела по стаканам бутылку портвейна из кармана.
И польщенный и добрый Федоровский выдал Тарасюку полную информацию.
Тарасюка устроило все, кроме обрезания, но либеральный Федоровский
успокоил, что ему это не обязательно.
