умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с
ним вчера о своей семейной жизни, о своем немолодом возрасте, и
то, что она вдруг так расхрабрилась теперь, делает и говорит
как раз то, что так удивительно не идет к ней. Она слегка
раскраснелась от водки, даже бледные губы ее порозовели, глаза
налились сонно-насмешливым блеском.
-- Знаете, -- сказала она вдруг, -- вот мы говорили о
мечтах: знаете, о чем я больше всего мечтала гимназисткой?
Заказать себе визитные карточки! Мы совсем обеднели тогда,
продали остатки имения и переехали в город, и мне совершенно
некому было давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо...
Он сжал зубы и крепко взял ее ручку, под тонкой кожей
которой чувствовались все косточки, но она, совсем не поняв
его, сама, как опытная обольстительница, поднесла ее к его
губам и томно посмотрела на него.
-- Пойдем ко мне...
-- Пойдем... Здесь, правда, что-то душно, накурено!
И, встряхнув волосами, взяла шляпку.
Он в коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на
него через плечо. Он с ненавистью страсти и любви чуть не
укусил ее в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему
губы.
В полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решеткой
она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать
все то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с
этим красивым, сильным и известным человеком, расстегнула и
стоптала с себя упавшее на пол платье, осталась, стройная, как
мальчик, в легонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в
белых панталончиках, и его мучительно пронзила невинность всего
этого.
-- Все снять? -- шепотом спросила она, совсем, как
девочка.
-- Все, все, -- сказал он, мрачнея все более.
Она покорно и быстро переступила из всего сброшенного на
пол белья, осталась вся голая, серо-сиреневая, с той
особенностью женского тела, когда оно нервно зябнет, становится
туго и прохладно, покрываясь гусиной кожей, в одних дешевых
серых чулках с простыми подвязками, в дешевых черных туфельках,
и победоносно пьяно взглянула на него, берясь за волосы и
вынимая из них шпильки. Он, холодея, следил за ней. Телом она
оказалась лучше, моложе, чем можно было думать. Худые ключицы и
ребра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими
голенями. Но бедра были даже крупны. Живот с маленьким глубоким
пупком был впалый, выпуклый треугольник темных красивых волос
под ним соответствовал обилию темных волос на голове. Она
вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину в
выступающих позвонках. Она наклонилась, чтобы поднять спадающие
чулки, -- маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми
сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности.
И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так
не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью,
нежностью, страстью... Между планок оконной решетки, косо
торчавших вверх, ничего не могло быть видно, но она с
восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор и
шаги проходящих по палубе под самым окном, и это еще страшнее
увеличивало восторг ее развратности. О, как близко говорят и
идут -- и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от
них, в этой белой каюте!
Потом он ее, как мертвую, положил на койку. Сжав зубы, она
лежала с закрытыми глазами и уже со скорбным успокоением на
побледневшем и совсем молодом лице.
Перед вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно
было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными
ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что
остается где-то в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь,
побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.
5 октября 1940
ЗОЙКА И ВАЛЕРИЯ
Зимой Левицкий проводил все свое свободное время в
московской квартире Данилевских, летом стал приезжать к ним на
дачу в сосновых лесах по Казанской дороге.
Он перешел на пятый курс, ему было двадцать четыре года,
но у Данилевских только сам доктор говорил ему "коллега", а все
остальные звали его Жоржем и Жоржиком. По причине одиночества и
влюбчивости, он постоянно привязывался к какому-нибудь
знакомому дому, скоро становился в нем своим человеком, гостем
изо дня в день и даже с утра до вечера, если позволяли занятия,
-- теперь стал он таким у Данилевских. И тут не только хозяйка,
но даже дети, очень полная Зойка и ушастый Гришка, обращались с
ним, как с каким-нибудь дальним и бездомным родственником. Был
он с виду прост и добр, услужлив и неразговорчив, хотя с
большой готовностью отзывался на всякое слово, обращенное к
нему.
Пациентам Данилевского отворяла дверь пожилая женщина в
больничном платье, они входили в просторную прихожую, устланную
коврами и обставленную тяжелой старинной мебелью, и женщина
надевала очки, с карандашом в руке строго смотрела в свой
дневник и одним назначала день и час будущего приема, а других
вводила в высокие двери приемной, и там они долго ждали вызова
в соседний кабинет, на допрос и осмотр к молодому ассистенту в
сахарно-белом халате, и только уже после этого попадали к
самому Данилевскому, в его большой кабинет с высоким одром у
задней стены, на который он заставлял некоторых из них влезать
и ложиться в самой жалкой и неловкой от страха позе: пациентов
все смущало -- не только ассистент и женщина в прихожей, где с
такой гробовой медлительностью, блистая, ходил из стороны в
сторону медный диск маятника в старинных стоячих часах, но и
весь важный порядок этой богатой, просторной квартиры, это
выжидательное молчание приемной, где никто не смел сделать
лишнего вздоха, и все они думали, что это какая-то совсем
особенная, вечно безжизненная квартира и что сам Данилевский,
высокий, плотный, грубоватый, вряд ли хоть раз в году
улыбается. Но они ошибались: в той жилой части квартиры, куда
вели двойные двери из прихожей направо, почти всегда было шумно
от гостей, со стола в столовой не сходил самовар, бегала
горничная, добавляя к столу то чашек и стаканов, то вазочек с
вареньем, то сухарей и булочек, и Данилевский даже в часы
приема нередко пробегал туда по прихожей на цыпочках и, пока
пациенты ждали его, думая, что он страшно занят каким-нибудь
тяжелобольным, сидел, пил чай, говорил про них гостям: "Хай
трошки подождут, матери их черт!" Однажды, сидя так и с
усмешкой поглядывая на Левицкого, на сухую худобу и некоторую
гнутость его тела, на его слегка кривые ноги и впалый живот, на
обтянутое тонкой кожей лицо в веснушках, ястребиные глаза и
рыжие, круто вьющиеся волосы, Данилевский сказал:
-- А признайтесь, коллега: ведь есть в вас какая-нибудь
восточная кровь, жидовская, например, или кавказская?
Левицкий ответил со своей неизменной готовностью к
ответам:
-- Никак нет, Николай Григорьевич, жидовской нет. Есть
польская, есть, может быть, ваша украинская, -- ведь Левицкие
есть и украинцы, -- слышал от деда, будто есть и турецкая, но
правда ли, один аллах ведает.
И Данилевский с удовольствием расхохотался:
-- Ну вот, я все-таки угадал! Так что будьте осторожны,
дамы и девицы, он турок и вовсе не такой скромник, как вы
думаете. Да и влюбчив он, как вам известно, по-турецки. Чей
теперь черед, коллега? Кто теперь дама вашего щирого сердца?
-- Дария Тадиевна, -- быстро залившись тонким огнем,
ответил Левицкий с простосердечной улыбкой -- он часто так
краснел и улыбался.
Очаровательно смутилась, так что даже ее смородинные глаза
как будто на миг куда-то пропали, и сама Дария Тадиевна,
миловидная, с синеватым пушком на верхней губе и вдоль щек, в
черном шелковом чепчике после тифа, полулежавшая в кресле.
-- Что ж, это ни для кого не секрет и вполне понятно, --
сказала она, -- ведь во мне тоже восточная кровь...
И Гриша сладострастно заорал: "А, попались, попались!", а
Зойка выбежала в соседнюю комнату и с разбега упала спиной к
отвалу дивана с раскосившимися глазами.
Действительно, зимой Левицкий был скрытно влюблен в Дарию
Тадиевну, а до нее испытывал некоторые чувства и к Зойке. Ей
было всего четырнадцать лет, но она уже была очень развита
телесно, сзади особенно, хотя еще по-детски были нежны и круглы
ее сизые голые колени под короткой шотландской юбочкой. Год
тому назад ее взяли из гимназии, не учили и дома, --
Данилевский нашел в ней зачатки какой-то мозговой болезни, -- и
она жила в беспечном безделье, никогда не скучая. Она так была
со всеми ласкова, что даже облизывалась. Она была крутолоба, у
нее был наивно-радостный, как будто всегда чему-то удивленный
взгляд маслянистых синих глаз и всегда влажные губы. При всей
полноте ее тела, в нем было грациозное кокетство движений.
Красный бант, завязанный в ее орехом переливающихся волосах,
делал ее особенно соблазнительной. Она свободно садилась на
колени к Левицкому -- как бы невинно, ребячески -- и, верно,
чувствовала, что втайне испытывает он, держа ее полноту,
мягкость и тяжесть и отводя глаза от ее голых колен под
клетчатой юбочкой. Иногда он не выдерживал, как бы шутя целовал
ее в щеку, и она закрывала глаза, томно и насмешливо улыбалась.
Она однажды шепотом сказала ему под страшным секретом то, что
только она одна в мире знала про маму: мама влюблена в молодого
доктора Титова! Маме сорок лет, но ведь она стройна, как
барышня, и страшно моложава, и оба они, и мама и доктор, такие
красивые и высокие ростом! Потом Левицкий стал невнимателен к
ней -- стала появляться в доме Дария Тадиевна. Зойка сделалась
еще как будто веселее, беспечнее, но не сводила глаз ни с нее,
ни с Левицкого, часто с криком кидалась целовать ее, но так
ненавидела, что, когда та заболела тифом, каждый день ждала
радостной вести из больницы о ее смерти. А потом она ждала ее
отъезда -- и лета, когда Левицкий, освободившись от занятий,
начнет ездить к ним на дачу по Казанской дороге, где
Данилевские жили летом уже третий год: она тайком вела
некоторую охоту на него.
И вот лето пришло, и он стал приезжать каждую неделю на
два, на три дня. Но тут вскоре приехала гостить племянница папы
из Харькова, Валерия Остроградская, которой ни Зойка, ни Гришка
никогда еще не видали. Левицкого послали рано утром в Москву
встречать ее на Курском вокзале, и со станции он приехал не на
велосипеде, а сидя с ней в тележке станционного извозчика,
усталый, с провалившимися глазами, радостно взволнованный.
Видно было, что он еще на Курском вокзале влюбился в нее, и она
обращалась с ним уже повелительно, когда он вытаскивал из
тележки ее вещи. Впрочем, взбежав на крыльцо навстречу маме,
она тотчас забыла о нем и потом не замечала его весь день. Она
показалась Зойке непонятной, -- разбирая вещи в своей комнате и
сидя потом на балконе за завтраком, она то очень много
говорила, то неожиданно смолкала, думала что-то свое.
Но она была настоящая малороссийская красавица! И Зойка
приставала к ней с неугомонной настойчивостью:
-- А вы привезли с собой сафьянные сапожки и плахту? Вы
наденете их? Вы позволите называть вас Валечкой?
Но и без малороссийского наряда она была очень хороша:
крепкая, ладная, с густыми темными волосами, с бархатными
бровями, почти сросшимися, с грозными глазами цвета черной
крови, с горячим темным румянцем на загорелом лице, с ярким
блеском зубов и полными вишневыми губами. Руки у нее были
маленькие, но тоже крепкие, ровно загорелые, точно слегка
прокопченные. А какие плечи! И как сквозили на них под тонкой
