Необъятное пространство между небом, пустыней и долиной Каира было все в
пыльно-золотистом блеске. Солнце опускалось все ниже, белый шлем, кото-
рый я держал в руках, стал алеть. С минаретов понеслись к бледному без-
донному небу древне-печальные прославления Бога. Летучие мыши дрожащими
зигзагами зареяли вокруг: они любят теплые вечера, катакомбы, пустынные
скалы...
В пустыне, сзади цитадели, раскинуты среди песков мечети-гробницы ха-
лифов. Они всеми забыты, приходят в ветхость. Там в усыпальнице Каид-Бея
окна горят такой цветной мозаикой, равной которой нет на земле. Там есть
два камня из Мекки - один сиреневый, другой розовый - и на них следы Ма-
гомета. Но что Каид-Бей и Магомет! За могилами халифов, среди песков,
уходящих до Красного моря, на самой окраине холмов Иудейских, есть оаз,
где, по слову Осии, "тернии и волчцы выросли на жертвенниках Израиля",
где с землею сровнялись следы города, более славного и древнего, чем са-
мый Мемфис, - следы Она-Гелиополя, Бет-Шемеса, по-еврейски, - "Дома
Солнца". Это было средоточие культа Гора и высшей жреческой мудрости.
Усиртесен Первый пять тысяч лет тому назад воздвиг перед онийским храмом
Солнца, самым чтимым в древнем мире, свои обелиски из розовых гранитов и
украсил их золотыми наконечниками. В дни патриархов Иосиф, сын Иакова,
женился в Оне на дочери первосвященника Потифера - "посвященного Солн-
цу"; Моисей, воспитавшийся там, основал на служении Изиде служение Иего-
ве; Солон слушал первый рассказ о потопе; Геродот - первые главы исто-
рии, Пифагор - математику и астрономию; Платон, проведший в академии Она
тринадцать лет, - презрительно-грустные слова: "Вы, эллины, - дети"; в
Оне жила сама Богоматерь с младенцем...
Солнце тонет в сухой сизой мути, и шафранный свет запада быстро мерк-
нет. Мириады веселых огней рассыпаются по темнеющей долине Каира. Со
всех сторон обступает Каир африканская душная ночь. Из тьмы неведомых
горячих стран пролагает свой путь священная река, источники которой зна-
ли лишь жрецы Саиса. Неведомые экваториальные созвездия поднимаются от-
туда, - и звездное небо принимает "вид лучистых алмазов на черно-бархат-
ном покрове гроба". Черное! Сколько тут черного! Черны были палатки та-
инственных азиатских кочевников, "царей-пастухов", несметной ратью охва-
тившие некогда Египет на целых пятьсот лет. Черны были Аписы Мемфиса.
Черным гранитом лоснились скаты пирамиды Хуфу. "Семусином" - черно-пла-
менным ураганом песков - прошел по Египту Камбиз, до основания разрушив
и Он и Мемфис, и это в его полчищах семусин пожрал в один день полторас-
та тысяч жизней на пути к черной Нубии! И вот тогда-то и дохнуло на Еги-
пет дыхание смерти, и "помутилось солнце его от пыли сражений и от куре-
ний жрецов, и прибег он к идолам и чародеям и к вызывающим мертвых"...
На месте Она, ныне покрытом хлебами, пальмами и хижинами арабской де-
ревушки Матариэ, среди оаза, что питается родником Айн-Шемес - "Солнеч-
ным источником", - одиноко стоит десятисаженный обелиск, на треть уто-
нувший в земле, изъеденный иероглифами и облепленный гнездами ос. А в
Ливийской пустыне сонные змеи песков бегут и бегут во входы пирамид, уже
давно пустующих. Мумии из гробниц и пирамид Саккара выкинул еще Камбиз.
Пустой саркофаг из базальта, найденный в пирамиде Менкери, потонул вмес-
те с кораблем в океане, на пути в Британию. Пустой огромный саркофаг
стоит и в Великой пирамиде. Кто тот, что покоился в ней? Хуфу? Копты го-
ворят: нет, Саурид, живший за три века до потопа и от потопа сохранивший
в ней и свой труп, и все сокровища египетской мудрости... В те долгие
века, когда умерший Египет пребывал в тишине и забвении, пришли в его
пустыни новые завоеватели, арабы, пробили, после долгих исканий, уже
ободранную Великую пирамиду и в гробовой тьме, по узким проходам, веду-
щим в сердце пирамиды, проникли, в надежде на клады, в покой человека,
умершего в начале мира. Но, озарив факелами заблестевшие, как черный
лед, шлифованно-гранитные стены этого покоя, в ужасе отступили: посреди
него стоял прямоугольный и тоже весь черный саркофаг. В нем лежала мумия
в золотой броне, осыпанной драгоценными камнями, и с золотым мечом у
бедра. На лбу же мумии красным огнем горел громадный карбункул, весь в
письменах, непонятных ни единому смертному...
III
Я кончил этот вечер в театре, на площади, сплошь занятой табуретами и
столиками, шумной и людной, как ярмарка.
Двери театра были открыты настежь, но в партере, усеянном фесками,
стояла одуряющая духота. Что же было в решетчатых ложах, где помещаются
гаремы? Подняли под музыку занавес - и в глубине сцены открылся плакат:
лиловая ночь и пребольшая луна над лиловым силуэтом города, состоящего
из одних пальм и мечетей и четко отраженного в бледно-лиловой реке. На
полу среди сцены стояло ярко-зеленое дерево, а под деревом - араб в пыш-
ной старинной одежде и громадном тюрбане. Страстно завыл и загудел ор-
кестр, и араб, приложив одну руку к сердцу, а другую, дрожащую, вытянув,
разразился такими гнусавыми воплями, что весь партер затрепетал от ру-
коплесканий. Араб жаловался на несчастную любовь и прозакладывал кому-то
душу, лишь бы увидеть свою милую. Затем он смолк, закрыл лицо руками и
затрясся от беззвучных рыданий. А наплакавшись, глубоко вздохнул, снял
темный широчайший халат, положил его подушкой под деревом и, оставшись в
другом, бледно-розовом, лег спать. Музыка под сурдинку запиликала что-то
осторожное, хитрое. И тогда из-за кулис бесшумно выпорхнули черти в
красных балахонах, с белыми изображениями черепов на груди. Радостно
подвывая и взвизгивая, они закружились над своей добычей. И вдруг ухнул
барабан - и, подхватив спящего, черти бросились за кулисы...
Домой я вернулся за полночь. Каир затихал. Съедаемый москитами, я без
сна лежал на широкой постели в жарком номере. Перед рассветом взошел ме-
сяц, озарил теплым золотистым светом верхушки пальм во дворе отеля и
противоположные балконы, и в окна потянуло свежестью. Я стал забываться.
Но тут воздух внезапно дрогнул от мощного трубного рева. Рев загремел
победно, оглушающе - и, внезапно сорвавшись, разразился страшным, захле-
бывающимся скрипом. Рыдал в соседнем дворе осел - и рыдал бесконечно
долго!
Утро в Каире восхитительно. Чистые широкие проспекты еще в тени и
пусты. Снова полита зелень в цветниках, палисадниках и скверах, нежно и
свежо пахнущих. Верхушки пальм розовеют, небо легко и жемчужно-бирюзово.
Экипаж быстро катится по гладким мостовым. Едем к пирамидам. Вот мост с
бронзовыми львами через Нил. Свет утреннего солнца ослепительно блещет
над розово-голубым морем пара, в котором тонут и острова, и вся долина
Нила. "Привет тебе, Амон-Ра-Гормахис, сам себя производящий! Привет те-
бе, священный ястреб со сверкающими крыльями, многоцветный феникс! При-
вет тебе, дитя, ежедневно рождающееся, старец, проплывающий вечность!"
Нил под мостом дымится, и в дыму медленно идут серые паруса барок.
Вереницы ослов и верблюдов, нагруженных овощами, зеленью, молоком, пти-
цей, тянутся на базары и несут в город простоту деревни, здоровье полей.
Переезжаем остров, потом рукав Нила, едем мимо зоологического парка, - и
впереди открывается низменность, равнина зреющих ячменей и пшеницы: сто-
ит время Шаму, как называли египтяне жатву. И прямая, как стрела, аллея
акаций до самой пустыни прорезывает эту равнину. Там, в самом конце ал-
леи, как деревенские риги, стоят на обрыве скалисто-песчаного плоско-
горья три каменных треугольника цвета старой соломы.
Когда мы подъезжаем к этому обрыву, резко желтеет его песок и мягко и
четко возносятся над ним в прозрачный воздух зубчатые грани каменной
громады ржаво-соломенного цвета: Великая пирамида Хуфу!
От нее - один из самых дивных видов в мире. Целая страна, чуть не вся
низменность Дельты, теряется на севере, радуя вечной молодостью природы:
молоды кажутся отсюда, из пустыни, с древнейшего на земле кладбища, эти
нивы, пальмы, селения! На юге тонет в солнечном тумане долина Нила. Впе-
реди чуть виден мутно-аспидный Каир и призраки Аравийских гор. А сама
пирамида, стоящая сзади меня, восходит до ярких небес великой ребристой
горой.
Обойдя ее, я вижу, что северный бок ее высоко занесен песком. Вдали,
в сторону Ливийской пустыни, - второй треугольник, пирамида Хафри. Ее
громада, почти равная первой и тоже утонувшая в слоистых песках, снизу
ободрана, доисторически груба и проста, как и Хуфу, но вверху блестит
розовым гранитом. В чистом воздухе она кажется необыкновенно близкой. Но
еще более четки на сини небосклона грани третьей - "красной" пирамиды
Менкери, еще сплошь покрытой сиенитом. Она гораздо меньше и острее двух
первых. А к горизонту, там, где пустыня, поднимаясь волнистыми буграми,
ярко подчеркивает сине-лиловое небо, теряется за песками еще несколько
маленьких конусов... Вот она, ясность красок, нагота и радость пустыни!
Вход в Великую пирамиду передо мною. Пески засыпали ее скат как раз
до того места, где нашли когда-то отверстие в "самое таинственное святи-
лище мира". Я знаю, что это отверстие падает вниз по скользкому склону в
триста футов, в удушающий мрак, в тесноту. Там теперь нет ничего, кроме
тьмы, летучих мышей и огромной гробницы без крышки... Где же кости того,
кто вот уже шесть тысяч лет изумляет землю? Они, говорят, покоились на
дне шахты, - под пирамидой, а не в ней. Шахта будто бы соединялась под-
земным ходом с Нилом... с подземным капищем Изиды, которой посвящена пи-
рамида... с ходом под Сфинкс... Но не все ли равно? Вот я стою и касаюсь
камней, может быть, самых древних из тех, что вытесали люди! С тех пор,
как их клали в такое же знойное утро, как и нынче, тысячи раз изменялось
лицо земли. Только через двадцать веков после этого утра родился Моисей.
Через сорок - пришел на берег Тивериадского моря Иисус... Но исчезают
века, тысячелетия, - и вот, братски соединяется моя рука с сизой рукой
аравийского пленника, клавшего эти камни...
К Сфинксу иду по указаниям самого Хуфу: "Гор живой, царь Египта Хуфу,
нашел храм Изиды, покровительницы пирамиды, рядом с храмом Сфинкса, к
северо-западу от храма Озириса, господина гробницы, и построил себе пи-
рамиду рядом с храмом этой богини... Место Сфинкса - к югу от храма Изи-
ды, покровительницы пирамиды, и к северу от храма Озириса..."
По песчаным шелковистым буграм цвета львиной шкуры я спускаюсь от пи-
рамиды в котловину, где лежит каменное стоаршинное чудовище, каменная
гряда с тринадцатиаршинной головой. И вступаю в святая святых Египта.
Это уже последняя ступень истории!
Вокруг меня мертвое, жаркое море дюн и долин, полузасыпанных песками
скал и могильников. Все блестит, как атлас, отделяясь от шелковистой ла-
зури. Всюду гробовая тишина и бездна пламенного света. Вот страшная из-
вилистая полоса на песке, - здесь протащила свой жгут змея, может быть,
сама Фи, знаменитая в священных писаниях Египта, вся желто-бурая, вся в
бурых поперечных лентах, с маленькими вертикальными глазками, от всех
гадов отличная рожками. Ноги мои вязнут, солнце жжет тело сквозь тонкую
белую одежду. Пробковый шлем внутри весь мокрый. Но я иду и не свожу
глаз со Сфинкса.
Туловище его высечено из гранита целиком, - приставлены только голова
и плечи. Грудь обита, плоска, слоиста. Лапы обезображены. И весь он,
грубый, дикий, сказочно-громадный, носит следы жуткой древности и той
борьбы, что с незапамятных времен суждена ему, как защитнику "Страны
Солнца", Страны Жизни, от Сета, бога Смерти. Он весь в трещинах и кажет-
ся покосившимся от песков наискось засыпающих его. Но как спокойно, спо-
койно глядит он куда-то на восток, на далекую солнечно-мглистую долину
Нила! Его женственная голова, его пятиаршинное безносое лицо вызывают в
