Софии, в котором есть что-то непередаваемо-древнее, как в куполе синаго-
ги... Вижу, среди запущенного серальского сада, на берегу стамбульского
мыса, остатки древних стен Византии и дворца Константина...
- Возвышается София над городом, как корабль на якоре! - говорили
когда-то.
Теперь она осела, затерялась среди новых мечетей. Издалека она кажет-
ся даже небольшою. Не велик и дворец. Он из серого камня, прост, груб,
как крепостная тюрьма, крыша на нем без выступа, окошечки узкие, высоко
пробитые... И как чужд он всему - он и София - даже здесь, в старом
Стамбуле!
Солнце закатилось, на турецких часах двенадцать - и меня постигает
участь, подобная участи турецких женщин: женщинам нельзя после заката
выходить из дому, путешественникам - вступать в город. Но, стоя возле
борта и глядя вниз, на лодку афонских монахов, высматривающих, нет ли
паломников, которым они дают приют на своих подворьях в Галате, я вдруг
замечаю среди них знакомого, проводника-грека Герасима, и радостно кричу
ему по-русски, по-гречески и по-арабски:
- Герасиме! Добрый вечер! Калиспера! Меса бель хайр!
Герасим поднимает кверху очки, ищет меня в толпе и не спеша - ему уже
за сорок - улучает среди качки удобный момент, чтобы ухватиться за пери-
ла трапа.
Проводник мне не нужен, но не проберешься один после семи часов в го-
род. И Герасим немедленно вступает в свои обязанности.
Бережно несет он под мышкой тяжелый черный зонт, с которым никогда не
разлучается, бережно снимает черную шляпу и вытирает ситцевым платком
свою большую коротко стриженную, серебристо-сизую голову... Жарко под
черной шляпой! Но Герасим является на пароход всегда в шляпе, в бумажных
отложенных воротничках и ветхом черном галстухе в виде летучей мыши...
III
Возле какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети в Скутари, - в
этом старинном хане всех караванов Азии, - на каком-нибудь пыльном база-
ре, окруженном кофейнями, из которых несет чадом жаровен, облитых кипя-
щим бараньим салом, и пестреют халаты толстых хозяев в больших тюрбанах,
не редкость видеть грязно-грифельную груду верблюда и погонщика в еще
большем тюрбане и овчинной куртке. На главной скутарийской улице есть
кофейни почище, где так сладко мечтать за чашечкой кофе на длинных дива-
нах в пестром ситце, тихо поглаживая спину кошки и опустив одну ногу в
туфле, на пол, а другую, в чулке, поставив на сиденье. В переулках Ску-
тари, среди пекарен, шорных мастерских и лавочек, заваленных медными
болванами для глажения фесок, среди облезлых собак, скитающихся по пыли
и ослиному помету, в жаркие и нежные дни ранней приморской весны цветут
розовыми восковыми свечечками темно-зеленые платаны, из-за древних садо-
вых стен снегом белеют цветущие плодовые деревья, глядит осыпанное кро-
ваво-лиловым цветом голое иудино дерево...
- Селям! - ласково и сдержанно говорят сидящие под деревьями возле
кофеен крупные старики в белых и зеленых чалмах, в меховых безрукавках и
халатах, отороченных мехом. - Селям! - говорят они подходящим, легко и
красиво касаясь груди и лба, и опять замолкают, отдаваясь дыму нергиле и
спокойному созерцанию собак, туристов, ковыляющих женщин, закутанных в
розовые и черные фередже, и медленно, важно качающихся на ходу горбу-
нов-верблюдов.
И мне никогда не забыть сладкой, деревенской тишины Скутари, его
стен, кладбищ, густых садов, запутанных переулков, где двухэтажные дере-
вянные домики выступают над пешеходными тропинками серыми решетчатыми
окнами. Сколько в этой сплошной садовой глуши, называемой Скутари, ста-
рых мраморных фонтанов, в хрустальной воде которых моют загорелые ноги
странники, благословящие именем Бога и эту воду, и легкую весеннюю тень
развесистого дерева над фонтаном, и дремотное жужжание пчел на цветущих
абрикосах! Сколько там, в этой глуши, мечетей, на куполах которых растет
трава, а внутри воркуют голуби! Сколько кладбищ, затерявшихся между са-
дами, мечетями и стенами, сколько кипарисов с голыми стволами телесного
цвета и могильных белых столбиков в чалмах и золотых надписях, где так
мирно, ласково и с такой трогательной верой говорится о весенних радос-
тях жизни, о холодных ветрах рока, о соловьях и розах в стране Блажен-
ной!
Не то Галата. Недаром Галату называют помойной ямой Европы, сравнива-
ют с Вавилоном, Содомом.
Среди несметных каиков, стоящих возле потемневших от воды и времени
деревянных свай, я выхожу вслед за Герасимом на Галатскую набережную,
отдаю паспорт турецкому чиновнику, сидящему в сарае таможни, и вступаю в
Галату в тот час, когда замирают призывы муэззинов, день по закону Исла-
ма кончается и лавки должны запираться.
Но какое дело до изана Галате!
По пыльной и ухабистой набережной, заставленной с одной стороны же-
лезными боками гигантов с разноцветными знаками на трубах, а с другой -
сплошными кофейнями, шумными и уже ярко освещенными, непрерывно текут
навстречу друг другу потоки разноязычного народа. Зеленоватое небо еще
светло над темным и четким восточным силуэтом Стамбула, над сирене-
во-стальной водой и над шестами мачт в Золотом Роге. Но над набережной и
над рейдом уже висит опускающийся книзу дым, пыль и сумрак. Между носами
и кормами пароходов я вижу темную Скутарийскую гору, засыпанную роями
огненно-золотых пчел. Тысячи самоцветных камней - крупных изумрудов,
брильянтов и рубинов - рассеяны по кораблям темнеющего рейда. Бледные
топовые огни, как лампадки, высоко висят на всех мачтах возле набереж-
ной. Но это уже огни ночного отдыха. Совсем другими огнями горят раскры-
тые настежь окна и двери в галатских домах, в кофейнях, в табачных и
фруктовых лавочках, в парикмахерских. Сколько тут этих огней, сколько
народа, играющего в кости, в шашки, пьющего виски, мастику, кофе и воду
и занявшего своими табуретами, кальянами и столиками половину набереж-
ной! От тесноты, от запаха цветов, пыли, сигар и жаровен, на которых
уличные повара подшкваривают кофейные зерна, кебаб и лепешки, воздух
зноен и душен. Из вторых этажей домов, из освещенных окон несутся звуки
граммофонов, дешевых пианино. В толпе, текущей по набережной, раздаются
бешено-сиплые басы водоносов, звонкие альты чистильщиков сапог и продав-
цов газет, сладкие тенора греческих кондитеров, хлопают бичами худые
черномазые извозчики в фесках и пыльных пиджаках. И по всем лицам и раз-
ноцветным одеждам то и дело легкими гигантскими взмахами проходят свет-
лые столпы прожекторов: один за другим бегут шумные колесные пакеботы,
переполненные народом, с загородных гуляний...
IV
Ночь я провожу в одном из афонских подворий, близ набережной Галаты.
Поздним вечером покидаю я набережную и вхожу в узкие проходы между
высокими домами.
Окна верхних этажей еще светят, но лавки и склады нижних давно запер-
ты, и в проходах мрак: только бродят кое-где, низко над мостовою, фона-
рики нищих, выбирающих из уличного сора корки хлеба, окурки, жестянки,
бутылки из-под оливкового масла. Поминутно натыкаюсь на спящих собак, на
сторожей, звонко бьющих на ходу железными дубинками в мостовую, на
огоньки сигар, на разговоры мелькающих мимо матросов и других ночных гу-
ляк. Из освещенных окон тоже слышится говор и смех или прыгающие звуки
шарманок с позвонками... Но дом подворья тих и темен.
Привратник, спящий в прохладных сенях, за тяжелыми полукруглыми две-
рями, не спеша отворяет - и, вместе с темнотою, меня охватывает запах
плесени, сырости.
Тот же запах и в гулких каменных коридорах, по которым, со свечой в
руке, бежит впереди меня молодой монах в мужицких сапогах, в черном под-
ряснике и черной вязаной шапке, рябой, с бирюзовыми живыми глазами, с
торопливо-услужливыми движениями.
В высоком номере, крашенном масляной краской, очень чисто, кровать
покрыта грубым, но свежим бельем. Быстро раздеваюсь, тушу свечу и засы-
паю среди криков, несущихся с улицы, стука сторожей, говора проходящих
под окнами и нескладной, страстно-радостной и в то же время страст-
но-скорбной восточной музыки, прыгающей в лад с позвонками.
Утром вскакиваю очень рано от свежести, плывущей в окно с моря, от
звона колокола в верхнем этаже подворья. И, одеваясь, вижу в окно вымпе-
ла за домами, а внизу - узкую улицу, еще влажную, в прохладной тени, но
уже полную деревенскими бараньими шапками погонщиков и целыми стадами
ослов, на которых качаются корзины дров, овощей и сыра... Слава богу,
день солнечный - я опять увижу Ая-Софию в солнечное весеннее утро!
Герасим стоит возле подворья и рассеянно болтает с монахами, поминут-
но пожимая, по южному обычаю, плечом. Сегодня он в старом картузике с
пуговкой, но зонт, который никогда не раскрывается, опять с ним.
Обмениваемся улыбками и пускаемся в путь.
Из окон тянет вонью оливкового масла, в котором шкварят рыбу, летят
на улицу помои и слышится бранчивая скороговорка гречанок. Дурачок в
лохмотьях и в двух рваных шляпах, криво надетых одна на другую, со всех
ног бросается мимо меня в стаю соловых шелудивых собак и, отбив у них
тухлое яйцо, с жадностью выпивает его, дико косясь на проходящих бельмом
красного глаза. Сплошная волнующаяся масса черных баранов, мелко переби-
рающих копытцами, теснится под азартные крики чабана, а среди них, на
худенькой лошадке, на деревянном седле, опутанном веревками, пробирается
старик-турок, лопоухий, лилово-бурый от загара, в тюрбане и бараньей
куртке, с седыми курчавыми волосами на раскрытой груди. За ним бежит и
на бегу орет диким голосом босоногий водонос с мокрым сизым бурдюком на
спине. Дальше идут длинноухие, задумчивые ослики под корзинами с мусором
и кирпичами, тяжело и быстро семенит носильщик-армянин, согнувшийся в
три погибели под огромным зеркальным шкапом, от которого по домам
мелькают веселые блики солнца. Ковыляют на французских каблучках две
толстеньких турчанки, с головой закутанные в фередже цвета засушенной
розы.
"Лица их, - думаю я словами Корана, - похожи на яйца страуса, сохра-
ненные в песке".
Но приподнялось как будто случайно покрывало - и я убеждаюсь, что
прав Саади:
"Не всякая раковина беременна жемчугом".
Зато сколько красивых, умных и энергичных мужских лиц, особенно среди
турок из простонародья, из провинций, с берегов моря! Сколько гордых и
приветливых глаз!
Переулки между этими высокими домами возле набережной похожи на пере-
улки в порту Генуи, Марселя. "Сюда, сюда!" - говорит Герасим, в десятый
раз поворачивая за угол. И вот опять пахнуло ванилью, рогожами, арбузной
свежестью зелено-голубой воды, - и в глаза глянули ослепительное солнце,
голубой простор рейда, крылья белых рыбалок, мачты барок, черные с раз-
ноцветными полосами трубы, белая башня Леандра у берегов Скутари...
Опять хлопают бичами извозчики, опять в быстро текущей толпе кричат га-
зетчики, водоносы с кувшинами розовых напитков, продавцы бубликов и при-
торно-сладких греческих печений, насквозь пропитанных ореховым маслом...
И не успеваю я сесть на крохотный табуретик возле кофейни, жарко нагре-
тый солнцем, как лиловый арабчонок в одной синей женской рубахе уже тя-
нет мой сапог на скамеечку, расцвеченную фольгой, жестью, медными гвоз-
диками.
- Pyx! - говорю я сердито.
Но в это время надо мной раздается оглушительный бас:
- Газо-ос! - орет он, удаляясь.
И мой сосед справа, миловидный турецкий офицер в малиновой феске, в
синем мундире с иголочки и с блестящим медным полумесяцем на груди,
скромно улыбается, а сосед слева, черный старик в белом халате и белой
чалме, в больших желто-зеленых очках, без носа, с голой верхней губой в
лиловых швах, важно поднимает свою мертвую голову, булькая кальяном.
И я покоряюсь арабчонку.
В это жаркое солнечное утро все хорошо: и блеск сапога, и новенький
