тут, через неделю-другую я все равно должен буду уехать -- и
тогда конец моим мучениям... найду предлог поехать
познакомиться со Станкевичами, как только Натали вернется
домой... Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой
о Натали, с надеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень
больно, -- разве только с одной страстью целую я Соню, разве я
не люблю и ее? -- но что же делать, этого, рано или поздно, все
равно не избежишь... И непрестанно думая так, в непрестанном
душевном волнении, в ожидании чего-то, я старался вести себя
при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее -- терпеть,
терпеть до поры до времени. Я страдал, скучал, -- как нарочно,
дня три шел дождь, мерно бежал, стучал тысячами лапок по крыше,
в доме было сумрачно, на потолке и на лампе в столовой спали
мухи, -- но крепился, по часам сидел иногда в кабинете улана,
слушая его всякие рассказы...
Соня начала выходить сперва в халатике, на час, на два, с
томной улыбкой к своей слабости, ложилась на балконе в
полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и
не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:
-- Посиди возле меня, Витик, мне больно, мне грустно,
расскажи что-нибудь смешное... Месяц-то и правда обмывался, да
уж обмылся, кажется; распогодилось и как сладко пахнет
цветами...
Я, втайне раздражаясь, отвечал:
-- Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.
Она била меня по руке:
-- Не смей возражать больной!
Наконец стала выходить и к обеду, и к вечернему чаю,
только еще бледная и приказывая подавать себе кресло. Но к
ужину и на балкон после ужина еще не выходила. И раз Натали
сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя
понесла со стола самовар в поварскую:
-- Соня сердится, что я все сижу возле нее, что вы все
один и один. Она еще не совсем поправилась, а вы без нее
скучаете.
-- Я скучаю только без вас, -- ответил я. -- Когда вас
нет...
Она изменилась в лице, но справилась, с усилием
улыбнулась:
-- Но мы же условились не ссориться больше... Послушайте
лучше вот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина,
а потом я посижу с вами в саду, предсказания насчет месяца,
слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная...
-- Соне меня жаль, а вам? Нисколько?
-- Страшно жаль, -- ответила она и неловко засмеялась,
ставя на поднос чайную посуду. -- Но, слава Богу, Соня уже
здорова, скоро не будете скучать...
При словах "а вечером я посижу с вами" сердце у меня
сжалось сладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет! это
просто только ласковое слово! Я пошел к себе и долго лежал,
глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей картуз и чью-то
палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкий шлях,
пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного выше
ее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние поля.
Всюду было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от меня
лежала речная низменность, за ней слегка поднимались к
горизонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горел
закат. Справа краснел против него правильный ряд белых
одинаковых хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то
на закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло то
теплым, то почти горячим ветром и уже светил в небе молодой
месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина его,
но как прозрачная паутина видна была и другая, а все вместе
напоминало желудь.
За ужином -- ужинали на этот раз тоже в саду, в доме было
жарко, -- я сказал улану:
-- Дядя, что вы думаете о погоде? Мне кажется, завтра
будет дождь.
-- Почему, мой друг?
-- Я только что ходил в поле, с грустью думал, что скоро
покину вас...
-- Это почему?
Натали тоже вскинула на меня глаза:
-- Вы собираетесь уезжать?
Я притворно засмеялся:
-- Не могу же я...
Улан особенно энергично закачал головой, на этот раз
кстати:
-- Вздор, вздор! Папа и мама отлично могут потерпеть
разлуку с тобой. Раньше двух недель я тебя не отпущу. Да вот и
она не отпустит.
-- Я не имею никаких прав на Виталия Петровича, -- сказала
Натали.
Я жалобно воскликнул:
-- Дядя, запретите Натали называть меня так! Улан хлопнул
ладонью по столу:
-- Запрещаю. И довольно болтать о твоем отъезде. Вот
насчет дождя ты прав, вполне возможно, что погода опять
испортится.
-- В поле было уже слишком чисто, ясно, -- сказал я. -- И
месяц очень чист наполовину и похож на желудь, и дуло с юга. И
вот, видите, уже находят облака...
Улан повернулся, посмотрел в сад, где то мерк, то
разгорался лунный свет:
-- Из тебя, Виталий, выйдет второй Брюс...
В десятом часу она вышла на балкон, где я сидел, ожидая
ее, в унынии думая: все это вздор, если у нее и есть какие-то
чувства ко мне, то совсем несерьезные, переменчивые,
мимолетные... Молодой месяц, тоже чистый, без паутины, играл
все выше и ярче в грудах все больше скоплявшихся облаков,
дымчато-белых, величаво загромождавших небо, и когда выходил
из-за них своей белой половиной, похожей на человеческое лицо в
профиль, яркое и мертвенно-бледное, все озарялось, заливалось
фосфорическим светом. Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то:
Натали стояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя на
меня. Я встал, она безразлично спросила:
-- Вы еще не спите?
-- Но вы же мне сказали...
-- Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и
я пойду спать.
Я пошел за ней, она приостановилась на ступеньке балкона,
глядя на вершины сада, из-за которых уже клубами туч подымались
облака, подергиваясь, сверкая беззвучными молниями. Потом вошла
под длинный прозрачный навес березовой аллеи, в пестроту, в
пятна света и тени. Равняясь с ней, я сказал, чтобы сказать
что-нибудь:
-- Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего страннее
и прекраснее внутренности леса в лунную ночь и этого белого
шелкового блеска березовых стволов в его глубине...
Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:
-- Вы правда уезжаете?
-- Да, пора.
-- Но почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы меня
давеча поразили, сказав, что уезжаете.
-- Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда
вы вернетесь домой?
Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал, весь замирая,
правую.
-- Натали...
-- Да, да, я вас люблю, -- сказала она поспешно и
невыразительно и пошла назад к дому. Я лунатически пошел за
ней.
-- Уезжайте завтра же, -- сказала она на ходу, не
оборачиваясь. -- Я вернусь домой через несколько дней.
V
Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл,
оцепенел в том страшном и дивном, что так внезапно и нежданно
совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление
о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч,
в саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня все
чаще и ярче озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающим
зелено-голубым пламенем. Быстрота и сила этого безгромного
света все увеличивались, потом комната озарилась вдруг до
неправдоподобной видимости, на меня понесло свежим ветром и
таким шумом сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается
земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна,
ловя их рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и на цыпочках
побежал по темным коридорам в столовую: мне, казалось бы, было
в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где буря
могла перебить стекла, но я все-таки побежал и даже с большой
озабоченностью. Все окна в столовой и гостиной оказались
закрыты -- я увидал это при том зелено-голубом озарении, в
цвете, яркости которого было поистине что-то неземное, сразу
раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными
и видимыми до последнего переплета все оконные рамы, а затем
тотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в
ослепшем зрении след чего-то жестяного, красного. Когда же я
быстро, точно боясь, не случилось ли чего там без меня, вошел в
свою комнату, из темноты послышался сердитый шепот:
-- Где ты был? Мне страшно, зажги скорей огонь...
Я чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в одной
ночной рубашке, в туфлях на босу ногу.
-- Или нет, нет, не надо, -- поспешно сказала она, -- иди
скорей ко мне, обними меня, я боюсь...
Я покорно сел и обнял ее за холодные плечи. Она зашептала:
-- Ну поцелуй же меня, поцелуй, возьми совсем, я целую
неделю не была с тобой!
И с силой откинула меня и себя на подушки дивана. В ту же
минуту на пороге растворенной двери метнулась Натали в своей
распашонке, со свечой в руке. Она сразу увидала нас, но
все-таки бессознательно крикнула:
-- Соня, где ты? Я страшно боюсь...
И тотчас исчезла. Соня кинулась вслед за ней.
VI
Через год она вышла за Мещерского. Венчали ее в его
Благодатном при пустой церкви -- и мы и прочие родные и
знакомые с его и с ее стороны не получили приглашения на
свадьбу. И обычных после свадьбы визитов молодые не делали,
тотчас уехали в Крым.
В январе следующего года, в Татьянин день, был бал
воронежских студентов в Благородном собрании в Воронеже. Я, уже
московский студент, проводил Святки дома, в деревне, и приехал
в тот вечер в Воронеж. Поезд пришел весь белый, дымящийся
снегом от вьюги, по дороге со станции в город, пока извозчичьи
сани несли меня в Дворянскую гостиницу, едва видны были
мелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей. Но после деревни эта
городская вьюга и городские огни возбуждали, сулили близкое
удовольствие войти в теплый, слишком даже теплый номер старой
губернской гостиницы, спросить самовар и начать переодеваться,
готовиться к долгой бальной ночи, студенческому пьянству до
рассвета. За то время, что прошло с той страшной ночи у
Черкасовых, а потом с ее замужества, я постепенно оправился, --
во всяком случае, привык к тому состоянию душевно больного
человека, которым втайне был, и внешне жил, как все.
Когда я приехал, бал только что начался, но уже полны были
все прибывающим народом парадная лестница и площадка на ней, а
из главной залы, с ее хор, все покрывала, заглушала полковая
музыка, звучно гремя печально-торжествующими тактами вальса.
Еще свежий с мороза, в новеньком мундире и от этого не в меру
изысканно, с излишней вежливостью пробираясь в толпе по
красному ковру лестницы, я поднялся на площадку, вошел в
особенно густую и уже горячую толпу, стеснившуюся перед дверями
залы, и зачем-то стал пробираться дальше так настойчиво, что
меня приняли, верно, за распорядителя, имеющего в зале
неотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на пороге,
слушая разливы и раскаты оркестра над самой моей головой, глядя
на сверкающую зыбь люстр и на десятки пар, разнообразно
мелькавших под ними в вальсе, -- и вдруг подался назад: из этой
кружившейся толпы внезапно выделилась для меня одна пара,
быстрыми и ловкими глиссадами летевшая среди всех прочих все
ближе ко мне. Я отшатнулся, глядя как он, несколько сутулый в
вальсировании, велик, дороден, весь черен блестящими черными
волосами и фраком и легок той легкостью, которой удивляют в
танцах некоторые грузные люди, и как высока она в бальной
высокой прическе, в бальном белом платье и стройных золотых
туфельках, кружившаяся несколько откинувшись, опустив глаза,
положив на его плечо руку в белой перчатке до локтя таким
