Д.Г. в приставании к малолетним. Она ничего про Д.Г. не знала, поэтому
когда увидела, как он дал девочке конфетку и произнес это, решила, что это
чересчур.
Старый добрый Д.Г. Обвиненный в приставании к малолетним.
Я зашел и услышал, как Булыжник говорит по телефону, пытаясь объяснить
матери, что Д.Г. -- уважаемый человек. Д.Г. просто сидел перед ящиком
ошеломленный.
Когда Булыжник закончил и повесил трубку, я сказал ему:
-- Не следовало отсасывать у этой бабы. У нее грязные мозги. У половины
матерей в Америке, с их драгоценными пиздищами и драгоценными дочурками, у
половины матерей в Америке -- грязные мозги. Велел бы ей засунуть себе в
жопу.
Д.Г. и пипиську свою уже поднять не сможет, сам же знаешь.
Булыжник покачал головой:
-- Нет, общественность -- это динамит! Она просто динамт!
Это все, что он мог сказать. Я уже видел Булыжника таким раньше --
когда он прогибался, и упрашивал, и объяснял каждому психу, который звонил
по любому поводу...
Я раскладывал почту рядом с Д.Г. на маршруте 501, не очень плохом.
Мешок я поднимал с трудом, но это было возможно и давало хоть какую-то
надежду.
Хоть Д.Г. и знал, что его ящик стоит вверх тормашками, руки его
шевелились все медленней. Он просто-напросто сложил слишком много писем в
своей жизни -- и даже его омертвевшее к ощущениям тело, наконец,
взбунтовалось. Несколько раз за утро я замечал, как он шатается. Он
останавливался и покачивался, впадал в транс, встряхивался и впихивал в
мешок еще несколько писем. Мне этот человек был не особенно симпатичен. Он
прожил отнюдь не храбрую жизнь и оказался, более или менее, порядочным
куском дерьма. Но всякий раз, когда он шатался, что-то во мне шевелилось.
Будто верный конь, который больше не может идти. Или старая машина, что
просто сдалась как-то утром.
Почта была тяжелой, и, пока я наблюдал за Д.Г., меня охватил смертный
озноб.
Впервые больше чем за 40 лет он может пропустить утреннюю развозку! Для
человека, настолько гордившегося своей работой и профессией, как Д.Г., это
могло стать трагедией. Я пропустил множество утренних развозок, и мне
приходилось возить мешки к ящикам в собственной машине, но мое отношение
было несколько иным.
Он снова покачнулся.
Боже всемогущий, подумал я, неужели кроме меня этого никто не замечает?
Я оглянулся: всем трын-трава. Все они время от времени признавались в
любви к нему: Д.Г. -- хороший парень. Но теперь хороший парень тонул, и
никому никакого дела. Наконец, передо мной осталось меньше почты, чем
перед Д.Г.
Может, смогу помочь ему хотя бы поднять журналы, подумал я. Но подошел
клерк и накидал мне еще больше, и я снова почти сравнялся с Д.Г. Обоим
придется круто.
Я на мгновение запнулся, потом стиснул зубы, расставил ноги пошире,
пригнулся, будто мне по мозгам только что дали, и шуранул внутрь массу
писем.
За две минуты до готовности к отправке и Д.Г., и я разобрали все
письма, разложили и упаковали журналы, проверили авиапочту. У нас обоих
получится. Я волновался напрасно. Тут подошел Булыжник. Он нес две связки
циркуляров. Одну он дал Д.Г., вторую -- мне.
-- Их надо включить, -- сказал он и отошел.
Булыжник знал, что мы не сможем включить эти циркуляры, вытащить мешки
и встретить грузовик вовремя. Я устало обрезал шнурки на пачке и начал
раскладывать. Д.Г. просто сидел и смотрел на свою связку.
Потом он опустил голову, положил ее на руки и тихо заплакал.
Я не верил своим глазам.
Я оглянулся.
Остальные почтальоны даже не смотрели на Д.Г. Они снимали свои письма,
сортировали их, болтали и смеялись друг с другом.
-- Эй, -- окликнул я их пару раз, -- эй!
Но они даже не взглянули на Д.Г.
Я подошел к нему. Тронул его за руку:
-- Д.Г., -- сказал я, -- я могу тебе как-то помочь?
Он отскочил от своего ящика и побежал по лестнице наверх, в мужскую
раздевалку. Я смотрел, как он убегает. Никто, казалось, не замечал. Я
засунул еще несколько писем, затем побежал вверх по лестнице сам.
Он сидел, уронив голову на руки, за одним из столов. Только теперь он
не плакал тихонько. Он всхлипывал и подвывал. Все его тело сотрясалось в
конвульсиях. Он не останавливался.
Я сбежал вниз по ступенькам, мимо остальных почтальонов, к столу
Булыжника.
-- Эй, эй, Камень! Господи Боже, Камень!
-- Что такое? -- спросил он.
-- Д.Г. поехал! А всем плевать! Он наверху плачет! Ему помочь надо!
-- Кто на его маршруте?
-- Какая, к черту разница? Говорю тебе, он заболел! Ему помощь нужна!
-- Надо поставить кого-то на его маршрут!
Булыжник поднялся из-за стола, обошел комнату, глядя на своих
почтальонов, как будто где-то мог заваляться один лишний. Затем шмыгнул за
свой стол.
-- Слушай, Камень, кто-то должен отвезти его домой. Скажи мне, где он
живет, и я сам его отвезу -- во внерабочее время. Потом разнесу твой
чертов маршрут.
Булыжник поднял голову:
-- Кто у тебя на ящике?
-- Ох, да к чертям этот ящик!
-- ИДИ К СВОЕМУ ЯЩИКУ!
Затем заговорил с другим начальником участка по телефону:
-- Алло, Эдди? Слушай, мне здесь человек нужен...
Не будет сегодня детям конфет. Я пошел на место. Остальные почтальоны
разошлись. Я начал рассовывать циркуляры. На ящике Д.Г. лежала связка
нерассортированных. Я снова отставал от графика. И без грузовика остался.
Когда в тот день я вернулся поздно, Булыжник записал мне опоздание.
Я никогда больше не видел Д.Г. Никто не знал, что с ним случилось. И
никто больше его не упоминал. Хорошего парня. Преданного своему делу.
Ножом по горлу за пачку циркуляров местого рынка -- с его гвоздем
сезона:
бесплатной коробкой фирменного стирального мыла и купоном на любую
покупку свыше 3 долларов.
17
Через три года меня сделали штатным. Это означало оплаченные праздники
(подменным за праздники не платили) и 40-часовую неделю с двумя выходными.
Булыжник также вынужден был поставить меня помогать на пяти разных
маршрутах. Вот и все, что мне придется носить -- пять разных маршрутов. Со
временем я неплохо их выучу, плюс короткие пути и ловушки на каждом. С
каждым днем будет все легче и легче. Я смогу выработать в себе этот уютный
внешний вид.
Почему-то чересчур счастлив я не был. Я не тот человек, кто намеренно
ищет боли, работа по-прежнему тяжела, но старого блеска моих подменных
дней ей как-то не хватало -- не-знать-что-к-чертовой-матери произойдет
дальше.
Несколько штатных подошли и пожали мне руку.
-- Поздравляем, -- сказали они.
-- Ага, -- ответил я.
Поздравляем с чем? Я ничего не сделал. Теперь я стал членом клуба.
Одним из парней. Я мог остаться в нем на много лет, в конечном итоге
заработать собственный маршрут. Принимать подарки на Рождество от своих
получателей. А если бы позвонил и сказался больным, они бы выговаривали
какому-нибудь несчастному ублюдку-подменному: А где сегодня наш
постоянный? Вы опоздали. Наш постоянный никогда не опаздывает.
И вот я тут. А потом вышел бюллетень, запрещавший держать форменные
кепки или оборудование на доставочных ящиках. Большинство парней их туда
складывало.
Это ничему не мешало, и не нужно было бегать каждый раз в раздевалку.
Теперь, после того, как три года я клал туда свою кепку, мне запретили это
делать.
Ну, а я до сих пор приходил на работу с бодуна и совершенно не
задумывался о таких вещах, как кепки. Поэтому моя там лежала и на
следующий день после выхода приказа.
Подбежал Булыжник со своей докладной. Он сказал, что держать любое
оборудование на доставочном ящике -- против правил и инструкций. Я положил
докладную в карман и продолжал рассовывать письма. Булыжник повертелся в
своем кресле, наблюдая за мной. Остальные почтальоны убрали кепки в
шкафчики. Кроме меня и еще одного -- некоего Марти. А Булыжник подходит к
Марти и говорит:
-- Так, Марти, ты читал приказ. Твоей кепки на ящике быть не должно.
-- О, простите, сэр. Привычка, знаете ли. Извините. -- Марти убрал
кепку с ящика и побежал с нею наверх, в раздевалку.
На следующее утро я снова забыл. Булыжник снова подошел с докладной.
В ней говорилось, что хранить любое оборудование на доставочном ящике
противоречит правилам и инструкциям.
Я положил докладную в карман и продолжал распихивать письма.
На следующее утро, как только я вошел, то сразу увидел, что Булыжник за
мной наблюдает. Он очень тщательно относился к наблюдениям за мной. Он
ждал, что я стану делать с кепкой. Я позволил ему немного подождать. Потом
снял кепку с головы и положил на ящик.
Булыжник подбежал с докладной.
Я не стал ее читать. Я отшвырнул ее в мусорную корзину, оставил кепку
на месте и продолжал сортировать письма.
Я слышал, как Булыжник колотит по машинке. В треске клавиш слышался
гнев.
Интересно, как он научился печатать, подумал я.
Он опять подошел. Протянул мне вторую докладную.
Я посмотрел на него.
-- Мне не нужно ее читать. Я знаю, что там написано. Там написано, что
я не прочел первую докладную Я кинул вторую докладную в корзину.
Булыжник побежал назад к машинке.
Вручил мне третью докладную.
-- Слушай, -- сказал я, -- я знаю, о чем говорится в них всех. Первая
была про то, что я держал кепку на ящике. Вторая -- про то, что я не
прочел первую.
Третья -- что не прочел ни первую, ни вторую.
Я посмотрел на него и уронил докладную в мусор, не прочитав.
-- Теперь я могу их выбрасывать так же быстро, как ты их печатаешь. Это
может длиться часами, и вскоре один из нас начнет выглядеть смешно. Тебе
решать.
Булыжник вернулся к своему креслу и сел. Больше он не печатал. Он
просто смотрел на меня.
На следующий день я не пришел. Проспал до полудня. Звонить не стал.
Потом пошел в Федеральное Здание. Рассказал им о своей цели. Меня
поставили перед столом худенькой старушонки. Волосы у нее были седыми, а
шейка -- очень тоненькой, и посередине неожиданно изгибалась. Шея толкала
ее голову вперед, и она смотрела на меня поверх очков.
-- Да?
-- Я хочу уволиться.
-- Уволиться?
-- Да, подать в отставку.
-- И вы -- штатный доставщик?
-- Да, -- ответил я.
-- Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, -- зацокала она сухоньким язычком.
Он дала мне соответствующие бумаги, и я сел их заполнять.
-- Сколько вы проработали на почте?
-- Три с половиной года.
-- Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, -- зацокала она, -- ц, ц, ц, ц.
Вот так вот. Я поехал домой к Бетти, и мы раскупорили бутылочку.
Я ведать не ведал, что через пару лет вернусь клерком и проклеркую,
весь сгорбившись на табурете, почти 12 лет.
Д В А
1
Тем временем дела шли. У меня случилась длинная цепочка удач на скачках.
Я начал там себя уверенно чувствовать. Каждый день нацеливался на
определенную прибыль, где-то от пятнадцати до сорока баксов. Слишком
многого не просил. Если не выигрывал рано, ставил еще чуть-чуть, столько,
что если бы лошадь пришла, еще оставался запас прибыли. Я возвращался
домой, день за днем, в выигрыше, показывая Бетти большой палец еще с улицы.
Затем Бетти нашла работу машинистки, а когда одна из баб находит
работу, разницу замечаешь сразу же. Мы киряли каждую ночь напролет, и она
уходила по утрам раньше меня, вся с перепоя. Теперь она поняла, что это
такое. Я вставал около половины одиннадцатого, лениво выпивал чашечку кофе
и съедал пару яиц, играл с собакой, заигрывал с молоденькой женой
механика, жившего на задворках, подружился со стриптизершей, жившей
впереди. К часу для я был на бегах, возвращался с выигрышем и выходил с
собакой к автобусной остановке встречать Бетти с работы. Хорошая житуха.
Потом, однажды вечером Бетти, любовь моя, все и выложила после первого
стакана:
-- Хэнк, это невыносимо!
-- Что невыносимо, крошка?
-- Ситуация.
-- Какая ситуация, крошка?
-- Я пашу, а ты валяешься. Все соседи думают, что я тебя содержу.
-- Черт, а когда я работал, а ты валялась?
-- Это по-другому. Ты -- мужик, а я -- женщина.
-- О, а я и не знал. Я думал, что вы, суки, всегда орете за свои равные
