первую минуту: и он показался ей как будто другим, постаревшим,
чужим и даже неприятным -- усы у него стали как будто больше,
голос грубей, его смех и разговор, пока он раздевался в
прихожей, были не в меру громки и неестественны, ей неловко
было взглянуть ему в глаза... Но оба постарались скрыть все это
друг от друга, и вскоре все пошло как будто по-прежнему.
Потом опять стало подходить страшное время -- время его
нового отъезда. Он поклялся ей на образ, что приедет к Святой и
уже на целое лето. Она поверила; но подумала: "А летом что
будет? Опять то же, что теперь?" Этого теперь ей было уже мало
-- нужно было или совсем, совсем прежнее, а не повторение, или
нераздельная жизнь с ним, без разлук, без новых мучений, без
стыда напрасных ожиданий. Но она старалась гнать от себя эту
мысль, старалась представить себе все то летнее счастье, когда
столько будет им свободы везде... -- ночью и днем, в саду, в
поле, на гумне, и он будет долго, долго возле нее...
Накануне его нового отъезда ночь была уже предвесенняя,
светлая и ветреная. За домом волновался сад, и все долетал
оттуда разносимый ветром злой и беспомощный, отрывистый лай
собак над ямой в елках: там сидела лисица, которую поймал в
капкан и принес на барский двор лесник Казаковой.
Он лежал на тахте на спине с закрытыми глазами. Она рядом
с ним на боку, подложив ладонь под грустную головку. Оба
молчали. Наконец она прошептала:
-- Петруша, вы спите?
Он открыл глаза, посмотрел в легкий сумрак комнаты, слева
озаренный золотистым светом из бокового окна:
-- Нет. А что?
-- А ведь вы меня больше не любите, даром погубили, --
спокойно сказала она.
-- Почему же даром? Не говори глупостей.
-- Грех вам будет. Куда ж я теперь денусь?
-- А зачем тебе куда-нибудь деваться?
-- Вот вы опять, опять уедете в эту свою Москву, а что ж я
одна тут буду делать!
-- Да все то же, что и прежде делала. А потом -- ведь я
тебе твердо сказал: на Святой на целое лето приеду.
-- Да, может, и приедете... Только прежде вы мне не
говорили таких слов: "А зачем тебе куда-нибудь деваться?" Вы
меня правда любили, говорили, что милей меня не видали. Да и
такая я разве была?
Да, не такая, подумал он. Ужасно изменилась.
-- Прошло мое времечко, -- сказала она. -- Вскочу, бывало,
к вам -- и боюсь до смерти и радуюсь: ну, слава Богу, старуха
заснула. А теперь и ее не боюсь...
Он пожал плечами:
-- Я тебя не понимаю. Дай-ка мне папиросы со столика...
Она подала. Он закурил:
-- Не понимаю, что с тобой. Ты просто нездорова...
-- Вот оттого-то, верно, и не мила я вам стала. А чем же я
больна?
-- Ты меня не понимаешь. Я говорю, что ты душевно
нездорова. Потому что подумай, пожалуйста, что такое случилось,
откуда ты взяла, что я тебя больше не люблю? И что ж все одно и
то же твердить: бывало, бывало...
Она не ответила. Светило окно, шумел сад, долетал
отрывистый лай, злой, безнадежный, плачущий... Она тихонько
слезла с тахты и, прижав рукав к глазам, подергивая головой,
мягко пошла в своих шерстяных чулках к дверям в гостиную. Он
негромко и строго окликнул ее:
-- Таня.
Она обернулась, ответила чуть слышно:
-- Чего вам?
-- Поди ко мне.
-- Зачем?
-- Говорю, поди.
Она покорно подошла, склонив голову, чтобы он не видал,
что все лицо у нее в слезах.
-- Ну, что вам?
-- Сядь и не плачь. Поцелуй меня, -- ну? Он сел, она села
рядом и обняла его, тихо рыдая. "Боже мой, что же мне делать!
-- с отчаянием подумал он. -- Опять эти теплые детские слезы на
детском горячем лице... Она даже и не подозревает всей силы
моей любви к ней! А что я могу? Увезти ее с собой? Куда? На
какую жизнь? И что из этого выйдет? Связать, погубить себя
навеки?" И стал быстро шептать, чувствуя, как и его слезы
щекочут ему нос и губы:
-- Танечка, радость моя, не плачь, послушай: я приеду
весной на все лето, и вот правда пойдем мы с тобой "во зеленый
сад" -- я слышал эту твою песенку и вовеки не забуду ее, --
поедем на шарабане в лес -- помнишь, как мы ехали на шарабане
со станции?
-- Никто меня с тобой не пустит! -- горько прошептала она,
мотая на его груди головой, в первый раз говоря ему "ты". -- И
никуда ты со мной не поедешь...
Но он уже слышал в ее голосе робкую радость, надежду.
-- Поеду, поеду, Танечка! И не смей мне больше говорить
"вы". И плакать не смей...
Он взял ее под ноги в шерстяных чулках и пересадил ее,
легонькую, к себе на колени:
-- Ну скажи: "Петруша, я тебя очень люблю!"
Она тупо повторила, икнув от слез:
-- Я тебя очень люблю...
Это было в феврале страшного семнадцатого года. Он был
тогда в деревне в последний раз в жизни.
22 октября 1940
В ПАРИЖЕ
Когда он был в шляпе, -- шел по улице или стоял в вагоне
метро, -- и не видно было, что его коротко стриженные
красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого,
бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в
длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше
сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и
говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни.
Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких
провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с
усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в
Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с
постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны
этой раны, но иногда невольно намекал на нее, -- неприятно
шутил, если разговор касался женщин:
-- Rien n'est plus difficile que de reconnaitre un bon
melon et une femme de bien3.
Однажды, в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашел
пообедать в небольшую русскую столовую в одном из темных
переулков возле улицы Пасси. При столовой было нечто вроде
гастрономического магазина -- он бессознательно остановился
перед его широким окном, за которым были видны на подоконнике
розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с
зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с
посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка
шпротов, дальше стойка, уставленная закусками, за стойкой
хозяйка с неприязненным русским лицом. В магазине было светло,
и его потянуло на этот свет из темного переулка с холодной и
точно сальной мостовой. Он вошел, поклонился хозяйке и прошел в
еще пустую, слабо освещенную комнату, прилегавшую к магазину,
где белели накрытые бумагой столики. Там он не спеша повесил
свою серую шляпу и длинное пальто на рога стоячей вешалки, сел
за столик в самом дальнем углу и, рассеянно потирая руки с
рыжими волосатыми кистями, стал читать бесконечное перечисление
закусок и кушаний, частью напечатанное, частью написанное
расплывшимися лиловыми чернилами на просаленном листе. Вдруг
его угол осветился, и он увидал безучастно-вежливо подходящую
женщину лет тридцати, с черными волосами на прямой пробор и
черными глазами, в белом переднике с прошивками и в черном
платье.
-- Bonsoir, monsieur4, -- сказала она приятным голосом.
Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко
ответил:
-- Bonsoir... Но вы ведь русская?
-- Русская. Извините, образовалась привычка говорить с
гостями по-французски.
-- Да разве у вас много бывает французов?
-- Довольно много, и все спрашивают непременно зубровку,
блины, даже борщ. Вы что-нибудь уже выбрали?
-- Нет, тут столько всего... Вы уж сами посоветуйте
что-нибудь.
Она стала перечислять заученным тоном:
-- Нынче у нас щи флотские, битки по-казацки... можно
иметь отбивную телячью котлетку или, если желаете, шашлык
по-карски...
-- Прекрасно. Будьте добры дать щи и битки.
Она подняла висевший у нее на поясе блокнот и записала на
нем кусочком карандаша. Руки у нее были очень белые и
благородной формы, платье поношенное, но, видно, из хорошего
дома.
-- Водочки желаете?
-- Охотно. Сырость на дворе ужасная.
-- Закусить что прикажете? Есть чудная дунайская сельдь,
красная икра недавней получки, коркуновские огурчики
малосольные...
Он опять взглянул на нее: очень красив белый передник с
прошивками на черном платье, красиво выдаются под ним груди
сильной молодой женщины... полные губы не накрашены, но свежи,
на голове просто свернутая черная коса, но кожа на белой руке
холеная, ногти блестящие и чуть розовые, -- виден маникюр...
-- Что я прикажу закусить? -- сказал он, улыбаясь. -- Если
позволите, только селедку с горячим картофелем.
-- А вино какое прикажете?
-- Красное. Обыкновенное, -- какое у вас всегда дают к
столу.
Она отметила на блокноте и переставила с соседнего стола
на его стол графин с водой. Он закачал головой:
-- Нет, мерси, ни воды, ни вина с водой никогда не пью.
L'eau gate le vin comme la charette le chemin et la femme --
I'ame5.
-- Хорошего же вы мнения о нас! -- безразлично ответила
она и пошла за водкой и селедкой. Он посмотрел ей вслед -- на
то, как ровно она держалась, как колебалось на ходу ее черное
платье... Да, вежливость и безразличие, все повадки и движения
скромной и достойной служащей. Но дорогие хорошие туфли.
Откуда? Есть, вероятно, пожилой, состоятельный "ami"...6 Он
давно не был так оживлен, как в этот вечер, благодаря ей, и
последняя мысль возбудила в нем некоторое раздражение. Да, из
году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного, --
счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только
надеждой на эту встречу -- и все напрасно...
На другой день он опять пришел и сел за свой столик. Она
была сперва занята, принимала заказ двух французов и вслух
повторяла, отмечая на блокноте:
-- Cavair rouge, salade russe... Deux chachlyks..7
Потом вышла, вернулась и пошла к нему с легкой улыбкой,
уже как к знакомому:
-- Добрый вечер. Приятно, что вам у нас понравилось.
Он весело приподнялся:
-- Доброго здоровья. Очень понравилось. Как вас величать
прикажете?
-- Ольга Александровна. А вас, позвольте узнать?
-- Николай Платоныч.
Они пожали друг другу руки, и она подняла блокнот:
-- Нынче у нас чудный рассольник. Повар у нас
замечательный, на яхте у великого князя Александра Михайловича
служил.
-- Прекрасно, рассольник так рассольник... А вы давно тут
работаете?
-- Третий месяц.
-- А раньше где?
-- Раньше была продавщицей в Printemps.
-- Верно, из-за сокращений лишились места?
-- Да, по доброй воле не ушла бы.
Он с удовольствием подумал, что, значит, дело не в "ami",
-- и спросил:
-- Вы замужняя?
-- Да.
-- А муж ваш что делает?
-- Работает в Югославии. Бывший участник белого движения.
Вы, вероятно, тоже?
-- Да, участвовал и в великой и в гражданской войне.
-- Это сразу видно. И, вероятно, генерал, -- сказала она,
улыбаясь.
-- Бывший. Теперь пишу истории этих войн по заказам разных
иностранных издательств... Как же это вы одна?
-- Так вот и одна...
На третий вечер он спросил:
-- Вы любите синема?
Она ответила, ставя на стол мисочку с борщом:
-- Иногда бывает интересно.
-- Вот теперь идет в синема "Etoile" какой-то, говорят,
замечательный фильм. Хотите пойдем посмотрим? У вас есть,
конечно, выходные дни?
-- Мерси. Я свободна по понедельникам.
-- Ну вот и пойдем в понедельник. Нынче что? Суббота?
Значит послезавтра. Идет?
