разноцветнояркому цветнику, обошел его и побрел по высокой
тенистой аллее... На солнце было еще жарко, и до обеда
оставалось еще два часа.
В семь с половиной в вестибюле завыл гонг. Он первый вошел
в празднично сверкающую люстрой столовую, где уже стояли возле
столика у стены жирный бритый повар во всем белом и
подкрахмаленном, худощекий лакей во фраке и белых вязаных
перчатках и маленькая горничная, по-французски субтильная.
Через минуту молочно-седой королевой, покачиваясь, вошла тетя в
палевом шелковом платье с кремовыми кружевами, с наплывами на
щиколках, над тесными шелковыми туфлями, и наконец-то она. Но,
подкатив дядю к столу, она тотчас, не оборачиваясь, плавно
вышла, -- студент успел только заметить странность ее глаз: они
не моргали. Дядя покрестил грудь светло-серой генеральской
тужурки мелкими крестиками, тетя и студент истово
перекрестились стоя, потом именинно сели, развернули блестящие
салфетки. Размытый, бледный, с причесанными мокрыми жидкими
волосами, дядя особенно явно показывал свою безнадежную
болезнь, но говорил и ел много и со вкусом, пожимал плечами,
говоря о войне, -- это было время русско-японской войны: за
коим чертом мы затеяли ее! Лакей служил
оскорбительно-безучастно, горничная, помогая ему, семенила
изящными ножками, повар отпускал блюда с важностью истукана.
Ели горячую, как огонь, налимью уху, кровавый ростбиф, молодой
картофель, посыпанный укропом. Пили белое и красное вино князя
Голицына, старого друга дяди. Студент говорил, отвечал,
поддакивал с веселыми улыбками, но, как попугай, с тем вздором
в голове, с которым давеча переодевался, думал: а где же
обедает она, неужели с прислугой? и ждал минуты, когда она
опять придет, увезет дядю и потом где-нибудь встретится с ним,
и он перекинется с ней хоть несколькими словами. Но она пришла,
укатила кресло и опять где-то скрылась.
Ночью осторожно и старательно пели в парке соловьи,
входила в открытые окна спальни свежесть воздуха, росы и
политых на клумбам цветов, холодило постельное белье
голландского полотна. Студент полежал в темноте и уже решил
перевернуться к стене и заснуть, но вдруг поднял голову,
привстал: раздеваясь, он увидал в стене у изголовья кровати
небольшую дверь, из любопытства повернул в ней ключ и нашел за
ней вторую, попробовал ее, но оказалось, что она заперта
снаружи; теперь за этими дверями кто-то мягко ходил, что-то
таинственно делал; и он затаил дыхание, соскользнул с кровати,
отворил первую дверь, прислушался: что-то тихо зазвенело на
полу за второй дверью... Он похолодел: неужели это ее комната!
Он приник к замочной скважине, -- ключа в ней, к счастью, не
было, -- увидал свет, край туалетного женского стола, потом
что-то белое, вдруг вставшее и все закрывшее... Было
несомненно, что это ее комната, -- чья же иначе? Не поместят же
тут горничную, а Марья Ильинишна, старая горничная тети, спит
внизу возле тетиной спальни. И он точно заболел сразу ее ночной
близостью вот тут, за стеною, и ее недоступностью. Он долго не
спал, проснулся поздно и тотчас опять почувствовал, мысленно
увидал, представил себе ее ночную прозрачную сорочку, босые
ноги в туфлях...
"Впору нынче же уехать!" -- подумал он, закуривая. Утром
пили кофе каждый у себя. Он пил, сидя в широкой ночной рубахе
дяди, в его шелковом халате, и с грустью бесполезности
рассматривал себя, распахнув халат.
За завтраком в столовой было сумрачно и скучно. Он
завтракал только с тетей, погода была плохая, -- за окнами
мотались от ветра деревья, над ними сгущались облака и тучи...
-- Ну, милый, я тебя покидаю, -- сказала тетя, вставая и
крестясь. -- Развлекайся, как можешь, а меня и дядю уж извини
по нашим немощам, мы до чаю сидим по своим углам. Верно, дождь
будет, а то бы ты мог прокатиться верхом...
Он бодро ответил:
-- Не беспокойтесь, тетя, я займусь чтением...
И пошел в диванную, где все стены были в полках с книгами.
Пройдя туда по гостиной, он подумал, что, может быть,
все-таки следует приказать оседлать лошадь. Но в окна были
видны разнообразные дождевые облака и неприятная металлическая
лазурь среди лиловатых туч над качающимися вершинами деревьев.
Он вошел в уютную, пахнущую сигарным дымом диванную, где под
полками с книгами кожаные диваны занимали целых три стены,
посмотрел некоторые корешки чудесно переплетенных книг -- и
беспомощно сел, утонул в диване. Да, адова скука. Хоть бы
просто так увидать ее, поболтать с ней... узнать, какой у ней
голос, какой характер, глупа ли она или, напротив, очень себе
на уме, скромно ведет свою роль до какой-нибудь благоприятной
поры. Вероятно, очень блюдущая себя и знающая себе цену стерва.
И скорее всего глупа... Но до чего хороша! И опять ночевать
рядом с ней! -- Он встал, отворил стеклянную дверь на каменные
ступени в парк, услыхал щелканье соловьев за его шумом, но тут
так понесло прохладным ветром по каким-то молодым деревьям
влево, что он вскочил в комнату. Комната потемнела, ветер летел
по этим деревьям, пригнув их свежую зелень, и стекла двери и
окон заискрились острыми брызгами мелкого дождя.
-- А им все нипочем! -- громко сказал он, слушая
долетающее со всех сторон из-за ветра, то отдаленное, то
близкое, щелканье соловьев. И в ту же минуту услыхал ровный
голос:
-- Добыли день.
Он взглянул и оторопел: в комнате стояла она.
-- Пришла обменять книгу, -- сказала она с приветливым
бесстрастием. -- Только и радости, что книги, -- прибавила она
с легкой улыбкой и подошла к полкам.
Он пробормотал:
-- Добрый день. Я и не слыхал, как вы вошли...
-- Очень мягкие ковры, -- ответила она и, обернувшись, уже
длительно посмотрела на него своими неморгающими серыми
глазами.
-- А что вы любите читать? -- спросил он, немного смелее
встречая ее взгляд.
-- Сейчас читаю Мопассана, Октава Мирбо...
-- Ну да, это понятно. Мопассан всем женщинам нравится. У
него все о любви.
-- А что же может быть лучше любви?
Голос ее был скромен, глаза тихо улыбались.
-- Любовь, любовь! -- сказал он, вздыхая. -- Бывают
удивительные встречи, но... Ваше имя-отчество, сестра?
-- Катерина Николаевна. А ваше?
-- Зовите меня просто Павлик, -- ответил он, все больше
смелея.
-- Вы думаете, что я вам тоже в тети гожусь?
-- Дорого бы я дал иметь такую тетю! Пока я только ваш
несчастный сосед.
-- Неужели это несчастие?
-- Я слышал вас нынче ночью. Ваша комната, оказывается,
рядом с моей.
Она безразлично засмеялась:
-- И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.
-- Как вы непозволительно красивы! -- сказал он, в упор
рассматривая серую пестроту ее глаз, матовую белизну лица и
лоск темных волос под белой косынкой.
-- Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?
-- Да. Одни ваши руки могут с ума свести...
И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую
руку. Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в
гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой,
точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская ее руки, крепко
сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил ее поясницу. Она
опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как
бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым
станом. Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее
полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь,
закачала головой, шепча: "Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не
увидим и не услышим..." -- и с потускневшими глазами медленно
раздвинула ноги... Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она
еще постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от него и
стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум
дождя:
-- О, какой дождь! А наверху все окна открыты...
На другое утро он проснулся в ее постели -- она
повернулась в нагретом за ночь, сбитом постельном белье на
спину, закинув голую руку за голову. Он открыл глаза и радостно
встретил ее неморгающий взгляд, с обморочным головокружением
почувствовал терпкий запах ее подмышки...
В дверь кто-то торопливо постучался.
-- Кто там? -- спокойно спросила она, не отстраняя его. --
Это вы, Марья Ильинишна?
-- Я, Катерина Николаевна.
-- В чем дело?
-- Позвольте войти, боюсь, кто-нибудь меня услышит,
побежит и напугает генеральшу...
Когда он выскочил в свою комнату, она не спеша повернула
ключ в замке.
-- Его превосходительству что-то нехорошо, надо, думаю,
пикюр сделать, -- зашептала, входя, Марья Ильинишна, -- слава
Богу, генеральша еще спит, идите скорее...
Глаза Марьи Ильинишны уже круглились, как у змеи: говоря,
она вдруг увидала возле кровати мужские туфли, -- студент
убежал босиком. И она тоже увидала туфли и глаза Марьи
Ильинишны.
Перед завтраком она пошла к генеральше и сказала, что
должна внезапно уехать: стала спокойно врать, что получила
письмо от отца, -- известие, что ее брат тяжело ранен в
Маньчжурии, что отец, по своему вдовству, совсем один в таком
горе...
-- Ах, как я понимаю вас! -- сказала генеральша, уже все
знавшая от Марьи Ильинишны. -- Ну что ж делать, поезжайте.
Только пошлите со станции депешу доктору Кривцову, чтобы он
немедленно приехал и побыл у нас, пока мы найдем другую
сестру...
Потом она постучалась к студенту и сунула ему записочку:
"Все пропало, я уезжаю. Старуха увидала возле кровати ваши
туфли. Не поминайте лихом".
За завтраком тетя была только немного печальна, но
говорила с ним как ни в чем не бывало.
-- Ты слышал? Сестра уезжает к отцу, он один, брат ее
страшно ранен...
-- Слышал, тетя. Вот несчастье эта война, сколько горя
повсюду. А что все-таки было с дядей?
-- Ах, слава Богу, ничего серьезного. Он ужасно мнителен.
Сердце будто, но все это от желудка...
В три часа Антигону увезли на тройке на станцию. Он, не
поднимая глаз, простился с ней на перроне, будто случайно
выбежав, чтобы велеть оседлать лошадь. Он готов был кричать от
отчаяния. Она помахала ему из коляски перчаткой, сидя уже не в
косынке, а в хорошенькой шляпке.
2 октября 1940
СМАРАГД
Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, везде
белых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься -- не облака
плывут -- луна плывет, и близ нее, вместе с ней, льется золотая
слеза звезды: луна плавно уходит в высоту, которой нет дна, и
уносит с собой все выше и выше звезду.
Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонив
голову, смотрит вверх -- голова у нее немного кружится от
движения неба. Он стоит у ее колен.
-- Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?
-- Цвет чего, Киса?
-- Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам...
-- Слушаю-с, Ксения Андреевна.
-- Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет!
И страшный и дивный. Вот уже правда небесный, на земле таких
нет. Смарагд какой-то.
-- Раз он в небе, так, конечно, небесный. Только почему
смарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда не видал.
Вам просто это слово нравится.
-- Да. Ну, я не знаю, -- может, не смарагд, а яхонт...
Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот так
смотришь на все это, как же не верить, что есть рай, ангелы.
Божий престол...
-- И золотые груши на вербе...
-- Какой вы испорченный. Толя. Правду говорит Марья
