ярки красные лоскуты - вывески с полумесяцем и арабскими письменами... И
ослепительно ярка синяя лента неба над толпой и коридором домов... Во
имя Бога милостивого, хоть бы здесь-то, по улице, ведущей в европейскую
Перу, не пускали верблюдов! Но нет, араб-полицейский, в коротком синем
мундире и в феске, совершенно равнодушно смотрит на эту горбатую груду,
шагающую среди толпы за босоногим проводником.
Зато как прохладно в жерле башни Христа!
Сладок среди вони и плесени базарных улиц, среди чада простонародных
таверн и пекарен, свежий запах овощей и лимонов, но еще слаще после га-
латской духоты чистый морской воздух. Медленно поднимаемся мы по темным
лестницам возле стен башни, достигаем ее круглой вышки - и выходим на
каменный покатый балкон, кольцом охватывающий вышку и огражденный желез-
ными перилами. Легкое головокружение туманит меня при взгляде в бездну
подо мною, раскрывается в ней целая необозримая страна, занятая города-
ми, морями и таинственными хребтами Малоазийских гор - страна, на кото-
рую пала "тень Птицы Хумай".
Кто знает, что такое птица Хумай? О ней говорит Саади:
"Нет жаждущих приюта под тенью совы, хотя бы птица Хумай и не сущест-
вовала на свете!"
И комментаторы Саади поясняют, что это - легендарная птица и что тень
ее приносит всему, на что она падает, царственность и бессмертие.
Песнью Песней, чудом чудес, столицей земли называли город Константина
греческие летописцы. Молва всего мира объясняла его происхождение Бо-
жественным вмешательством. Одна легенда говорит, что на месте Византии
орел Зевса уронил сердце жертвенного быка. Другая - что основателю ее
было повелено основать город знамением креста, явившимся в облаках над
скутарийскими холмами, "при слиянии водных путей и путей караванных". Но
восточный поэт сказал не хуже: "Здесь пала тень Птицы Хумай".
В двух шагах от меня, возле этой башни, еще и доныне совершаются му-
чительно-сладостные мистерии Кружащихся Дервишей.
Их монастырь затерялся теперь среди высоких европейских домов. Нес-
колько лет тому назад, в один из таких же жарких весенних дней, Герасим
привел меня к его старой каменной ограде, и мы вошли, вместе с другими
"франками", в небольшой каменный двор.
Помню фонтан и старое зеленое дерево посреди его, направо - гробницы
шейхов-настоятелей, налево - кельи в ветхом деревянном доме под черепи-
цей, а против входа - деревянную мечеть.
Мы отдали несколько мелких монет, и нас впустили в восьмигранный вы-
сокий зал, обведенный с трех сторон хорами и украшенный только сурами
Корана.
На хорах, над входом, поместились музыканты с длинными флейтами и ба-
рабанами, по бокам - зрители.
Когда наступила тишина, вошел шейх-настоятель, а за ним десятка два
дервишей - все босые, в коричневых мантиях, в войлочных черепенниках, с
опущенными ресницами, с руками, смирно сложенными на груди.
Шейх сел у стены против входа, разделившиеся дервиши - по сторонам,
друг против друга.
Шейх, медленно повышая жалобный, строгий и печальный голос, начал мо-
литву, флейты внезапно подхватили ее на верхней страстной ноте - и в тот
же миг, столь же внезапно и страстно, дервиши ударили ладонями в пол с
криком во славу Бога, откинулись назад - и снова ударили.
И вдруг все замерли, встали - и, сложив на груди руки, двинулись
гуськом за шейхом вокруг зала, обертываясь и низко кланяясь друг другу
возле его места.
Кончив же поклоны, быстро скинули мантии, остались в белых юбках и
белых кофтах с длинными широкими рукавами - и закружились в танце:
взвизгнула флейта, бухнул барабан - и дервиши стали подбегать с поклоном
к шейху, как мяч, отпрядывать от него и, раскинув руки, волчком пус-
каться по залу.
И скоро весь зал наполнился белыми вихрями с раскинутыми руками и
раздувшимися в колокол юбками.
И по мере того как все выше и выше поднимались голоса флейт, жалобная
печаль которых уже перешла в упоение этой печалью, все быстрее неслись
по залу белые кресты-вихри, все бледнее становились лица, склонявшиеся
набок, все туже надувались юбки и все крепче топал ногою шейх: приближа-
лось страшное и сладчайшее "исчезновение в Боге и вечности"...
Теперь, на башне Христа, я переживаю нечто подобное тому, что пережил
у дервишей. Теплый, сильный ветер гудит за мною в вышке, пространство
точно плывет подо мною, туманно-голубая даль тянет в бесконечность...
Этот вихрь вкруг шейха зародился там, в этой дали: в мистериях индусов,
в таинствах огнепоклонников, в "расплавке" и "опьянении" суфийства с его
мистическим языком, в котором под вином и хмелем разумелось упоение бо-
жеством. И опять мне вспоминаются слова Саади, "употребившего жизнь свою
на то, чтобы обозреть Красоту Мира":
"Ты, который некогда пройдешь по могиле поэта, вспомяни поэта добрым
словом!
- Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету, как ветер, кото-
рый, после смерти поэта, разнес по вселенной благоухание цветника его
сердца.
- Ибо он всходил на башни Маана, Созерцания, и слышал Симаа, Музыку
Мира, влекшую в халет, веселие.
- Целый мир полон этим веселием, танцем - ужели одни мы не чувствуем
его вина?
- Хмельной верблюд легче несет свой вьюк. Он, при звуках арабской
песни, приходит в восторг. Как же назвать человека, не чувствующего это-
го восторга?
- Он осел, сухое полено".
1907
МОРЕ БОГОВ
I
Когда подняли якорь, в толпу на спардеке вошли молодые, французы. И,
заглядевшись на них, я не заметил, как поплыли кровли и купола Стамбула.
По глянцевитой мраморно-голубой воде черными кругами, показывая перо,
шли дельфины. Утренние пары таяли в тепле и свете, но даль еще терялась
в матовом тумане.
За мысом дорогу перерезал колесный пакебот, переполненный фесками, и,
мелькнув, обдал теплым дымом. Старые стены дворца Константина и цветущие
сады Сераля дремали, пригретые солнцем. В оврагах алело искривленное иу-
дино дерево. Бледно-розовые минареты Софии уносились в небо...
Извиваясь, протянулись, вслед за Сералем, стены Феодосия, полчища ки-
парисов в Полях Мертвых... Стены кончились руиной Семибашенного замка...
И сиренево-серый очерк Стамбула стал уменьшаться и таять. Справа шли об-
рывы плоского прибрежья, цвета пемзы. А налево, до нежно-туманной сини
Принцевых островов, и впереди, до еще более туманных гор Азии, все шире
разбегались сияющие среди утреннего пара заливы. Над их необозримой
гладью кое-где висели дымки невидных пароходов...
Нижние палубы, заваленные грузом в Пирей и Александрию, наполняли
фески и верблюжьи куртки, ласково-застенчивые улыбки и блестящие зубы,
карие глаза и гортанный говор. Белыми коконами сидели на коврах закутан-
ные женщины. Мечтательно играли четками хаджи в чалмах и халатах. Пели,
пили мастику, страстно спорили и бились в кости греки, похожие на пло-
хеньких итальянцев. Седобородый еврей в люстриновом пальто, в черной
непримятой шляпе на затылок, с пейсами и поднятыми бровями, ел, уединен-
но сидя на крышке трюма, маслины с белым хлебом и обсасывал пальцы. В
проходах несло кухонным чадом, теплом из стальной утробы мерно работаю-
щей машины, бегали белые повара с помоями. Наверху было чисто, просторно
и солнечно.
Надо было надвигать на глаза фуражку, глядя на ослепительный блеск
под левым бортом. За этим блеском расстилались и как будто наклонно
скользили вдаль, в чуть видной Азии, зеркала Кианского залива. В миле, в
полумиле от нас проходили итальянские и греческие грузовики с низкими
бортами и голыми мачтами. Медленно, стройно и плавно тянулись в Стамбул,
раскинувшись по всему морю, парусные барки. Одна бригантина прошла так
близко, что вся закачалась и закланялась, попав в волну от парохода, и
ярко озарила нас парусами. Под их серебристой тенью бежал загорелый че-
ловек в полосатой фуфайке. А зеленый хрусталь под бригантиной был так
прозрачен, что видно было все дно ее.
Ют загромождали тюки прессованного сена. Матросы натягивали над ними
тент. Близился полдень, и в проходах между сеном уже стоял жаркий слад-
коватый запах степи.
За завтраком в кают-компании открыли все иллюминаторы. По белому низ-
кому потолку переливались зеркальные змеи, отраженные из-под левого бор-
та водою и солнцем.
Часа в два слева заголубели каменистые прибережья древней Фригии.
Близко прошла дикая горбина острова Марморы, и было весело смотреть на
его блиставшие над водой обрывы, на сероватую зелень, покрывавшую его
ребра и скаты, на белые точки какого-то селенья, рассыпанного в одной из
его впадин.
Очень близко прошел перед вечером и Галлиполи, желтевший на пустынных
обрывах справа.
В темноте, усеянной зоркими огнями, осторожно пропустила нас теснина
Дарданелл.
II
Троя, Скамандр, Холмы Ахиллеса - сколько прелести в этих звуках! Рав-
нина Скамандра серебрилась в эту ночь легким туманом и печальным лунным
светом. Я видел ее смутно... Но это была уже Греция.
Шерстяная вишневая занавеска на открытом иллюминаторе в моей каюте
стала утром, против солнца, прозрачно-красной. Сладкий ветер ходил по
каюте. Быстро одевшись, я выбежал на недавно вымытую, еще темную палубу.
Был опять тонкий пар, полный блеска, легкий, влажный воздух. Но море
было уже не то. Это было густое сине-лиловое масло. И впереди и влево по
его равнине таяли в светлой дымке фиолетовые силуэты Архипелага. А нап-
раво тянулись зелено-сиреневые горы: Эвбея.
И все утро выгибалась мимо нас эта каменистая страна, вся в складках,
как кожа бегемота. А позднее, когда солнце уже жгло плечи и я с изумле-
нием глядел на это горящее масло, лизавшее пароход и порою плескавшее
языками бирюзового пламени, открылись, наконец, "пустынные горы" Гимета.
По мертвенно-белым волооким статуям, по тысячелетним толкам о вакхан-
ках и дриадах, о богах и празднествах с цветами и хорами, - как будто в
древней Греции только и делали, что праздновали, - тысячи тысяч людей
рисуют себе какой-то пошлый элизиум вместо этой каменистой, сухой стра-
ны. Каков-то Акрополь? Все бинокли искали его, греки с юта с азартом ты-
кали пальцами вдаль. И вот нашел, наконец, я нечто смутно-желтевшее на
каменистом холме, одиноко стоящем за морем крыш в долине, - нечто вроде
небольшой дикой крепости. И, взглянув на этот голый холм пелазгов, впер-
вые в жизни всем существом своим ощутил я древность.
В Пирсе, где в жаркий полдень мы бросили якорь, нас окружили гиды,
комиссионеры отелей... Маленький быстрый поезд в полчаса доставил нас в
Афины. По ослепительно-белым улицам еду я, выйдя из вагона. Высоко сидит
на козлах кучер в соломенной шляпе, хлопая бичом над парой резвых кляч в
дышле. Яркая лента неба льется над коридором улицы с белой мостовой и
запыленными кипарисами, вытянувшимися между домами. Даже и в тени
чувствуешь и видишь, как прозрачен сухой жаркий воздух. Спущены зеленые
жалюзи на окнах, спущены маркизы над витринами. Быстро выезжаем, миновав
площадь, королевский дворец и предместье, на меловое шоссе, - и этот
холм пелазгов с руинами храмов поражает меня своей золотистой желтизной
и наготой. Громадная подкова гор, громадная долина, а среди долины оди-
ноко высится желто-каменный пик холма, воедино слитый двадцатипятивеко-
вой древностью с голым остовом Акрополя, - останками стен, колоннад и
порталов. Зной и ветер давно обожгли кости этой чуждой и уже непонятной
нам жизни. Медленно тянут лошади по мелу, хрустит щебень шоссе, кольцом
охватившего холм и поднимающегося все в гору, - со всех сторон оглядываю
я загорелый камень стен Акрополя и его желобчатых колонн... Наконец, ко-
ляска останавливается как раз против входа в гранитной стене, за которым
широкая лестница из лоснящегося мрамора поднимается к Пропилеям и Парфе-
нону... И на мгновенье я теряюсь... Боже, как все это просто, старо и
