прекрасно! . Налево, в сквозной тени маслин, стоит другая коляска. Высо-
кий, очень прямой человек с биноклем через плечо, в сером костюме и тро-
пическом шлеме, и высокая худая женщина, тоже в сером шлеме, в фильдеко-
совых перчатках, с длинной тонкой палочкой в одной руке и с книжкой в
другой, направляются ко входу. Но даже и эти спокойнейшие люди изумленно
смотрят круглыми глазами на то, что блещет перед нами золотыми руинами в
жарком синем небе, на то, что так божественно-легко и стройно громоздит-
ся на гранитных укреплениях, вросших в темя этого "Алтаря Солнца". Они
входят, поднимаются по лестнице, делаются маленькими среди колонн, уце-
левших от Пропилеи... Я тоже иду и смотрю... Но я уже все видел!
Я иду, но души древности, создавшей все это, я коснулся еще с парохо-
да. А божественное совершенство Акрополя раскрывает один взгляд на него.
Вот я поднялся по скользким плитам к Пропилеям и храму Победы. Я те-
ряюсь в беспредельном пространстве Эгейского моря и вижу отсюда и ма-
ленький порт в Пирее, и бесконечно-далекие силуэты каких-то голубых ост-
ровов, и Саламин, и Эгину. А когда я оборачиваюсь, меня озаряет сине-ли-
ловый пламень неба, налитого между руинами храмов, между золотисто-обож-
женным мрамором колоннад и капителей, между желобчатыми столпами такой
красоты, мощи и стройности, пред которыми слово бессильно. Я вступаю в
громаду раскрытого Парфенона, вижу скользкие мраморные плиты, легкий мак
в их расселинах... Что иное, кроме неба и солнца, могло создать все это?
Какой воздух, кроме воздуха Архипелага, мог сохранить в такой чистоте
этот мрамор? Глыбам гранита и мрамора, кряжам каменистых гор, накаленных
зноем, поклонялись древнейшие греческие племена. "Амфион, древнейший из
поэтов, извлекал из лиры столь сладкие звуки, что вечный мрамор, в кото-
ром заключена высшая чистота земли, сам стал складываться в колоннады,
стены и ступени". А Гомер изваял образы богов-людей: ведь Эллада "только
устами поэтов и философов" созидала пантеоны и культы. И "уста поэтов"
высшей религией признали красоту, высшим загробным блаженством - Элизи-
ум, "от века не знавший тьмы и холода", высшей загробной мукой - лишение
света...
"Бог - жизнь, свет и красота", - сказал народ, населивший землю в
этом "прелестнейшем из морей". - "Бог - это мое тело", - сказал он, воз-
мужав и забыв, что земля его, как и всюду, щедро насыщается кровью и что
смерть, как и всюду, разрушает на его земле плотскую радость. "Я завое-
вал высшую мудрость", - сказал он - и отлил свои завоеванья в мрамор -
воздвиг "Алтарь Возврата", как Александр на границах Индии. И чтобы не
слышать о новых завоеваниях, умертвил Сократа. Но дух искал и жаждал.
Александр, снедаемый этой жаждой, раздвинул пределы земли, смешал народы
и, возвратясь, сказал: "Мир бесконечен, и Бог тысячелик. Я поклонялся
всем ликам; но истинный - неведом. Иудея говорит, что лик его - мощь и
пламя гнева; Египет, что лик его - Солнце в лике Сфинкса и Ястреба. Но
Иудея - это горючее Мертвое море, Египет - могила в пустыне: он тоже
свершил свой путь - от поклонения вечно возрождающемуся "сыну Солнца",
Гору, до своего Алтаря Возврата - до Великой пирамиды. И храмы Солнца
ныне пусты и безмолвны". Тогда Греция снова послала поэтов в философов
искать Бога. И они пошли в Сирию и Александрию - и среди смешавшегося
человечества зачалось смутное и радостное предчувствие нового рассвета.
Впервые случилось, что завоеватель мира не дерзнул покорить мир богу
своей нации. И всемирная монархия, смешав человечество, распалась. Чело-
вечество пресытилось кровью, землею и смертью - и возжаждало братства,
неба, бессмертия. И когда, наконец, снова взошло Солнце, "Радуйся! -
сказал миру ясный голос. - Нет более ни рабов, ни царей, ни жрецов, ни
богов, ни отечества, ни смерти. Я - египтянин, иудей и эллин, я сын зем-
ли и духа. Дух животворит и роднит все сущее: и лилии полевые, и птицы
небесные, и Соломона в славе его, и раба Соломона. Сила и жизнь его так
велики во мне, что вот я полагаю руку мою на голову умирающего - и слы-
шу, как трепетно исходит из меня любовь и жизнь. На Фаворе, в росистое
солнечное утро, мир, в блеске и голубых туманах лежащий подо мною, на-
полняет мою душу таким восторгом, светом отца моего, что лицо мое повер-
гает на землю братьев моих..."
III
На предвечернее солнце было больно смотреть, когда я возвращался на
рейд. Зеркальные отражения струились, переливались по нагретому за день
борту. Медные ободки открытых иллюминаторов искрились. Лебедки уже за-
тихли, трюмы были нагружены и закрыты... Потом заревела, сотрясая все
палубы, труба и забурлил винт...
В несказанной пышности и нежности червонной пыли и воздушно-фиолето-
вых вулканов пламенело солнце за беспредельным Эгинским заливом, из ко-
торого мы уходили от Акрополя к югу. Потом оно сразу потеряло весь свой
блеск, стало огромным малиновым диском, стало меркнуть - и скрылось.
Тогда в золотисто-бирюзовую глубину небосклона высоко поднялись дымча-
то-аметистовые радиусы. Но на острова и на горы за заливом уже пал ве-
черний пепел, а все необозримое пространство заштилевшего моря внезапно
покрыла мертвенная, малахитовая бледность. Я стоял на юте, облокотясь на
решетку борта, и смотрел то на этот малахит, то на запад. Вдруг по ко-
раблю там и сям тепло и весело вспыхнуло электричество. На минуту оно
отвлекло меня, а когда я снова взглянул на запад, его уже настигла тьма
южной ночи.
Скоро в ней потонули и море и небо. Но вот за бортом стал реять сла-
бый таинственный свет - темно-лиловый полукруг моря, явственно отделив-
шийся от более легкого неба, как бы задымился водным светом.
- Миль десять идем? - спросил я забелевшего в сумраке матроса, по шо-
роху за бортом угадывая ровный полный ход.
- Миль тринадцать идем...
И по тому, как мелькали навстречу мне, когда я пошел на бак, горбы
волн, полных дымившегося фосфора, видно было, что правда.
Черный и в темноте особенно упорный бугшприт неуклонно вел в звездный
склон неба. На северо-востоке широко раскидывалась Большая Медведица,
"любимое созвездие Гомера". На юго-западе низко, но ярче и великолепнее
всех сверкала розово-серебристая Венера. Темно-синяя глубь была перепол-
нена повисшими в Млечном Пути алмазами. И отовсюду лились в море нити
тонкого, дивного света. Но свет моря был еще прекраснее.
- Эй, не курить на баке! - раздался молодой звучный голос.
И опять наступила глубокая тишина, полная шороха волн и дыханий маши-
ны.
Спотыкаясь на цепи и паруса, я добрался до бугшприта. Острая железная
грудь резала кипевшую бледно-синим пламенем воду - и все пространство
моря, озаренного и полного таинственным светом, быстро бежало навстречу.
Звезды дрожали от едва уловимого теплого воздушного тока... Да, "свет и
во тьме светит". Вот закатилось солнце, но и во тьме только солнцем жи-
вет и дышит все сущее. Это оно вращает винт парохода, оно несет навстре-
чу мне море; оно, неиссякаемый родник всех сил, льющихся на землю, пра-
вит и непостижимым для моего разума стремлением своего необъятного
царства в бесконечность - к Веге, и безумной радостью этого стрелой ле-
тящего подо мною дельфина - как бы сплошной массы дымно-синего фосфора.
И только к свету стремится все в мире. Мириады едва зримых семян жизни,
лишенных солнца тьмою ночи и глубинами вод, все же светят сами себе -
теми атомами его, которыми рождена в них жизнь. И над всем этим морем,
видевшим на берегах своих все служения Богу, всегда имевшие в основе
своей служение только Солнцу, стоит как бы голубой дым: дым кажденияя
ему.
1907
ДЕЛЬТА
Солнце потонуло в бледно-сизой мути. Волны, мелькавшие за бортом,
стали кубовыми. Вспыхнуло электричество и сразу отделило пароход от но-
чи.
Внутри, в кают-компаниях и рубках, было ярко, светло, за бортами была
тьма, теплый ветер и шорох волн, бежавших качающимися холмами. Маслянис-
то-золотые полосы падали на них из иллюминаторов и змеевидно извивались.
Ветер усиливался, - и вдруг одна из этих полос провалилась в черную про-
пасть, а вся глыба парохода зыбко приподнялась с носа и еще более зыбко
и плавно опустилась среди закипевшей почти до бортов голубовато-дымной
воды. Какая-то женщина, показавшаяся в это время в светлом пространстве
входа в рубку, ухватилась было за притолоку, но в ту же минуту оторва-
лась и со смехом, с протянутыми руками побежала по наклонной палубе. А
немного погодя из той же двери вышел мужчина, оглянулся и, увидев меня,
неестественно запел и твердыми шагами пошел по опускающейся и поднимаю-
щейся палубе следом за ней...
Около полуночи над темно-лиловой равниной моря взошел оранжевый пе-
чальный полумесяц. Сея на горизонте шафранный свет, он наклонно висел
над бегущей на нас и качающейся зыбью, и от него несло теплым, теплым
ветром...
Утром открылся берег Африки.
Сильно припекало. Небо было знойно и белесо, море тускло, блестело
оловом. Вода под кормой бурлила жидкая, зелено-голубая.
Командир, весь в белом, стоял на мостике, "не отводя от глаз бинокля.
Медленней вздыхала машина: шли уже средним ходом, ждали араба-лоцмана,
ибо взморье перед Александрией густо усеяно подводными камнями. Про-
мелькнула первая чайка... Прошел навстречу тупоносый и весь черный паро-
ход, и я увидел на нем белые буквы: "Дельта"... А из мути на горизонте
уже выделялась башня, преемница того знаменитого маяка, что был когда-то
"символом света александрийской мудрости" и одним из чудес мира, ибо
"вел к городу полубога, дошедшего от столпов Геркулеса до индийских де-
ревьев, вершин которых не достигают стрелы", был посвящен "богам, спаса-
ющим плавающих", блистал зеркалом - "Талисманом Александрии, отражавшим
землю, небо и все паруса Средиземного моря", и так возвышался, что "ка-
мень, брошенный с него на закате, падал в воду только в полночь..." По-
том слабо обозначилась белая полоска города, бесчисленные палочки, -
мачты порта, - и крестики - крылья ветряных мельниц, вправо же от них -
бледно-желтая линия пустыни, терявшаяся на западе, линия безграничной
плоскости, соседней с Дельтой, и там, в этой стекловидной дали - призра-
ки тех единственных по своим очертаниям деревьев, вид которых всегда
волнует: финиковые пальмы.
Мы идем медленно, но он все растет и приближается, этот песчаный бе-
рег с пальмами, все выше растут эти бесчисленные мачты, видны каменные
ленты волнорезов и сияющий белизной маяк. И зной африканского утра все
увеличивается по мере того, как мы все тише и глубже входим в тесноту
Старого Порта, переполненного судами и разноцветными лодками с разноц-
ветными флагами отелей и загорелым людом в фесках, обмотанных платками,
и в длинных синих рубахах. Все это тянется среди пароходов за нами, а
справа надвигаются серопесчаные обрывы, на которых среди однообразных
палевых кубиков-домов стоят шероховатые стволы в перистых султанах. Дол-
гий морской путь кончен, - взглянув назад, на белый волнорез, я не вижу
больше моря: вижу только мачты да синюю ленту над волнорезом. Кругом
пестрота людей и лодок, эти палевые кубики и пальмы, - и все залито су-
хим, ослепительным светом... Африка!
Въезжая в Александрию, я все клонил голову: солнце стояло как раз над
головою. Встретилась медленная вереница соловых дромадеров, навьюченных
сахарным тростником и предводительствуемых босоногим погонщиком в крас-
ной ермолке и коротком белом кунбазе. Потом проехали английские солдаты
в тропической форме, верхом на великолепных гнедых лошадях, лоснившихся
на солнце, и, прижимаясь от них к глиняной ограде, мелко перебирая по
пыли маленькими ножками, прошла молоденькая феллашка в голубой полиняв-
шей рубахе, круглолицая, с полными губками и расширенными ноздрями. Она
подняла ресницы над темными глазами - и опустила их. На ее пе-
