потом -- богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала
собой для родителей.
-- Так, -- сказал я. -- Но вернемся к делу. Натали,
Натали, а как же наш-то с тобой роман?
-- Натали нашему роману все-таки не помешает, -- ответила
она. -- Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться
будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от ее
жестокости, а я буду тебя утешать.
-- Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в
тебя.
-- Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину и
притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен
был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова
начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идем
спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.
И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти
догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой
комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился и
радовался весь ужин, -- такой счастливой удаче своих любовных
надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, -- я
долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно
закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня
с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:
-- Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь
пожирать меня "страстными взорами"! Избавь бог, если заметит
что-нибудь папа. Он меня боится ужасно, а я его еще больше. Да
и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень
стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с
тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен
мне...
Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснул
сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не
подозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, что
шутки Сони окажутся не шутками.
Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещее
предзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и юркнул
спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня метнулась крупная летучая
мышь. Она метнулась к моему лицу, так близко, что я даже при
свете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость и
ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с
гладким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого
окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.
II
В первый раз я видел Натали да другой день утром только
мельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, --
была еще не причесана и в одной легкой распашонке из чего-то
оранжевого, -- и, сверкнув этим оранжевым, золотистой яркостью
волос и черными глазами, исчезла. Я был ту минуту в столовой
один, только что кончил пить кофе, -- улан кончил раньше и
ушел, -- и, встав из-за стола, случайно обернулся...
Я проснулся в то утро довольно рано, в еще полной тишине
всего дома. В доме было столько комнат, что я иногда нуждался в
них. Я проснулся в какой-то дальней комнате, окнами в теневую
часть сада, крепко выспавшись, с удовольствием вымылся, оделся
во все чистое, -- особенно приятно было надеть новую
косоворотку красного шелка, -- покрасивее причесал свои черные
мокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор,
повернул в другой и оказался перед дверью в кабинет и вместе
спальню улана. Зная, что он встает летом часов в пять,
постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь, заглянул и с
удовольствием убедился неизменности этой старой просторной
комнаты с тройным итальянским окном под столетний серебристый
тополь: налево вся стена в дубовых книжных шкалах, между ними в
одном месте высятся часы красного дерева с медным диском
неподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок с
бисерными чубуками, а над ними висит барометр, в третьем
вдвинуто бюро дедовских времен с порыжевшим сукном откинутой
доски орехового дерева, а на сукне клеши, молотки, гвозди,
медная подзорная труба, на стене возле двери, над стопудовым
деревянным диваном, целая галерея выцветших портретов в
овальных рамках; под окном письменный стол, глубокое кресло --
то и другое тоже огромных размеров; правее, над широчайшей
дубовой кроватью картина во всю стену: почерневший лаковый фон,
на нем еле видные клубы смугло-дымчатых облаков и
зеленовато-голубых поэтических деревьев, а на переднем плане
блещет точно окаменевшим яичным белком голая дородная
красавица, чуть не в натуральную величину, стоящая вполуоборот
к зрителю гордым лицом и всеми выпуклостями полновесной спины,
крутого зада и тыла могучих ног, соблазнительно прикрывая
удлиненными расставленными пальцами одной руки сосок груди, а
другой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхал
сзади себя сильный голос улана, с костылем подходившего ко мне
из прихожей:
-- Нет, братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Это
ведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.
Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:
-- Каких дубов, дядя?
-- Так мужики говорят, -- ответил он, мотая седым коком и
оглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. -- Солнце
на три дуба поднялось, а ты все еще мордой на подушке, говорят
мужики. Ну, пойдем пить кофе...
"Чудесный старик, чудесный дом", -- думал я, входя за ним
в столовую, в открытые окна которой глядела зелень бренного
сада и все летнее благополучие деревенской усадьбы. Служила
старая нянька, маленькая и горбатая, улан пил из толстого
стакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками,
придерживая в стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое
стебло круглой золотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтем
черный хлеб с маслом и все подливал себе из горячего
серебряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о чем
не спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все лады
браня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на его
усы, баки, на крупные волосы на конце носа, а сам так ждал
Натали и Соню, что не сиделось на месте: что это за Натали и
как мы встретимся с Соней после вчерашнего? Чувствовал к ней
восторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее и Натали,
обо всем том, что делается в утреннем беспорядке женской
спальни... Может, Соня все-таки сказала Натали что-нибудь о
нашей начавшейся вчера любви? Если так, то я чувствую нечто
вроде любви и к Натали, и не потому, что она будто бы
красавица, а потому, что она уже стала нашей с Соней тайной
соучастницей, -- отчего же нельзя любить двух? Вот они сейчас
войдут во всей своей утренней свежести, увидят меня, мою
грузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят, засмеются,
сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника, --
молодой утренний аппетит, молодое утреннее возбуждение, блеск
выспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто еще
помолодевших после сна щеках и этот смех за каждым словом, не
совсем естественный и тем более очаровательный... А перед
завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в
купальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, а
снизу отблеском прозрачной воды... Воображение всегда было живо
у меня, я мысленно видел, как Соня и Натали станут, держась за
перила лесенки в купальню, неловко сходить по ее ступенькам,
погруженным в воду, мокрым, холодным и скользким от противного
зеленого бархата слизи, наросшей на них, как Соня, откинув
назад густоволосую голову, решительно упадет вдруг на воду
поднятыми грудями -- и, вся странно видная в воде
голубовато-лиловым телом, косо разведет в разные стороны углы
рук и ног, совсем как лягушка...
-- Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, --
отрицательно качая головой, сказал улан и встал со своим
выбритым подбородком, в бурых усах, соединенных с такими же
баками, высокий, старчески твердый, в просторном чесучовом
костюме и тупоносых башмаках, с костылем в широкой руке,
покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И
вот тут-то, когда я тоже встал, чтоб выйти через соседнюю
комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась, сразу
поразив меня радостным восхищением. Я вышел на балкон
изумленный: в самом деле, красавица! -- и долго стоял так, как
бы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую, но когда
наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, --
охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я
имел уже пленительную тайну, не то больше всего перед Натали,
перед тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меня
в своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и вся
усадьба, в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел с
напускной простотой и встретил веселую смелость Сони и милую
шутку Натали, которая с улыбкой вскинула на меня из черных
ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно поразительную при
свете ее волос:
-- Мы уже виделись!
Потом мы стояли на балконе, облокотясь на каменную
баллюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо печет
нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв
ее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: "Средь
шумного бала, случайно..." Потом выпрямилась:
-- Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты...
Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнула
мне:
-- Изволь с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в
Натали. И берегись, если окажется, что тебе притворяться не
надо.
И я чуть не ответил с веселой дерзостью, что да, уже не
надо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:
-- Приду к тебе после обеда...
Когда они вернулись, пошел в купальню я -- сперва по
длинной березовой аллее, потом среди разных старых деревьев
прибрежья, где тепло пахло речной водой и орали на древесных
верхушках грачи, шел и опять думал с двумя совершенно
противоположными чувствами о Натали и о Соне, что я буду
купаться в той же воде, в которой только что купались они...
После обеда среди всего того счастливого, бесцельного,
привольного и спокойного, что глядело из сала в открытые окна,
-- небо, зелень, солнце, -- после долгого обеда с окрошкой,
жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайне
замирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когда
затихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшая к
обеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайком
прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и не
как-нибудь, я тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные
ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване, слушая жаркую
тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,
из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, и
безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой двойственности
-- в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о
которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом,
страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным
обожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненный
стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя,
опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня,
облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своем
батистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что вышедшую
замуж молодую женщину, а она в холстинковой юбочке и вышитой
малороссийской сорочке, под которыми угадывалось все юное
совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то
и была высшая радость, что я даже помыслить не смел о
