турецкий солдат, с карабином наперевес, зорко оглядывающий окрестные
ущелья и овраги... Все спешат в Иерихон - единственное человеческое
жилье, единственный оазис во всей Иорданской долине. И как только стем-
неет, ни души не останется на этой страшной древней дороге.
IV
Ночи здесь сказочно-прекрасны. Они околдовывают трижды мертвую страну
лихорадочными сновидениями, воскрешающими содомскую прелесть ее давно
минувшей жизни.
В сумерки, на последнем, самом крутом спуске в долину, влево от доро-
ги, внезапно открылась глубокая каменистая трещина - ущелье Кельта - и
проводила нас до самой долины. Смутно белела дорога, шумел поток на дне
уже совсем темного ущелья, и печально краснело несколько огоньков в ска-
листой стене за ним: там древнейшие притоны аскетов, тысячами погребав-
ших себя заживо в криптах, которыми сплошь изрыты скалы Кельта. А когда
мы спустились в долину и повернули влево, к Иерихону, черным и тяжким
обрывом, уходящим в небо, встал перед нами кряж горы Сорокадневной. И
огонек, чуть заметной точкой красневший и на этом обрыве, опять напомнил
о той страшной борьбе, которую впервые воздвигли здесь люди против иску-
сителя.
Вся иорданская низменность, страна, что некогда "орошалась, как сад
Господень" и на весь мир славилась легендарным плодородием, красой и
греховностью Пятиградия, дворцами и твердынями трижды возрождавшегося из
развалин Иерихона, поражает теперь тем запустением, "где лишь жупел и
соль, где злак не прозябает, где ни голос человеческий, ни бег животного
не нарушает безмолвия". Сады Иерихона дышали в дни его славы благовония-
ми бальзамических растений, индийских цветов и трав. "Пальмы и мимозы,
сахарный тростник и рис, индиго и хлопок произрастали в долине Иордана".
Об этом свидетельствует даже и тот оазис, что уцелел на местах исчезнув-
шего с лица земли иорданского рая, даже имя того селенья, что наследова-
ло Иерихону: Риха - благовоние. Но оазис этот, тропически зеленеющий у
подножия горы Сорокадневной, близ источника пророка Елисея, так мал в
окрестной пустыне, а селенье все состоит из двух-трех каменных домов,
нескольких глиняных арабских хижин и бедуинских шатров.
В сумерки долина была молчалива, задумчива. Я сидел за Рихой, на од-
ном из жестких аспидных холмов, что волнами идут к горе, - на могилах
Иерихона, кое-где покрытых колючей травкой, до черноты сожженной. Дале-
кие Моавитские горы, - край таинственной могилы Моисея, - были предо
мною, а запад заступали черные обрывы гор Иудеи, возносивших в блед-
но-прозрачное небо заката свой высший гребень, место Искушения. Оттуда
тянуло теплым сладостным ветром. В небе таяло и бледнело легкое мут-
но-фиолетовое облако. И того же тона были и горы за пепельно-туманной
долиной, за ее меланхолическим простором. И туманной бирюзою мерцало на
юге устье Моря, что терялось среди смыкавшихся там гор...
Но вот наступила и длится ночь. Она коротка, но кажется бесконечной.
Еще в сумерки зачался таинственно-звенящий, горячечный шепот насекомых,
незримыми мириадами наполняющих душную чашу оазиса, и приторно-сладко
запахли его эвкалипты и мимозы, загоревшиеся мириадами светящих мух. Те-
перь этот звонкий шепот стоит сплошным хрустальным бредом, сливаясь с
отдаленно-смутным гулом, с дрожащим стоном всей долины, с сладострастно
сомнамбулическим ропотом жаб. Стены отеля, его каменный двор - все мерт-
венно-бледно и необыкновенно четко в серебристом свете этих тропических
звезд, огромными самоцветами повисших в необъятном пространстве неба.
Оно необъятно от необыкновенной прозрачности воздуха - звезды именно ви-
сят в нем, а на земле далеко-далеко виден каждый куст, каждый камень. И
мне странно глядеть на мою белую одежду, как бы фосфорящуюся от звездно-
го блеска. Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном, хрус-
тально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и Гомор-
ры.
Я лунатиком брожу по саду и по двору отеля, но, кажется, никогда еще
не было столь обострено мое зрение, слух. Все сливается в блеск и тиши-
ну. Но вместе с тем я вижу каждую отдельную искру, слышу каждый от-
дельный звук. Я вынимаю часы. Понимаю, что уже два, что самоцветы, плы-
вущие в бездонном пространстве с востока, становятся все крупнее и лу-
чистее, что мои ноги подламываются от смертельной усталости. Но разве у
меня есть власть над собой?
Сад кружится в беззвучном кружении зелено-лиловых мух, их скользящих
огненных вихрей. Как райское дерево, трепещет и переливается искрами си-
комор во дворе. Сверху донизу горят и блещут ими кустарники, сахарный
тростник...
Много раз я пытался заснуть, входил в дом, в свою темную, горячую
комнату, ложился под душный кисейный балдахин, но и здесь эти ароматы,
эти скользящие искры, этот дрожащий хрустальный бред, которым околдован
весь мир. Сердце тоже дрожит, тело, поминутно палимое жалами москитов,
покрывается горячечным потом. И так звонко кричит жаба в бассейне среди
Двора, и так отдается ее однообразно вибрирующий призыв в этом каменном
доме с раскрытыми окнами и настежь распахнутыми дверями, что я опять
спешу покинуть его - и с болезненной жадностью и радостью ловлю глоток
воздуха на пороге крыльца...
Крыльцо белеет все ярче, фигура спящего на нем слуги-араба стала еще
чернее. Раздвоившийся Млечный Путь, густым, но прозрачно-фосфорическим
дымом протянувшийся с севера на юг, совершенно отделился от неба, повис
на самой середине пространства между ним и землею. Кажется, близок расс-
вет! Кажется, стихает, замирает бред и ропот вокруг. Сперва по камням, а
потом по теплому песку я спешу за селение - взглянуть на долину, на Мо-
ав, на восток. Но на востоке все еще только поздние крупные звезды.
Бледный серебристый свет их стоит над далеким мертвенно-бледным Морем.
Бледные пески долины мерцают как бы манной. Бледные полосы тумана тянут-
ся по извивам Иордана, - и уже смертоносная влажность чувствуется в воз-
духе. И бледным дымом спустилось и легло облако у подножия горы Сорокад-
невной, чернеющей среди звезд своей вершиной...
"Отойди от меня, Сатана".
1909
СТРАНА СОДОМСКАЯ
Только на рассвете тянет в окна легкая прохлада вместе с ароматом эв-
калипта.
Ночью, при звездах, старые деревья во дворе отеля казались сказоч-
но-высоки и ветвисты. Теперь они принимают обычные очертания. Смолкли
жабы, замер звон насекомых в кустарниках, погасли огненные мухи. Мы вы-
ходим за ворота, садимся на лошадей; все молчит и в тех немногих хижи-
нах, что зовутся Иерихоном или Рихой; всюду сон, один сверчок трюкает в
каменной верее, от которой еще дышит тепло ночи. Но за мечетью уже слы-
шен говор.
Ее белый невысокий минарет стоит при дороге, на самой окраине Рихи.
Под ним часто ночуют бедуины. Ночевал небольшой караван и нынче. Мы про-
езжаем мимо него; понукаемые вожаками, глухо урчат верблюды, поднимаясь
с теплого песка. Над мечетью, в светлеющей вышине крупной слезой висит
Венера. На востоке, над синеватым Моавитским кряжем, небо шафранное. Но
еще по-ночному тлеет костер табора, летучие мыши реют вкруг мечети.
За садами Рихи, на западе, - обрывы Иудеи. Отчетливо слоятся серо-фи-
олетовые уступы горы Искушения. Но внизу еще тень, и, верно, мыши прини-
мают ее за сумерки, когда и создал их Христос. Он сорок дней и ночей
провел в пещере над Иерихоном, на обрыве, закрывающем запад, - он не
знал, когда садится солнце и когда надлежит совершать молитву. И вот од-
нажды поднялся он на вершину и, как только скрылось солнце, начертал на
пыли то легкое, таинственное создание, что так любит сумрак. Он вдохнул
в него жизнь и сказал: "Каждый вечер на закате солнца вылетай из рассе-
лин горы, где отныне будет твое жилище, дабы знал я час молитвы..." Я
поднимаю голову, вспомнив эту дамасскую легенду, и не узнаю окрестности:
мы проехали версту, не больше, а уже день, совсем день.
Глухой котловиной, бесплодным и безлюдным долом тянется с севера на
юг, от самого моря Тивериадского, известково-песчаная пустыня, которую
почти напрямик пересекает путь от Рихи к Иордану. Те, что пытались исс-
ледовать ее, видели по реке всего два-три селения, - даже каменистый Мо-
ав, дочерна спаленный солнцем, люднее иорданских берегов. То же и здесь:
на всем огромном пространстве, окружающем нас, лишь одно живое место -
оазис Рихи. Оглядываясь, видишь белые пятна хижин среди темной зелени,
приютившейся под горным обрывом. Там, в садах, еще растет деревцо небд,
приносящее акриды, растет бальзамический цаккум, сизый терн, из которого
сплели венец Иисусу, а весной цветет много диких индийских цветов. Но
как поверить, что это там был и неприступный Иерихон ханаанский, и "бо-
жественный город садов" Ирода, что вот этой долиной искушал Иисуса
дьявол?
Впереди все то же: пепельно-серые дюны, кое-где жесткий, осыпанный
солью кустарник. Небо просторно, огромно. Чуть не в самом зените тает
алая звезда Венеры. Но и до нее уже достигает восходящий из-за гор Моа-
ва, охвативший полвселенной сухой, золотисто-шафранный свет. Одно Мерт-
вое море прячется от света. Вот оно - у самого подножия ее, за тем голым
побережьем, что белеет вдали, вправо. Ясно виден и обманчиво близок ка-
жется северный залив. Но синеет он тускло, керосинно...
"Символ страшной страны сей - море Асфальтическое", говорили ког-
да-то. Страх внушает она пилигримам и доныне, трижды проклятая и трижды
благословенная. Мало совершивших путь по всей извилистой стремнине Иор-
дана с его зноем и лихорадками. Но еще меньше тех, что пускались в запо-
ведные асфальтические воды. Легче, говорили они, пройти все океаны зем-
ные, чем это крохотное море, черные прибрежные утесы которого неприступ-
но круты, пугают глаз человекоподобными очертаниями и так смолисты, что
могут быть зажжены, как факелы, - море, дно которого столько раз треска-
лось от землетрясений и выкидывало на поверхность те таинственные ве-
щества, что служили египтянам для сохранения мертвых от тлена, море,
жгуче-соленые, горькие волны которого тяжки, как чугун, и в бурю, "пок-
рытые кипящим рассолом", потрясают берега своим гулом, между тем как
пламенный ветер до самого Иерусалима мчит столбы песку и соли... Длится
и все светлее становится золотисто-шафранное аравийское утро. Толкут и
толкут копыта наших лошадей твердую, растрескавшуюся дорогу. Но ни еди-
ная птица не взвивалась еще с радостной утренней песней над долиной. И,
верно, ни единой живой души и не встретим мы, кроме разве жадно-трусли-
вой души кочевника или гиены. Впереди, среди пустыни цвета пемзы, - лен-
та прииорданской зелени, чащи ив, тамарисков, камышей...
Так богата и прекрасна была некогда эта долина, что дьявол издревле
избрал ее местом греха, искушений. Это он опьянил сладостью страсти и
порока Пятиградие, переполнившее чашу терпения Предвечного. Это он вну-
шил дочерям Лота жажду кровосмешения, дабы от родного отца зачала стар-
шая из них Моава: "И дождем пролил Господь огнь и серу, ниспроверг горо-
да сии, и всю окрестность их, и всех жителей, и все произрастания зем-
ли..." Но легендой патриархов стали дни гнева, и снова зацвел "сад Пред-
вечного", снова возродился столь прекрасным, что заповедан был любимей-
шему из чад божиих. - Солнце встало над Моавом, затопило его блеском и
уже палит долину. Какие-то большие металлически-серые мухи липнут к жар-
ким гривам лошадей, скорпион шуршит, бежит укрыться в легкой голубой те-
ни под застывшей песчаной волной. Вольно смотреть из-под шлема на доро-
гу, но тянет взглянуть в блеск Моава, тянет найти ту вершину, с которой
показал Господь Моисею всю радость земли обетованной: "Взойди на гору
сию, на гору Нево, что в земле Моавитской против Иерихона, и посмотри на
землю Ханаанскую, и умри на горе, на которую ты взойдешь, и приложись к
