моем сердце почти такое же благоговение, какое было в сердцах подданных
Хуфу:
"Честь тебе, старец, многоликий владыка, испускающий лучи, разгоняю-
щий мрак!"
И, спустившись к лапам Сфинкса, я заглядываю в полузасыпанную шахту
между ними и несмело поднимаю глаза на красноватый исполинский лик
его...
Есть "Свет Зодиака". Он встает серебристым пирамидальным сиянием на
темном небе жарких стран долго спустя по закате. Он еще не разгадан. Но
божественная наука о небе называет его свечением первобытного светонос-
ного вещества, из которого склубилось солнце. Я еще помню отблеск зака-
тившегося Солнца Греции. Теперь, возле Сфинкса, в катакомбах мира, зоди-
акальный свет первобытной веры встает передо мною во всем своем страшном
величии.
IV
От света, от блеска песков и неба я был пьян всю дорогу до Каира.
Жаркая сквозная тень бесконечной аллеи кружевом бежала по лошадям, по
спине извозчика, по моим коленям. Разливы спелых хлебов дремали полуден-
ной дремотой. Полуденным сном и солнцем был отягчен зоологический парк.
Жутко и пышно было в нем в этот час! Я остановил коляску и вошел.
До земли висели ветви мимоз. Высоко возносились в пламенный воздух, в
пыльно-серебристое небо пальмы. Накалялись цветники. На горячих дорожках
млели, цепенели огромные, сказочно разноцветные бабочки сказочно богатых
рисунков. В загоне под какими-то высокими зонтичными деревьями стоял по-
катый жираф, древнеегипетские изображения которого считались когда-то
баснословной смесью всех животных, и, поводя змеиной шеей, тянулся рога-
той головкой к листьям макушек; и нельзя было понять, льются ли это узо-
ры светотени или блестит и переливается его песочно-пантеровая шкура. В
других загонах, закрыв ясные девичьи глазки, истомленные душной тенью,
лежали палевые газели и антилопы. Дальше снова шли открытые солнцу пруды
и поляны. Неподвижно, на одной ноге, как на блестящей трости, стояли в
теплой грязной воде прудов розовые фламинго, надутые пеликаны, хохлатые
тонкие цапли. Неподвижно, бронзово-зелеными маслянистыми бревнами, лежа-
ли среди плавучих островов допотопные хампсы Египта - свиноглазые кроко-
дилы, до половины высунувшись на горячую илистую отмель. И бессильно,
плоско растягивались на песке и пестрых камнях, за частой сеткой клеток,
плетевидные гады, большеротые, остроглазые, с самоцветными головками.
Иные сверкали всем великолепием палитры в свежих красках, иные - иерог-
лифами точек, решеток, полос. Медленно ползла серая, в черных чешуйках,
"кошачья змея" и, как всякий ползучий гад, казалась длинной-длинной.
"Ночные" змеи дремали. Они так втирались в песок и так сливались с ним,
что лишь случайно наталкивался я на их неподвижно-стеклянные глаза с
вертикально-хищными зрачками. Самоцветными камнями сверкали, скользя,
ящерицы. Искрились тысячи золотисто-купоросных мух. Пряно пахли нагретые
травы. Животной теплой вонью несло из загона, где бродили голенастые
страусы, нося на своих лошадиных ногах кургузые туловища в атласно-бе-
лоснежных курчавых перьях и с глупым удивлением вытягивая лысые головки
на голых шеях. Хищно, восторженно и неожиданно вскрикивали в мертвой ти-
шине крепкоклювые, горбоносые попугаи, - радужные, рубиново-синие, золо-
тые и зеленые. И тогда сад казался Эдемом, заповедным приютом блаженства
и "незнания". Но, снедаемый жаждой знания, жаждой запретного, я ходил от
решетки к решетке змеиных клеток. Ужас и отвращение вселяла ленивая, ши-
роколобая, пучеглазая "капская гадюка", лежащая толстым ярко-соломенным
жгутом в темных подковках. Свившись в палевую спираль, отливавшую голу-
бым пеплом, неподвижно смотрела в пространство круглоглазая, с яйцевид-
ной головкой Гайя, неотразимо-смертоносная покровительница всего древне-
го Египта, - символ величия и власти, уреус на царских митрах, жгут, об-
вивающий крылатую эмблему Гора, "ара", стократ изображенная над входами
храмов...
А Каир встретил меня закрытыми ставнями, сохнущими от зноя деревьями,
белыми пустыми улицами. Небо было тускло, дул жгучий пыльный ветер. То
был вестник самого бога Сета. И дышал он, пламенный, над страною могил
от первородных чад ее с таинственного и грозного Юга, - оттуда, "где бог
в своем лучезарном течении покрывает кожу людей мрачным блеском сажи и,
иссушая, курчавит их волосы".
1907
ИУДЕЯ
И Господь поставил меня среди поля, и оно было полно костей.
Иезекииль
I
Штиль, зной, утро. Кинули якорь на рейде перед Яффой.
На палубе гам, давка. Босые лодочники в полосатых фуфайках и шарова-
рах юбкой, с буро-сизыми, облитыми потом лицами, с выкаченными кровавыми
белками, в фесках на затылок орут и мечут в барки все, что попадает под
руку. Градом летят туда чемоданы, срываются с трапов люди. Срываюсь и я.
Барка полным-полна кричащими арабами, евреями и русскими.
Пароход, чернея среди зеркального взморья, отдаляется, кажется ма-
леньким. Мала и Яффа. До нее еще далеко, но воздух так чист, а восточные
контуры ее кубических домиков, среди которых то там, то тут метелкой
торчит пальма, так четки и просты. Уступами громоздится этот каменный,
цвета банана, городок на обрывистом прибрежье. От рейда его отделяет
длинная гряда рифов. За ними, у береговых отмелей, шелком сияют обвисшие
паруса на высоких, тонких мачтах лодок. Их больше всего возле северной
отмели, где когда-то был Водоем Луны, финикийская гавань. С севера к Яф-
фе подступает золотисто-синяя от воздуха и солнца Саронская долина. С
юга - желто-серые филистимские пески. На востоке - знойно-голубой мираж
Иудеи. Там, за горами, - Иерусалим.
В штиль рифы обнажаются - барка спокойно проскальзывает между их ржа-
выми, мокрыми и нестерпимо блестящими на солнце глыбами. На пристани са-
раи - таможни. По гладким каменным уступам, в тени звонких переулочков
поднимаемся к базару. О Стамбуле напоминает в первую минуту запах гнию-
щих апельсинов и укропа, смешанный с чадом восточной кухни. Но нет, даже
в самых глухих закоулках Стамбула нет плит, столь выбитых и отшлифован-
ных копытами и туфлями, и такой толпы - таких грубых одежд, такого жест-
кого загара и таких гортанных криков! Вот базар с мокрым фонтаном, с во-
доносами под бурдюками и кувшинами, с верблюдами и собаками, с грудами
фруктов и зелени, с кофейнями и лавчонками в крытых полутемных рядах...
Да, тут все старее, восточнее. И небо над базаром ярче, и зной не тот. А
какие дряхлые хананеи с красными кроличьими глазами меняют в сумраке ря-
дов бешлыки на лепты и пиастры!
В садах вокруг Яффы - пальмы, магнолии, олеандры, чащи померанцев,
усеянных огненной россыпью плодов. Запыленные ограды из кактусов в жел-
том цвету делят эти сады. Между оградами, по песчано-каменистым тропин-
кам, медленно струится меланхолический звон бубенчиков - тянется караван
верблюдов. Где-то журчит по канальчикам вода - под однотонный скрип ко-
лес, качающих ее из цистерн. Этот ветхозаветный скрип волнует. Но еще
больше волнует сама Яффа. Эти темные лавчонки, где тысячу лет торгуют
все одним и тем же - хлебом, жареной рыбой, уздечками, серебряными
кольцами, связками чесноку, шафраном, бобами; эти черные, курчаво-седые
старики-семиты с обнаженными бурыми грудями, в своих пегих хламидах и
бедуинских платках; эти измаилитянки в черно-синих рубахах, идущие гор-
дой и легкой походкой с огромными кувшинами на плечах; эти нищие, хро-
мые, слепые и увечные на каждом шагу - вот она, подлинная Палестина
древних варваров, земных дней Христа!
На другой день покидаем Яффу, направляясь по Саронской долине к Иеру-
салиму. Пустынный путь! Нарциссы долины, из-за легендарного плодородия
которой было пролито столько крови, теперь начинают выпахивать. Иудея
опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающи-
ми о возврате дней Давида. Но цветов еще много, слишком много. Всюду
мак, мак и мак: щедро усеял он эти пашни и нивы своими огненными лепест-
ками.
Очаровательный ветер весеннего дня и приморской степи, солнечное теп-
ло, сладкий аромат цветущих олив, хлебов и горячей земли веет в окна ко-
ротенького поезда, раз в сутки пробегающего по долине и горам к Иеруса-
лиму. Он идет по волнистым полям, среди ржавых пашней и зеленых посевов,
то и дело встречает вереницы верблюдов, стада черных коз и серых овец,
кучками толпящихся то там, то здесь под охраной полудиких пастухов и со-
бак, похожих на шакалов.
- Но, боже, сколько маку! - говорит мой спутник, русский еврей, ста-
рик с большой серо-сизой бородой.
А за Лиддой и Рамлэ, - каменными кубами арабских городков, ярко беле-
ющих под ярко-синим небом среди финиковых пальм и кипарисов, - почва
становится еще суше, еще кремнистое и волнистей, а хлеба еще слабее и
жиже. Начинается подъем, - до самого Иерусалима. Уже виден впереди серый
камень, синь впадин и ущелий. Поезд медленно выбивает такт короткими
вздохами, свистки его делаются гулки и звонки, путь извилистей; мы гля-
дим на небо уже из какой-то голой, каменистой котловины. И вот котловины
начинают сменяться котловинами, ущелья ущельями... Иногда они оживляются
сожженной зноем зеленью деревьев, растущих на их кремнистых ложах, или
пелазгическими останками хананейских укреплений на куполообразных верши-
нах; иногда овцами, рассыпанными по сухим обрывам, среди голышей в лиша-
ях и колючках; или рядами каменных оградок, - следами террас, на которых
спокон веку разводили здесь сады и виноградники... Только где же те
"бездны", которыми будто бы поражают Иудейские горы? Где высоты, что
будто бы "еще дышат величием Иеговы и ужасами смерти"?
Солнце скрылось, в горах тень. Мы уже в самой сердцевине их. Все под-
нимаясь и поднимаясь, проползаем кремнистые долины, извивающейся гусени-
цей огибает поезд серо-желтые каменные ковриги, густо усыпанные круглыми
голышами... Это именно здесь, в одной из этих котловин, "взял посох свой
в руку свою Давид и выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиа-
фа..."
Перед вечером поезд выползает, наконец, на темя гор - и вдали, среди
нагих перевалов и впадин, изрезанных белыми лентами дорог, показываются
черепичные кровли нового Иерусалима, окружившего с запада зубчатую сара-
цинскую стену старого, лежащего на скрытом от нас скате к востоку. Тут
мой спутник поднимается с места, становится лицом к окну, закрывает гла-
за и быстро-быстро начинает бормотать молитвы. Мы уже на большой высоте,
солнце стоит низко, поднялся ветер - и дрожь пробегает по телу при выхо-
де из жаркого вагона. Не дрожь ли горького разочарования? Новый, но ка-
кой-то захолустный вокзал из серого камня. Перед вокзалом галдят обор-
ванные извозчики - евреи и арабы. Дряхлый, гремящий всеми винтами и гай-
ками фаэтон, пара кляч в дышле... И в то время как сизый носильщик швы-
ряет в фаэтон наши чемоданы, спутник мой по-детски, ладонью наружу, зак-
рывает глаза и тихо плачет, покачивая шляпой.
II
Вчера весь день я бродил по Иерусалиму, нынче объехал верхом вокруг
его стен и на закате возвратился к Западным воротам.
Как груба и стара громада ворот! Зубчатая сарацинская башня, в упор
освещенная низким солнцем, вся как будто из потемневшего от времени же-
леза. Небольшая площадь за воротами почти вся в тени, падающей и от них,
и от тяжкой цитадели Давида с ее рвами и бойницами. Направо - несколько
европейских домов, магазинов. Напротив - улица Давида: узкий, темный,
крытый холстами и сводами ход между старыми-старыми мастерскими и лавка-
ми. Из него выныривают навьюченные ослы, фески, женщины, с головой за-
вернутые в покрывала, постукивающие деревянными скамеечками, заменяющими
здесь туфли... Вечерний свет, падающий из ворот на жерло этого входа,
делает его совсем черным. Как раз возле него - высокий, узкий дом, наш
отель. Спрыгнув с лошади, я иду туда, где провожу все вечера, - на кры-
