сравнялось мне тринадцать лет и приставили на побегушки к
молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни
на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с
собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое
дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые
Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, -- так и
стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, -- ну и
захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной
смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.
В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть
стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там
уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший
свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на
стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в
серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой
она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку
потекшим, как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла
тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на
пол.
-- Ишь как весело затеплилось, -- сказала она, крестясь и
глядя на ожившее золото свечных огоньков. -- И какой дух-то
церковный пошел!
Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне
глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние,
чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела
ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей
в палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз
перекрестилась и вошла опять в прихожую.
-- Почивать вам пора, сударь, -- сказала она, садясь на
ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. --
Ночь-то уж грозная стала.
-- Почему грозная?
-- А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух,
по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не спать. Тут сам
господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть,
проруби мерзнут по морям и рекам.
-- А что ж ты сама не спишь по ночам?
-- И я, сударь, сколько надобно сплю. Старому человеку
много ли сна полагается? Как птице на ветке.
-- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.
-- Да ведь это дело темное, давнее, сударь, -- может,
баллада одна.
-- Как ты сказала?
-- Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили,
любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по голове
идет:
Воет сыр-бор за горою,
Метет в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога...
До чего хорошо, господи!
-- Чем хорошо, Машенька?
-- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.
-- В старину, Машенька, все жутко было.
-- Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, да
теперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то
давно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древности
рассыпались, все могилки сровнялись с землей. Вот и это дело,
-- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это
будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых
Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточила
его вдаль от себя, и он очень лют сделался -- пуще всего на
казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, а
касательно наружности отлично красив и будто бы не было ни на
дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он
к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и
впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную
сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе
был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение
на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему
на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее.
Про любовь, сударь, недаром поется:
Жар любви во всяком царстве,
Любится земной весь круг...
И какой же может быть грех, если хоть и старый человек
мышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем
иное было, тут вроде как родная дочь была, а он на блуд
простирал алчные свои намерения.
-- Ну и что же?
-- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,
решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил
их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел,
крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома,
вывел молодую жену -- и был таков. Только старый князь и не
думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и
немедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольцо
округ месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого, а
ему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами,
верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видит
впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду!
А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда
старый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва одну
пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренника
свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под
месяцем, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь,
красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него,
а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул к
нему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.
-- Ах, какие страсти, Машенька, -- сказал я. -- Истинно
баллада!
-- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. -- У бога
всего много.
-- Не спорю, Машенька. Только странно все-таки, что
написали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанного
им.
-- Его написали, сударь, по собственному желанию князя:
его домой еще живого привезли, и он успел перед смертью
покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал
написать того волка в церкви над своей могилой: в назидание,
стало быть, всему потомству княжескому. Кто ж его мог по тем
временам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, им
самим строенная.
3 февраля 1938
СТЕПА
Перед вечером, по дороге в Чернь, молодого купца
Красильщикова захватил ливень с грозой.
Он, в чуйке с поднятым воротом и глубоко надвинутом
картузе, с которого текло струями, шибко ехал на беговых
дрожках, сидя верхом возле самого щитка, крепко упершись ногами
в высоких сапогах в переднюю ось, дергая мокрыми, застывшими
руками мокрые, скользкие ременные вожжи, торопя и без того
резвую лошадь; слева от него, возле переднего колеса,
крутившегося в целом фонтане жидкой грязи, ровно бежал, длинно
высунув язык, коричневый пойнтер.
Сперва Красильщиков гнал по черноземной колее вдоль шоссе,
потом, когда она превратилась в сплошной серый поток с
пузырями, свернул на шоссе, задребезжал по его мелкому щебню.
Ни окрестных полей, ни неба уже давно не было видно за этим
потопом, пахнущим огуречной свежестью и фосфором; перед глазами
то и дело, точно знамение конца мира, ослепляющим рубиновым
огнем извилисто жгла сверху вниз по великой стене туч резкая,
ветвистая молния, а над головой с треском летел шипящий хвост,
разрывавшийся вслед затем необыкновенными по своей сокрушающей
силе ударами. Лошадь каждый раз вся дергалась от них вперед,
прижимая уши, собака шла уже скоком... Красильщиков рос и
учился в Москве, кончил там университет, но, когда приезжал
летом в свою тульскую усадьбу, похожую на богатую дачу, любил
чувствовать себя помещиком-купцом, вышедшим из мужиков, пил
лафит и курил из золотого портсигара, а носил смазные сапоги,
косоворотку и поддевку, гордился своей русской статью, и
теперь, в ливне и грохоте, чувствуя, как у него холодно льет с
козырька и носа, полон был энергичного удовольствия деревенской
жизни. В это лето он часто вспоминал лето в прошлом году, когда
он, из-за связи с одной известной актрисой, промучился в Москве
до самого июля, до отъезда ее в Кисловодск: безделье, жара,
горячая вонь и зеленый дым от пылающего в железных чанах
асфальта в развороченных улицах, завтраки в Троицком низке с
актерами Малого театра, тоже собиравшимися на Кавказ, потом
сидение в кофейне Трамблэ, вечером ожиданье ее у себя в
квартире с мебелью в чехлах, с люстрами и картинами в кисее, с
запахом нафталина... Летние московские вечера бесконечны,
темнеет только к одиннадцати, и вот ждешь, ждешь -- ее все нет.
Потом наконец звонок -- и она, во всей своей летней нарядности,
и ее задыхающийся голос: "Прости, пожалуйста, весь день пластом
лежала от головной боли, совсем завяла твоя чайная роза, так
спешила, что лихача взяла, голодна ужасно..."
Когда ливень и сотрясающиеся перекаты грома стали стихать,
отходить и кругом стало проясняться, впереди, влево от шоссе,
показался знакомый постоялый двор старика-вдовца, мещанина
Пронина. До города оставалось еще двадцать верст, -- надо
перегодить, подумал Красильщиков, лошадь вся в мыле и еще
неизвестно, что будет опять, ишь какая чернота в ту сторону и
все еще загорается... На переезде к постоялому двору он на
рысях свернул и осадил возле деревянного крыльца.
-- Дед! -- громко крикнул он. -- Принимай гостя!
Но окна в бревенчатом доме под железной ржавой крышей были
темны, на крик никто не отозвался. Красильщиков замотал на
щиток вожжи, поднялся на крыльцо вслед за вскочившей туда
грязной и мокрой собакой, -- вид у нее был бешеный, глаза
блестели ярко и бессмысленно, -- сдвинул с потного лба картуз,
снял отяжелевшую от воды чуйку, кинул ее на перила крыльца и,
оставшись в одной поддевке с ременным поясом в серебряном
наборе, вытер пестрое от грязных брызг лицо и стал счищать
кнутовищем грязь с голенищ. Дверь в сенцы была отворена, но
чувствовалось, что дом пуст. Верно, скотину убирают, подумал он
и, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли дальше? Вечерний
воздух был неподвижен и сыр, с разных сторон бодро били вдали
перепела в отягченных влагой хлебах, дождь перестал, но
надвигалась ночь, небо и земля угрюмо темнели, за шоссе, за
низкой чернильной грядой леса, еще гуще и мрачней чернела туча,
широко и зловеще вспыхивало красное пламя -- и Красильщиков
шагнул в сенцы, нашарил в темноте дверь в горницу. Но горница
была темна и тиха, только где-то постукивали рублевые часы на
стене. Он хлопнул дверью, повернул налево, нашарил и отворил
другую, в избу: опять никого, одни мухи сонно и недовольно
загудели в жаркой темноте на потолке.
-- Как подохли! -- вслух сказал он -- и тотчас услыхал
скорый и певучий, полудетский голос соскользнувшей в темноте с
нар Степы, дочери хозяина:
-- Это вы, Василь Ликсеич? А я тут одна, стряпуха
поругалась с палашей и ушла домой, а папаша взяли работника и
уехали по делу в город, вряд ли и вернутся нынче... Напугалась
грозы до смерти, а тут, слышу, кто-й-то подъехал, еще пуще
испугалась... Здравствуйте, извините меня, пожалуйста...
Красильщиков чиркнул спичкой, осветил ее черные глаза и
смуглое личико:
-- Здравствуй, дурочка. Я тоже еду в город, да, вишь, что
делается, заехал переждать... А ты, значит, думала, разбойники
подъехали?
Спичка стала догорать, но еще видно было это смущенно
улыбающееся личико, коралловое ожерелье на шейке, маленькие
груди под желтеньким ситцевым платьем... Она была чуть не вдвое
меньше его ростом и казалась совсем девочкой.
-- Я сейчас лампу зажгу, -- поспешно заговорила она,
смутясь еще больше от зоркого взгляда Красильщикова, и кинулась
к лампочке над столом. -- Вас сам Бог послал, что бы я тут
