-- Идет. Завтра вы, очевидно, не придете?
-- Нет, еду за город, к знакомым. А почему вы спрашиваете?
-- Не знаю... Это странно, но я уж как-то привыкла к вам.
Он благодарно взглянул на нее и покраснел:
-- И я к вам. Знаете, на свете так мало счастливых
встреч...
И поспешил переменить разговор:
-- Итак, послезавтра. Где же нам встретиться? Вы где
живете?
-- Возле метро Motte-Picquet.
-- Видите, как удобно, -- прямой путь до Etoile. Я буду
ждать вас там при выходе из метро ровно в восемь с половиной.
-- Мерси.
Он шутливо поклонился:
-- C'est moi qui vous remercie8. Уложите детей, --
улыбаясь, сказал он, чтобы узнать, нет ли у нее ребенка, -- и
приезжайте.
-- Слава Богу, этого добра у меня нет, -- ответила она и
плавно понесла от него тарелки.
Он был и растроган и хмурился, идя домой. "Я уже привыкла
к вам..." Да, может быть, это и есть долгожданная счастливая
встреча. Только поздно, поздно. Le bon Dieu envoie toujours des
culottes a ceux qui n'ont pas de derriere...9
Вечером в понедельник шел дождь, мглистое небо над Парижем
мутно краснело. Надеясь поужинать с ней на Монпарнассе, он не
обедал, зашел в кафе на Chauss~e de la Muette, съел сандвич с
ветчиной, выпил кружку пива и, закурив, сел в такси. У входа в
метро Etoile остановил шофера и вышел под дождь на тротуар --
толстый, с багровыми щеками шофер доверчиво стал ждать его. Из
метро несло банным ветром, густо и черно поднимался по
лестницам народ, раскрывая на ходу зонтики, газетчик резко
выкрикивал возле него низким утиным кряканьем названия вечерних
выпусков. Внезапно в подымавшейся толпе показалась она. Он
радостно двинулся к ней навстречу:
-- Ольга Александровна...
Нарядно и модно одетая, она свободно, не так, как в
столовой, подняла на него черно-подведенные глаза, дамским
движением подала руку, на которой висел зонтик, подхватив
другой подол длинного вечернего платья, -- он обрадовался еще
больше: "Вечернее платье, -- значит, тоже думала, что после
синема поедем куда-нибудь", -- и отвернул край ее перчатки,
поцеловал кисть белой руки.
-- Бедный, вы долго ждали?
-- Нет, я только что приехал. Идем скорей в такси...
И с давно не испытанным волнением он вошел за ней в
полутемную пахнущую сырым сукном карету. На повороте карету
сильно качнуло, внутренность ее на мгновение осветил фонарь, --
он невольно поддержал ее за талию, почувствовал запах пудры от
ее щеки, увидал ее крупные колени под вечерним черным платьем,
блеск черного глаза и полные в красной помаде губы: совсем
другая женщина сидела теперь возле него.
В темном зале, глядя на сияющую белизну экрана, по которой
косо летали и падали в облаках гулко жужжащие распластанные
аэропланы, они тихо переговаривались:
-- Вы одна или с какой-нибудь подругой живете?
-- Одна. В сущности, ужасно. Отельчик чистый, теплый, но,
знаете, из тех, куда можно зайти на ночь или на часы с
девицей... Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвертом этаже
красный коврик на лестнице кончается... Ночью, в дождь страшная
тоска. Раскроешь окно -- ни души нигде, совсем мертвый город,
Бог знает где-то внизу один фонарь под дождем... А вы, конечно,
холостой и тоже в отеле живете?
-- У меня небольшая квартирка в Пасси. Живу тоже один.
Давний парижанин. Одно время жил в Провансе, снял ферму, хотел
удалиться от всех и ото всего, жить трудами рук своих -- и не
вынес этих трудов. Взял в помощники одного казачка, оказался
пьяница, мрачный, страшный во хмелю человек, завел кур,
кроликов -- дохнут, мул однажды чуть не загрыз меня, -- очень
злое и умное животное... И, главное, полное одиночество. Жена
меня еще в Константинополе бросила.
-- Вы шутите?
-- Ничуть. История очень обыкновенная. Qui se marie par
amour a bonne nuits et mauvais jours10. А у меня даже и того и
другого было очень мало. Бросила на второй год замужества.
-- Где же она теперь?
-- Не знаю...
Она долго молчала. По экрану дурацки бегал на раскинутых
ступнях в нелепо огромных разбитых башмаках и в котелке набок
какой-то подражатель Чаплина.
-- Да, вам, верно, очень одиноко, -- сказала она.
-- Да. Но что ж, надо терпеть. Patience -- medecine des
pauvres11.
-- Очень грустная medecine.
-- Да, невеселая. До того, -- сказал он, усмехаясь, -- что
я иногда даже в "Иллюстрированную Россию" заглядывал, -- там,
знаете, есть такой отдел, где печатается нечто вроде брачных и
любовных объявлений: "Русская девушка из Латвии скучает и
желала бы переписываться с чутким русским парижанином, прося
при этом прислать фотографическую карточку... Серьезная дама
шатенка, не модерн, но симпатичная, вдова с девятилетним сыном,
ищет переписки с серьезной целью с трезвым господином не моложе
сорока лет, материально обеспеченным шоферской или какой-либо
другой работой, любящим семейный уют. Интеллигентность не
обязательна..." Вполне ее понимаю -- не обязательна.
-- Но разве у вас нет друзей, знакомых?
-- Друзей нет. А знакомства плохая утеха.
-- Кто же ваше хозяйство ведет?
-- Хозяйство у меня скромное. Кофе варю себе сам, завтрак
готовлю тоже сам. К вечеру приходит femme de menage12.
-- Бедный! -- сказала она, сжав его руку.
И они долго сидели так, рука с рукой, соединенные
сумраком, близостью мест, делая вид, что смотрят на экран, к
которому дымной синевато-меловой полосой шел над их головами
свет из кабинки на задней стене. Подражатель Чаплина, у
которого от ужаса отделился от головы проломленный котелок,
бешено летел на телеграфный столб в обломках допотопного
автомобиля с дымящейся самоварной трубой. Громкоговоритель
музыкально ревел на все голоса, снизу, из провала дымного от
папирос зала, -- они сидели на балконе, -- гремел вместе с
рукоплесканиями отчаянно-радостный хохот. Он наклонился к ней:
-- Знаете что? Поедемте куда-нибудь на Монпарнас,
например, тут ужасно скучно и дышать нечем...
Она кивнула головой и стала надевать перчатки.
Снова сев в полутемную карету и глядя на искристые от
дождя стекла, то и дело загоравшиеся разноцветными алмазами от
фонарных огней и переливавшихся в черной вышине то кровью, то
ртутью реклам, он опять отвернул край ее перчатки и
продолжительно поцеловал руку. Она посмотрела на него тоже
странно искрящимися глазами с угольно-крупными ресницами и
любовно-грустно потянулась к нему лицом, полными, с сладким
помадным вкусом губами.
В кафе "Coupole" начали с устриц и анжу, потом заказали
куропаток и красного бордо. За кофе с желтым шартрезом оба
слегка охмелели. Много курили, пепельница была полна ее
окровавленными окурками. Он среди разговора смотрел на ее
разгоревшееся лицо и думал, что она вполне красавица.
-- Но скажите правду, -- говорила она, щепотками снимая с
кончика языка крошки табаку, -- ведь были же у вас встречи за
эти годы?
-- Были. Но вы догадываетесь, какого рода. Ночные отели...
А у вас?
Она помолчала:
-- Была одна очень тяжелая история... Нет, я не хочу
говорить об этом. Мальчишка, сутенер в сущности... Но как вы
разошлись с женой?
-- Постыдно. Тоже был мальчишка, красавец гречонок,
чрезвычайно богатый. И в месяц, два не осталось и следа от
чистой, трогательной девочки, которая просто молилась на белую
армию, на всех на нас. Стала ужинать с ним в самом дорогом
кабаке в Пера, получать от него гигантские корзины цветов...
"Не понимаю, неужели ты можешь ревновать меня к нему? Ты весь
день занят, мне с ним весело, он для меня просто милый мальчик
и больше ничего..." Милый мальчик! А самой двадцать лет.
Нелегко было забыть ее, -- прежнюю, екатеринодарскую...
Когда подали счет, она внимательно просмотрела его и не
велела давать больше десяти процентов на прислугу. После этого
им обоим показалось еще страннее расстаться через полчаса.
-- Поедемте ко мне, -- сказал он печально. -- Посидим,
поговорим еще...
-- Да, да, -- ответила она, вставая, беря его под руку и
прижимая ее к себе.
Ночной шофер, русский, привез их в одинокий переулок, к
подъезду высокого дома, возле которого в металлическом свете
газового фонаря, сыпался дождь на жестяной чан с отбросами.
Вошли в осветившийся вестибюль, потом в тесный лифт и медленно
потянулись вверх, обнявшись и тихо целуясь. Он успел попасть
ключом в замок своей двери, пока не погасло электричество, и
ввел ее в прихожую, потом в маленькую столовую, где в люстре
скучно зажглась только одна лампочка. Лица у них были уже
усталые. Он предложил еще выпить вина.
-- Нет, дорогой мой, -- сказала она, -- я больше не могу.
Он стал просить:
-- Выпьем только по бокалу белого, у меня стоит за окном
отличное пуи.
-- Пейте, милый, а я пойду разденусь и помоюсь. И спать,
спать. Мы не дети, вы, я думаю, отлично знали, что раз я
согласилась ехать к вам... И вообще, зачем нам расставаться?
Он от волнения не мог ответить, молча провел ее в спальню,
осветил ее и ванную комнату, дверь в которую была из спальни
открыта. Тут лампочки горели ярко, всюду шло тепло от топок,
меж тем как по крыше бегло и мерно стучал дождь. Она тотчас
стала снимать через голову длинное платье.
Он вышел, выпил подряд два бокала ледяного, горького вина
и не мог удержать себя, опять пошел в спальню. В спальне, в
большом зеркале на стене напротив, ярко отражалась освещенная
ванная комната. Она стояла спиной к нему, вся голая, белая,
крепкая, наклонившись над умывальником, моя шею и груди.
-- Нельзя сюда! -- сказала она и, накинув купальный халат,
не закрыв налитые груди, белый сильный живот и белые тугие
бедра, подошла и как жена обняла его. И как жену обнял и он ее,
все ее прохладное тело, целуя еще влажную грудь, пахнущую
туалетным мылом, глаза и губы, с которых она уже вытерла
краску...
Через день, оставив службу, она переехала к нему.
Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в
Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано:
-- Предосторожность никогда не мешает, -- говорил он. --
L'amour fail danser les anes13, и я чувствую себя так, точно
мне двадцать лет. Но мало ли что может быть...
На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, -- читая
газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза...
Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый
весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние
облака, и все говорило о жизни юной, вечной -- и о ее,
конченой.
Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре,
увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке.
Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на
пол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о
пощаде.
26 октября 1940
ГАЛЯ ГАНСКАЯ
Художник и бывший моряк сидели на террасе парижского кафе.
Был апрель, и художник восхищался: как прекрасен Париж весной и
как очаровательны парижанки в первых весенних костюмах.
-- А в мои золотые времена Париж весной был, конечно, еще
прекраснее, -- говорил он. -- И не потому только, что я был
молод, -- сам Париж был совсем другой. Подумай: ни одного
автомобиля. И разве так, как теперь, жил Париж!
-- А мне почему-то вспомнилась одесская весна, -- сказал
моряк. -- Ты, как одессит, еще лучше меня знаешь всю ее
совершенно особенную прелесть -- это смешение уже горячего
солнца и морской еще зимней свежести, яркого неба и весенних
