белой блузкой шелковые розовые ленточки, державшие сорочку!
Юбка была довольна короткая, совсем простая, но удивительно
сидела на ней. Зойка так восхищалась, что даже не ревновала
Левицкого, который перестал уезжать в Москву и не отходил от
Валерии, счастливый тем, что она приблизила его к себе, тоже
стала называть Жоржем и то и дело что-нибудь приказывала ему.
Дальше дни пошли совсем летние, жаркие, гости все чаще
приезжали из Москвы, и Зойка заметила, что Левицкий получил
отставку, сидит все больше возле мамы, помогает ей чистить
малину, что Валерия влюбилась в доктора Титова, в которого
тайно влюблена мама. С Валерией вообще что-то сделалось --
когда не было гостей, она перестала менять нарядные блузки, как
делала прежде, иногда с утра до вечера ходила в мамином
пеньюаре и вид имела брезгливый. Было страшно интересно:
целовалась она с Левицким до своей влюбленности в Титова или
нет? Гришка клялся, что видел, как она с Левицким шла раз перед
обедом с купанья по еловой аллее, повязанная, как чалмой,
полотенцем, как Левицкий тащил, спотыкаясь, ее мокрую простыню
и что-то часто, часто говорил и как она приостановилась, а он
вдруг схватил ее за плечо и поцеловал в губы.
-- Я прижался за елью, и они не видали меня, -- горячо
говорил Гришка, выкатывая глаза, -- а я все видел. Она была
страшно красивая, только вся красная, было еще страшно жарко, и
она, конечно, перекупалась, ведь она всегда по два часа сидит в
воде и плавает, я это тоже подсмотрел, она голая прямо наяда, а
он говорил, говорил, вот уж правда как турок...
Гришка клялся, но он любил выдумывать всякие глупости, и
Зойка верила и не верила.
По субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию
из Москвы, даже утром были переполнены народом, праздничными
гостями дачников. Иногда шел тот прелестный дождь сквозь
солнце, когда зеленые вагоны, обмытые им, блестели, как
новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенно
мягкими, а зеленые вершины сосен, стройно и часто стоявших за
поездом, круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие
наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией
извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным
дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними.
Наступило полное дачное счастье в бору, который без конца
покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники,
водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостает
только медведей, декламировали "и смолой и земляникой пахнет
темный бор" и аукались, наслаждались своим летним
благополучием, праздностью и вольностью одежды -- косоворотками
навыпуск с расшитыми подолами, длинными жгутами цветных поясов,
холщовыми картузами: иного московского знакомого, какого-нибудь
профессора или редактора журнала, бородатого, в очках, не сразу
можно было и узнать в такой косоворотке и в таком картузе.
Среди всего этого дачного счастья Левицкий был вдвойне
несчастен, чувствуя себя с утра до вечера жалким, обманутым,
лишним. День и ночь он думал одно и то же: зачем, зачем так
скоро и безжалостно приблизила она его к себе, сделала не то
своим другом, не то рабом, потом любовником, который должен был
довольствоваться редким и всегда неожиданным счастьем только
поцелуев, зачем говорила ему то "ты", то "вы", и как у ней
хватило жестокости так просто, так легко вдруг перестать даже
замечать его в первый же день знакомства с Титовым? Он сгорал
стыдом и от своего бессовестного торчания в усадьбе. Завтра же
надо исчезнуть, бежать в Москву, скрыться от всех с этим
позорным несчастьем обманутой дачной любви, столь явным даже
для прислуги в доме! Но при этой мысли так пронзало
воспоминанье о бархатистости ее вишневых губ, что отнимались
руки и ноги. Если он сидел на балконе один и она случайно
проходила мимо, она с неумеренной простотой говорила ему на
ходу что-нибудь особенно незначительное -- "а где же это тетя?
вы ее не видали?" -- и он спешил ответить ей в тон, готовый
зарыдать от боли. Раз, проходя, она увидала у него на коленях
Зойку, -- какое ей было до этого дело? Но она вдруг бешено
сверкнула глазами, крикнула: "Не смей, гадкая девчонка, лазить
по коленям мужчин!" -- и его охватил восторг: это ревность,
ревность! А Зойка улучала каждую минуту, когда можно было
где-нибудь в пустой комнате на бегу схватить его за шею и
зашептать, блестя глазами и облизывая губы: "Миленький,
миленький, миленький!" Она так ловко поймала однажды его губы
своим влажным ртом, что он целый день не мог вспомнить ее без
сладострастного содрогания -- и ужаса: что же это такое со
мной! как мне теперь глядеть в глаза Николаю Григорьевичу и
Клавдии Александровне!
Двор дачи, похожий на усадьбу, был большой. Справа от
въезда стояла пустая старая конюшня с сеновалом в надстройке,
потом длинный флигель для прислуги, соединенный с кухней, из-за
которой глядели березы и липы, слева, на твердой, бугристой
земле, просторно росли старые сосны, на лужайках между ними
поднимались гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса,
была ровная крокетная площадка. Дом, тоже большой, стоял как
раз против въезда, за ним большое пространство занимало
смешение леса и сада с мрачно-величавой аллеей древних елей,
шедшей посреди этого смешения от заднего балкона к купальне на
пруду. И хозяева, одни или с гостями, сидели всегда на переднем
балконе, вдававшемся в дом и защищенном от солнца. В то
воскресное жаркое утро на этом балконе сидели только хозяйка и
Левицкий. Утро, как всегда при гостях, казалось особенно
праздничным, а гостей приехало много, и горничные, блестя
новыми платьями, то и дело прибегали по двору из кухни в дом и
из дома в кухню, где шла спешная работа к завтраку. Приехало
пятеро: темноликий, желчный писатель, всегда не в меру
серьезный и строгий, но страстный любитель всяких игр,
коротконогий и похожий на Сократа профессор, в пятьдесят лет
только что женившийся на своей двадцатилетней ученице и
приехавший вместе с ней, тоненькой блондинкой, очень нарядная
маленькая дама, прозванная Осой за свой рост и худобу, злость и
обидчивость, и Титов, которого Данилевский прозвал наглым
джентльменом. Теперь все гости, Валерия и сам Данилевский были
под соснами возле леса, в их сквозной тени, -- Данилевский
курил в кресле сигару, дети с писателем и женой профессора
носились на гигантских шагах, а профессор, Титов, Валерия и Оса
бегали, стучали молотками в крокетные шары, перекликались,
спорили, ссорились. И Левицкий с хозяйкой слушали их. Левицкий
пошел было туда -- Валерия тотчас прогнала его: "Тетя одна
чистит вишни, извольте идти помогать ей!" Он неловко улыбнулся,
постоял, посмотрел, как она, с молотком в руках, нагибается к
крокетному шару, как висит ее чесучовая юбка над тугими икрами
в тонких чулках палевого шелка, как полно и тяжело натягивают
ее груди прозрачную блузку, под которой сквозит загорелое тело
круглых плечей, кажущееся розоватым от розовых перемычек
сорочки, -- и побрел на балкон. Он был особенно жалок в это
утро, и хозяйка, как всегда, ровная, спокойная, ясная моложавым
лицом и взглядом чистых глаз, тоже слушая с тайной болью в
сердце голоса под соснами, искоса посматривала на него.
-- Теперь руки и не отмоешь, -- говорила она,
окровавленными пальцами запуская золоченую вилочку в вишню, --
а вы, Жорж, всегда умеете как-то особенно испачкаться... Милый,
отчего вы все в кителе, ведь жарко, могли бы отлично ходить в
одной рубашке с поясом. И не брились десять дней...
Он знал, что впалые щеки его заросли красноватой щетиной,
что он ужасно затаскал свой единственный белый китель, что
студенческие штаны его лоснятся и ботинки не чищены, знал, как
сутуло сидит он с своей узкой грудью и впалым животом, и
отвечал, краснея:
-- Правда, правда, Клавдия Александровна, я не брит, как
беглый каторжник, вообще совсем опустился, бессовестно
пользуясь вашей добротой, простите, Бога ради. Нынче же приведу
себя в порядок, тем более, что давным-давно пора мне в Москву,
я уж так загостился у вас, что всем глаза намозолил. Я твердо
решил завтра же ехать. Меня один товарищ зовет к себе в
Могилев, -- пишет, удивительно живописный город...
И нагнулся еще ниже над столом, услыхав с крокета
повелительный крик Титова на Валерию:
-- Нет, нет, сударыня, это не по правилам! Не умеете ножку
на шар ставить, бьете по ней молотком -- ваша вина. А два раза
крокировать не полагается...
За завтраком ему казалось, что все сидящие за столом
вселились в него, -- едят, говорят, острят и хохочут в нем.
После завтрака все пошли отдыхать в тени еловой аллеи, густо
усыпанной скользкими хвойными иголками, горничные потащили туда
ковры и подушки. Он прошел по жаркому двору к пустой конюшне,
поднялся по стенной лестнице на ее полутемный чердак, где
лежало старое сено, и повалился в него, стараясь что-то решить,
стал пристально смотреть, лежа на животе, на муху, которая
сидела на сене перед самыми его глазами и сперва быстро сучила
крест-накрест передними ножками, точно умывалась, а потом
как-то противоестественно, с усилием стала задирать задние.
Вдруг кто-то быстро вбежал на чердак, распахнул и запахнул
дверь, -- и, обернувшись, он увидал в свете слухового окна
Зойку. Она прыгнула к нему, утонула в сене и, задыхаясь,
зашептала, тоже лежа на животе и будто испуганно глядя ему в
глаза:
-- Жоржик, миленький, я что-то должна вам сказать --
страшно для вас интересное, замечательное!
-- Что такое, Зоечка? -- спросил он, приподнимаясь.
-- А вот увидите! Только сначала поцелуйте меня за это --
непременно!
И забила ногами по сену, обнажая полные ляжки.
-- Зоечка, -- начал он, не в силах от душевной
измученности удержать в себе болезненное умиление, -- Зоечка,
вы одна меня любите, и я вас тоже очень люблю... Но не надо, не
надо...
Она пуще забила ногами:
-- Надо, надо, непременно!
И упала головой ему на грудь. Он увидал под красным бантом
молодой блеск ее ореховых волос, услыхал их запах и прижался к
ним лицом. Вдруг она тихо и пронзительно вскрикнула "ай!" и
схватила себя за юбку сзади.
Он вскочил:
-- Что такое?
Она, упав головой в сено, зарыдала:
-- Меня что-то страшно укусило там... Посмотрите,
посмотрите скорее!
И откинула юбку на спину, сдернула с своего полного тела
панталончики:
-- Что там? Кровь?
-- Да ровно ничего нет, Зоечка!
-- Как нет? -- крикнула она, опять зарыдав. Подуйте,
подуйте, мне страшно больно!
И он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холод
широкой полноты ее зада. Она вскочила в сумасшедшем восторге,
блестя глазами и слезами:
-- Обманула, обманула, обманула! И вот вам за это страшный
секрет: Титов дал ей отставку! Полную отставку! Мы с Гришкой
все слышали в гостиной: они идут по балкону, мы сели на пол за
креслами, а он ей и говорит, страшно оскорбительно: "Сударыня,
я не из тех, кого можно водить за нос. И притом я вас не люблю.
Полюблю, если заслужите, а пока никаких объяснений". Здорово?
Так ей и надо!
И, вскочив, кинулась в дверь и вниз по лестнице.
Он посмотрел ей вслед:
-- Я негодяй, которого мало повесить! -- сказал он громко,
еще чувствуя на своих губах ее тело.
Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство
семейственности, -- гости в шесть часов уехали... Теплые
