чудесной древней грубостью риз на образах алтарной стены, и
она, на коленях, не сводит с них глаз. Тонкая талия, лира зада,
каблучки уткнувшейся носками в пол легкой, изящной обуви...
Потом несколько раз прижимает платочек к глазам, быстро берет с
полу зонтик, точно решившись на что-то, гибко встает, бежит к
выходу, внезапно видит мое лицо -- и меня просто поражает своей
красотой ужаснейший испуг, вдруг мелькнувший в ее блестящих
слезами глазах...
В соседней зале потухла люстра, -- ресторан уже опустел,
-- и доктор взглянул на часы.
-- Нет, еще не поздно, -- сказал он. -- Всего десять. Вы
никуда не спешите? Ну так посидим еще немного, я доскажу вам
эту довольно странную историю. Странно было в ней прежде всего
то, что в тот же вечер, то есть, вернее, поздно вечером, я
опять встретил ее. Мне вдруг вздумалось поехать в летний
трактир на Волге, где я был всего два-три раза за все лето да и
то только затем, чтобы посидеть на речном воздухе после жаркого
дня в городе. Почему я поехал именно в этот уже свежий вечер,
Бог ведает: словно руководило мною что-то. Можно, конечно,
сказать, что вышла простая случайность: поехал человек от
нечего делать, и нет ничего удивительного в новой случайной
встрече. Разумеется, все это вполне справедливо. Но почему же
вышло и другое, то есть то, что я встретил ее черт знает где и
что вдруг оправдались какие-то смутные догадки и предчувствия,
испытанные мной, когда я в первый раз увидал ее, и ту
сосредоточенность, какую-то тайную тревожную цель, с которой
она шла в церковь и там так напряженно и молча, то есть чем-то
самым главным, самым подлинным, что есть в нас, молила о чем-то
Бога? Приехав и совсем забыв о ней, я долго и скучно сидел один
в этом речном кабаке, очень дорогом, кстати сказать, известном
своими купеческими ночными кутежами, нередко тысячными, и без
всякого вкуса глотал от времени до времени жигулевское пиво,
вспоминая Рейн и швейцарские озера, на которых был летом в
прошлом году, и думая о том, как вульгарны все провинциальные
русские места загородных развлечений, в частности и
приволжские. Вы бывали в приволжских городах и в подобных
трактирах на воде, на сваях?
Я ответил, что Волгу знаю мало, на поплавках там не бывал,
но легко представляю себе их.
-- Ну, конечно, -- сказал он. -- Русская провинция везде
довольно одинакова. Одно только там ни на что не похоже -- сама
Волга. С ранней весны и до зимы она всегда и всюду
необыкновенна, во всякую погоду, и что днем, что ночью. Ночью
сидишь, например, в таком трактире, смотришь в окна, из которых
состоят три его стены, а когда в летнюю ночь они все открыты на
воздух, смотришь прямо в темноту, в черноту ночи, и как-то
особенно чувствуешь все это дикое величие водных пространств за
ними: видишь тысячи рассыпанных разноцветных огней, слышишь
плеск идущих мимо плотов, перекличку мужицких голосов на них
или на баржах, на белянах, предостерегающие друг друга крики,
разнотонную музыку то гулких, то низких пароходных гудков и
сливающиеся с ними терции каких-нибудь шибко бегущих речных
паровичков, вспоминаешь все эти разбойничьи и татарские слова
-- Балахна, Васильсурск, Чебоксары, Жигули, Батраки, Хвалынск
-- и страшные орды грузчиков на их пристанях, потом всю
несравненную красоту старых волжских церквей -- и только
головой качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима эта
самая наша Русь! А посмотришь вокруг -- что это, собственно,
такое, этот трактир? Свайная постройка, бревенчатый сарай с
окнами в топорных рамах, уставленный столами под белыми, но
нечистыми скатертями с тяжелыми дешевыми приборами, где в
солонках соль перемешана с перцем и салфетки пахнут серым
мылом, дощатый помост, то есть балаганная эстрада для
балалаечников, гармонистов и арфянок, освещенная по задней
стене керосиновыми лампочками с ослепительными жестяными
рефлекторами, желтоволосые половые, хозяин из мужиков с
толстыми волосами, с медвежьими глазками -- и как соединить все
это с тем, что тут то и дело выпивается за ночь на тысячу
рублей мумму и редерсру! Все это, знаете, тоже Русь... Но не
надоел ли я вам?
-- Помилуйте! -- сказал я,
-- Ну так позвольте кончить. Я все это клоню к тому, в
каком похабном месте вдруг опять встретил я ее во всей ее
чистой, благородной прелести и с каким спутником! К полночи
трактир стал оживать и наполняться: зажгли под потолком
огромную и страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на
стене за помостом, вышел целый полк половых, повалила толпа
гостей: конечно, купеческие сынки, чиновники, подрядчики,
пароходные капитаны, труппа актеров, гастролировавших в
городе... половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, в
компаниях за столами пошел галдеж, хохот, поплыл табачный дым,
на помост вышли и в два ряда сели по его бокам балалаечники в
оперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и новеньких
лаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных и
набеленных блядчонок, одинаково заложивших руки за спину и
резкими голосами, с ничего не выражающими лицами подхвативших
под зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную песню про
какого-то несчастного "воина", будто бы вернувшегося из долгого
турецкого плена: "Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли
воин-а, кто ты-ты..." Потом вышел с огромной гармоньей в руках
какой-то "знаменитый Иван Грачев", сел на стул у самого края
помоста и тряхнул густыми, хамски разобранными на прямой ряд
белобрысыми волосами: морда полотера, желтая косоворотка,
расшитая по высокому вороту и подолу красным шелком, жгут
красного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги с
лакированными голенищами... Тряхнул волосами, уложил на
поднятое колено гармонию-трехрядку в черных с золотом мехах,
устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал залихватский
перебор на ладах -- и зарычал, запел ими, ломая, извивая и
растягивая меха толстой змеей, перебирая по ладам с
удивительнейшими выкрутасами, да все громче, решительнее и
разнообразнее, потом вскинул морду, закрыл глаза и залился
женским голосом: "Я вечор в лужках гуляла, грусть хотела
разогнать..." Вот в эту-то самую минуту и увидал я ее, и,
конечно, не одну: как раз в то время встал, чтобы позвать
полового в заплатить за пиво, да и так и ахнул: отворилась
снаружи дверь за помостом, и появилась она, в каком-то
картузике цвета хаки, в непромокаемом пальто того же цвета с
поясом, -- правда, хороша она была во всем этом удивительно,
похожа на высокого мальчика, -- а за нею, держа ее за локоть,
некто небольшого роста, в поддевке и в дворянском картузе,
темноликий и уже морщинистый, с черными беспокойными глазами.
И, понимаете, я, что называется, света Божьего невзвидел! Я
узнал в нем одного моего знакомого, промотавшегося помещика,
пьяницу, развратника, бывшего гусарского поручика, выгнанного
из полка, и, ничего не соображая, не думая, кинулся вперед
между столами так стремительно, что настиг его и ее почти при
входе, -- Иван Грачев еще кричал: "Я цветочек там искала, чтобы
милому послать..." Когда я подбежал к ним, он, взглянув на
меня, успел весело крикнуть: "А, доктор, здравствуйте", в то
время как она побледнела до гробовой синевы, но я оттолкнул его
и бешено зашептал ей: "Вы, в этом кабаке! В полночь, с
развратным пьяницей, шулером, известным всему уезду и городу!"
Я схватил ее за руку, грозя изувечить его, если она сию же
минуту не выйдет со мной отсюда вон. Он оцепенел -- что ж он
мог, зная, что я могу вот этими руками подковы ломать! Она
повернулась и, наклонив голову, пошла к выходу. Я догнал ее под
первым фонарем на булыжной набережной, взял под руку, -- она не
подняла головы, не освободила руку. За вторым фонарем, возле
скамьи, она остановилась и, уткнувшись в меня, задрожала от
слез. Я посадил ее на скамью, одной рукой держа ее мокрую от
слез, милую, тонкую девичью руку, другой обнимая за плечо. Она
несвязно выговаривала: "Нет, неправда, неправда, он хороший...
он несчастный, но он добрый, великодушный, беззаботный..." Я
молчал, -- возражать было бесполезно. Потом кликнул
проезжавшего мимо извозчика. Она стихла, и мы в молчании
поднялись в город. На площади она тихо сказала: "Теперь пустите
меня, я дойду пешком, я не хочу, чтобы вы знали, где я живу",
-- и, вдруг поцеловав мне руку, соскочила и, не оглядываясь,
неловко пошла вкось по площади... Больше я никогда не видел ее
и так и не знаю до сих пор, кто она, что она...
Когда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошел
со мной до угла Арбата, и мы приостановились, чтобы проститься.
Было пусто и тихо -- до нового оживления к полночи, до разъезда
из театров и ужинов по ресторанам, в городе и за городом. Небо
было черно, чисто блестели фонари под молодой, нарядной зеленью
на Пречистенском бульваре, мягко пахло весенним дождем,
помочившим мостовые, пока мы сидели в "Праге".
-- А знаете, -- сказал доктор, поглядев кругом, -- я жалел
потом, что, так сказать, спас ее. Были со мной и другие случаи
в этом роде... А зачем, позвольте спросить, я вмешивался! Не
все ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведь
все равно они всегда существуют: ведь ото всего остаются в душе
жестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки,
мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое... Ну, до
свидания, очень рад был встретиться с вами...
27 октября 1943
КУМА
Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни
возле топких берегов.
Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в
шведском стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед
обширной террасой.
Хозяйка весь день в легком нарядном матинэ с кружевами,
сияющая тридцатилетней купеческой красотой и спокойным
довольством летней жизни. Муж уезжает в контору в Москву в
девять утра, возвращается в шесть вечера, сильный, усталый,
голодный, и тотчас идет купаться перед обедом, с облегчением
раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым
потом, крепким простонародным телом...
Вечер в конце июня. Со стола на террасе еще не убран
самовар. Хозяйка чистит на варенье ягоды. Друг мужа, приехавший
на дачу в гости на несколько дней, курит и смотрит на ее
обнаженные до локтей холеные круглые руки. (Знаток и собиратель
древних русских икон, изящный и сухой сложением человек с
небольшими подстриженными усами, с живым взглядом, одетый как
для тенниса.) Смотрит и говорит:
-- Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.
Руки в соку, -- подставляет блестящий локоть.
Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой:
-- Кума...
-- Что, кум?
-- Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из
рук и он сказал уму: прощай!
-- Как это сердце ушло из рук?
-- Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.
-- Знаю. Но что значит сердце ушло из рук?
-- А это значит, что человек влюбился. Вот как я ч вас.
-- Похоже, что и вы сказали уму: прощай.
-- Да, кума, сказал.
Улыбается рассеянно, будто занятая только своим делом:
-- С чем вас и поздравляю.
-- Я серьезно.
-- На здоровье.
-- Это не здоровье, кума, а очень тяжелая болезнь.
-- Бедный. Надо лечиться. И давно это с вами?
-- Давно, кума. Знаете, с каких пор? С того дня, когда мы
с вами ни с того ни с сего крестили у Савельевых, -- не
понимаю, какая нелегкая дернула их позвать крестить именно нас
