Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Demon's Souls |#14| Flamelurker
Demon's Souls |#13| Storm King
Demon's Souls |#12| Old Monk & Old Hero
Demon's Souls |#11| Мaneater part 2

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Классика - Бунин И.А. Весь текст 456.15 Kb

Темные аллеи

Предыдущая страница Следующая страница
1 ... 11 12 13 14 15 16 17  18 19 20 21 22 23 24 ... 39
морских облаков. И в такие дни весенняя женская  нарядность  на
Дерибасовской...
     Художник, раскуривая трубку, крикнул: "Garcon, un demi!"14
-- и живо обернулся к нему:
     -- Извини,  я  тебя  перебил.  Представь  себе -- говоря о
Париже, я тоже думал об Одессе. Ты совершенно прав, -- одесская
весна действительно нечто особенное. Только я всегда  вспоминаю
как-то  нераздельно  парижские  весны  и  одесские,  они у меня
чередовались, ты ведь знаешь, как часто ездил я в те времена  в
Париж  весной...  Помнишь  Галю  Ганскую?  Ты видел ее где-то и
говорил мне, что никогда не  встречал  прелестней  девочки.  Не
помнишь?  Но все равно. Я сейчас, заговорив о тогдашнем Париже,
думал как раз и о ней, и  о  той  весне  в  Одессе,  когда  она
впервые  зашла  ко мне в мастерскую. Вероятно, у каждого из нас
найдется какое-нибудь особенно  дорогое  любовное  воспоминание
или  какой-нибудь  особенно  тяжкий любовный грех. Так вот Галя
есть, кажется, самое прекрасное мое воспоминание  и  мой  самый
тяжкий  грех,  хотя,  видит Бог, все-таки невольный. Теперь это
дело столь давнее, что я могу  рассказать  тебе  его  с  полной
откровенностью...
     Я  знал ее еще подростком. Росла она без матери, при отце,
которого мать уже давно бросила.  Был  он  очень  состоятельный
человек,  а  по  профессии  неудавшийся художник, любитель, как
говорится,  но  такой  страстный,  что,  кроме   живописи,   не
интересовался  ничем  в  мире и всю жизнь занимался только тем,
что стоял за мольбертом и загромождал свой дом -- у  него  была
усадьба в Отраде -- старыми и новыми картинами, скупая все, что
ему нравилось, всюду, где возможно. Очень красивый был человек,
дородный,  высокий,  с  чудесной  бронзовой бородой, полуполяк,
полухохол,   с   повадками   большого    барина,    гордый    и
изысканно-вежливый,  внутренне очень замкнутый, но делавший вид
очень открытого человека, особенно с нами: одно время  все  мы,
молодые  одесские  художники,  гурьбой  ходили  к  нему  каждое
воскресенье года  два  подряд,  и  он  всегда  встречал  нас  с
распростертыми  объятиями,  держался  с  нами, при всей разнице
наших лет, совсем по-товарищески, без конца говорил о живописи,
угощал  на  славу.  Гале   было   тогда   лет   тринадцать   --
четырнадцать,   и   мы  восхищались  ею,  конечно,  только  как
девочкой: мила, резва, грациозна была она на редкость, личико с
русыми локонами вдоль щек, как у ангела, но так кокетлива,  что
отец  однажды  сказал  нам, когда она вбежала зачем-то к нему в
мастерскую, что-то шепнула ему в ухо и тотчас выскочила вон:
     -- Ой, ой, что за девчонка  растет  у  меня,  друзья  мои!
Боюсь я за нее!
     Потом,  с  грубостью  молодости,  мы как-то сразу и все до
единого, точно сговорившись,  бросили  ходить  к  нему,  что-то
надоело  нам  в  Отраде -- верно, его непрестанные разговоры об
искусстве и о том, что он наконец открыл еще один замечательный
секрет того, как надо писать. Я как раз в ту  пору  провел  две
весны  в  Париже,  вообразил  себя  вторым  Мопассаном по части
любовных дел и, возвращаясь в Одессу, ходил пошлейшим  щеголем:
цилиндр,   гороховое   пальто   до  колен,  кремовые  перчатки,
полулаковые ботинки с пуговками, удивительная  тросточка,  а  к
этому  прибавь волнистые усы, тоже под Мопассана, и обращение с
женщинами совершенно подлое по безответственности. И вот иду  я
однажды  в  чудесный апрельский день по Дерибасовской, перехожу
Преображенскую и на углу,  возле  кофейни  Либмана,  встречаюсь
вдруг  с  Галей.  Помнишь пятиэтажный угловой дом, где была эта
кофейня,  --  на  углу  Преображенской  и   Соборной   площади,
знаменитый  тем,  что  весной,  в  солнечные  дни, он почему-то
всегда бывал унизан по карнизам скворцами и их щебетом? Мило  и
весело было это чрезвычайно. И вот представь себе: весна, всюду
множество  нарядного,  беззаботного  и приветливого народа, эти
скворцы, сыплющие немолчным щебетом, точно  каким-то  солнечным
дождем,  -- и Галя. И уже не подросток, не ангел, а удивительно
хорошенькая тоненькая девушка во всем новеньком,  светло-сером,
весеннем. Личико под серой шляпкой наполовину закрыто пепельной
вуалькой,  и сквозь нее сияют аквамариновые глаза. Ну, конечно,
восклицания, расспросы и упреки: как вы все  забыли  папу,  как
давно  не  были у нас! Ах, да, говорю, так давно, что вы успели
вырасти. Тотчас купил ей у оборванной девчонки букетик  фиалок,
она   с   быстрой   благодарной  улыбкой  глазами  тотчас,  как
полагается у всех женщин, сует  его  к  лицу  себе.  --  Хотите
присядем,  хотите  шоколаду?  --  С  удовольствием.  -- Подняла
вуальку,   пьет   шоколад,   празднично   поглядывает   и   все
расспрашивает  о Париже, а я все гляжу на нее. -- Папа работает
с утра до вечера, а вы  много  работаете  или  все  парижанками
увлекаетесь?  --  Нет,  больше  не увлекаюсь, работаю и написал
несколько порядочных вещиц. Хотите зайти ко мне  в  мастерскую?
Вам  можно, вы же дочь художника, и живу я в двух шагах отсюда.
-- Ужасно обрадовалась: -- Конечно, можно! И потом,  я  никогда
не  была  ни  в  одной  мастерской,  кроме папиной! -- Опустила
вуальку, схватила зонтик, я беру  ее  под  руку,  она  на  ходу
попадает  мне в ногу и смеется. -- Галя, -- говорю, -- ведь мне
можно называть вас Галей? -- Быстро и  серьезно  отвечает:  вам
можно.  -- Галя, что с вами сделалось? -- А что? -- Вы и всегда
были прелестны, а теперь  прелестны  просто  на  удивление!  --
Опять  попадает в ногу и говорит не то шутя, не то серьезно: --
Это еще что, то ли будет! -- Ты помнишь темную, узкую  лестницу
на  мою  вышку  со  двора?  Тут она вдруг притихла, идет, шурша
нижней шелковой юбочкой, и все оглядывается. В мастерскую вошла
даже с некоторым благоговением, начала шепотом: ка-ак у вас тут
хорошо, таинственно, какой страшно  большой  диван!  и  сколько
картин  вы написали, и все Париж... И стала ходить от картины к
картине с тихим восхищением, заставляя себя быть даже не в меру
неторопливой,  внимательной.   Насмотрелась,   вздохнула:   да,
сколько   прекрасных   вещей  вы  создали!  --  Хотите  рюмочку
портвейна и печений? -- Не знаю... --  Я  взял  у  ней  зонтик,
бросил  его  на диван, взял ее ручку в лайковой белой перчатке:
можно поцеловать? --  Но  я  же  в  перчатке...  --  Расстегнул
перчатку,  поцеловал начало маленькой ладони. Опустила вуальку,
без выражения смотрит сквозь нее аквамариновыми  глазами,  тихо
говорит:  ну, мне пора. -- Нет, говорю, сперва посидим немного,
я вас еще не рассмотрел хорошенько. Сел и посадил ее к себе  на
колени,  --  знаешь  эту  восхитительную  женскую  тяжесть даже
легоньких? Она как-то загадочно  спрашивает:  я  вам  нравлюсь?
Посмотрел  я  на  нее  на всю, посмотрел на фиалки, которые она
приколола к  своей  новенькой  жакетке,  и  даже  засмеялся  от
умиления:  а  вам,  говорю,  вот  эти  фиалки нравятся? -- Я не
понимаю. -- Что ж тут не понимать? Вот и вы вся такая  же,  как
эти  фиалки.  --  Опустив  глаза,  смеется: -- У нас в гимназии
такие сравнения барышень с разными цветами называли писарскими.
-- Пусть так, но как же иначе  сказать?  --  Не  знаю...  --  И
слегка   болтает  висящими  нарядными  ножками,  детские  губки
полуоткрыты, поблескивают... Поднял вуальку, отклонил  головку,
поцеловал   --  еще  немного  отклонила.  Пошел  по  скользкому
шелковому зеленоватому чулку вверх,  до  застежки  на  нем,  до
резинки,  отстегнул  ее,  поцеловал  теплое розовое тело начала
бедра, потом опять в  полуоткрытый  ротик  --  стала  чуть-чуть
кусать мне губы...
     Моряк с усмешкой покачал головой:
     -- Vieux satyre!15
     -- Не говори глупостей, -- сказал художник. -- Мне все это
очень больно вспоминать.
     -- Ну, хорошо, рассказывай дальше.
     -- Дальше  было  то, что я не видал ее целый год. Однажды,
тоже весной, пошел наконец в Отраду и был  встречен  Ганским  с
такой   трогательной   радостью,   что  сгорел  от  стыда,  как
по-свински мы его бросили. Очень постарел, в бороде серебрится,
но  все  та  же  одушевленность  в  разговорах  о  живописи.  С
гордостью  стал  показывать  мне свои новые работы -- летят над
какими-то голубыми дюнами огромные золотые лебеди -- старается,
бедняк, не отстать от века. Я вру напропалую: чудесно, чудесно,
большой шаг вперед вы сделали! Крепится, но сияет, как мальчик.
-- Ну, очень рад, очень рад, а  теперь  завтракать!  --  А  где
дочка?  --  Уехала в город. Вы ее не узнаете! Не девочка, а уже
девушка и, главное, совсем, совсем другая: выросла, вытянулась,
як та тополя! -- Вот не повезло, думаю, я и пошел-то к  старику
только  потому,  что  ужасно  захотелось  видеть ее, и вот, как
нарочно, она в городе. Позавтракал, расцеловал мягкую, душистую
бороду, наобещал быть непременно в следующее воскресенье, вышел
-- а навстречу  мне  она.  Радостно  остановилась:  вы?  какими
судьбами?  были  у  папы?  ах,  как  я рада! -- А я еще больше,
говорю, папа мне сказал, что вас теперь и узнать нельзя, уже не
тополек, а целый тополь, -- так оно и есть. -- И  действительно
так:  даже  как  будто  и  не  барышня,  а молоденькая женщина.
Улыбается и вертит на плече раскрытым зонтиком.  Зонтик  белый,
кружевной, платье и большая шляпа тоже белые, кружевные, волосы
сбоку  шляпки  с прелестнейшим рыжим оттенком, в глазах уже нет
прежней наивности, личико удлинилось... -- Да,  я  ростом  даже
немножко выше вас. -- Я только качаю головой: правда, правда...
Пройдемся,  говорю, к морю. -- Пройдемся. -- Пошли между садами
переулком, вижу, все время чувствует, что, говоря, что  попало,
я  не  свожу  с  нее глаз. Идет, стройно поводя плечами, зонтик
закрыла, левой рукой держит кружевную юбку. Вышли на  обрыв  --
подуло  свежим ветром. Сады уже одеваются, млеют под солнцем, а
море  точно  северное,  низкое,  ледяное,  заворачивает  крутой
зеленой волной, все в барашках, вдали тонет в сизой мути, одним
словом,  Понт  Эвксинский.  Замолчали,  стоим,  смотрим и будто
чего-то ждем, она, очевидно, думает то же, что и я, -- как  она
сидела  у  меня на коленях год тому назад. Я взял ее за талию и
так сильно прижал всю к себе, что она выгнулась, ловлю губы  --
старается  высвободиться,  вертит  головой,  уклоняется и вдруг
сдается, дает мне их. И все это молча -- ни я, ни она ни звука.
Потом вдруг вырвалась и, поправляя шляпку, просто  и  убежденно
говорит:
     -- Ах,  какой вы негодяй. Какой негодяй. Повернулась и, не
оборачиваясь, скоро пошла по переулку.
     -- Да было у вас тогда в мастерской что-нибудь или нет? --
спросил моряк.
     -- До конца не было. Целовались ужасно, ну и  все  прочее,
но  тогда меня жалость взяла: вся раскраснелась, как огонь, вся
растрепалась, и вижу, что уже не владеет собой совсем по-детски
-- и страшно и ужасно хочется этого страшного. Сделал вид,  что
обиделся:  ну  не надо, не надо, не хотите, так не надо... Стал
нежно целовать ручки, успокоилась...
     -- Но как же после этого ты целый год не видал ее?
     -- А черт  его  знает  как.  Боялся,  что  второй  раз  не
пожалею.
     -- Плохой же ты был Мопассан.
     -- Может  быть.  Но  погоди,  дай уж до конца расскажу. Не
видал я ее еще с полгода. Прошло лето, стали все возвращаться с
дач, хотя тут-то бы и жить на даче --  эта  бессарабская  осень
нечто  божественное по спокойствию однообразных жарких дней, по
ясности воздуха, до красоте ровной синевы моря и сухой желтизны
кукурузных полей. Вернулся с дачи  и  я,  иду  раз  опять  мимо
Либмана  -- и, представь себе, опять навстречу она. Подходит ко
мне как ни в чем не бывало и начинает  хохотать,  очаровательно
кривя рот: "Вот роковое место, опять Либман!"
     -- Что  это  вы  такая веселая? Страшно рад вас видеть, но
что с вами?
     -- Не знаю. После моря все время ног под собой не  чую  от
удовольствия  бегать  по  городу.  Загорела и еще вытянулась --
правда?
     Смотрю -- правда, и, главное, такая веселость и свобода  в
разговоре,  в  смехе  и во всем обращении, точно замуж вышла. И
Предыдущая страница Следующая страница
1 ... 11 12 13 14 15 16 17  18 19 20 21 22 23 24 ... 39
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 

Реклама