принимают все как есть.
Такова мудрость раба.
Подошла молодая черная девчонка. Хорошо одетая и довольная своей
окружающей средой. Я был за нее счастлив. Сам бы я рехнулся от такой
работы.
-- Да? -- спросила она.
-- Я почтовый клерк, -- ответил я, -- и хочу уволиться.
Она засунула руку под стойку и вытащила пачку бумаг.
-- Все это?
Она улыбнулась:
-- Вам ведь это под силу, правда?
-- Не волнуйтесь, -- ответил я, -- под силу.
8
Для того, чтобы выбраться оттуда, нужно было заполнять больше бумаг, чем
для того, чтоб устроиться.
Первая страница, выданная мне, была размноженным обращением городского
почтмейстера.
Она начиналась так:
Мне очень жаль, что вы заканчиваете работу в почтовой службе и... и
т.д., и т.п.
Как ему может быть жаль? Он меня даже не знает.
Дальше шел список вопросов.
Находили ли Вы понимание в своих надзирателях? Могли ли Вы обмениваться
с ними мнениями?
Да, ответил я.
Не находили ли вы надзирателей каким-либо образом предубежденными
против расы, вероисповедания, образования или какого-либо связанного с
ними фактора?
Нет, ответил я.
Еще такой был: Посоветуете ли Вы своим друзьям искать работу в почтовой
службе?
Конечно, ответил я.
Если у Вас есть неразрешенные трудовые конфликты или жалобы на почтовую
службу, пожалуйста, перечислите их на обратной стороне этого листа.
Жалоб нет, написал я.
Тут моя чернокожая девушка вернулась.
-- Закончили уже?
-- Закончил.
-- Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.
-- Быстро, -- сказал я.
-- Быстро? -- переспросила она. -- Что вы хотите сказать?
-- Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?
-- Пройдите, пожалуйста.
Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний
конец комнаты.
-- Садитесь, -- сказал мужчина.
Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.
-- Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного
воздействия, примененных к вам?
-- Нет.
-- В таком случае, какова причина вашего увольнения?
-- Продолжение карьеры.
-- Продолжение карьеры?
Он пристально посмотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось
меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.
-- Могу я поинтересоваться, что это будет за карьера?
-- Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте -- только с
декабря по февраль. Я уже потерял месяц.
-- Месяц? Но вы проработали здесь 11 лет.
-- Ну ладно, потерял 11 лет. За эти три месяца охоты в дельте Ля-Фурш я
могу сделать от 10 до 20 кусков.
-- И чем же вы занимаетесь?
-- Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру... на енота.
Нужна мне только пирога. 20 процентов выручки отдаю за пользование
участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на
норку, четыре -- за выхухоля, полтора -- за нутрию и двадцать пять -- за
выдру. Тушки ондатры я продаю -- а они примерно в фут длиной -- по пять
центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю
двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Ловлю
сомиков. Это делается просто. Берешь...
-- Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.
Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.
Я поднял глаза: передо мной стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный
деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и
улыбался мне своим оскалом политика.
-- Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет...
-- Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.
-- А у них там ипподром есть?
-- Что, смеешься? Прекрасные Земли -- один из старейших ипподромов в
стране!
С Паркером был молоденький белый парнишка -- один из племени потерянных
невротиков, -- с глазами, подернутымы влажными пленками слез. По одной
большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я
видел, как женщины сидят и смотрят на меня теми же самыми глазами прежде,
чем рассвирепеть и заорать, какой я сукин сын. Очевидно, парнишка попался
в одну из множества ловушек и стал паркеровской шестеркой. В обмен Паркер
сберег бы ему работу.
Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.
Паркер сказал:
-- Удачи, старик, -- когда я проходил мимо.
-- Спасибо, бэби, -- ответил я.
Я совершенно не чувствовал себя по другому. Но знал, что довольно
скоро, как на человека, которого быстро поднимают из глубины моря, на меня
это подействует: причем, с особыми выворотами. Как на проклятых
попугайчиков Джойс.
После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу --
словно выстрел в небеса. Небеса?
9
Я ушел в вывороты. Я бухал и не просыхал сильнее, чем говенный скунс в
Чистилище. Я даже поднес мясницкий нож себе к глотке как-то ночью на кухне
-- а потом подумал: полегче, старичок, твоя маленькая девочка, может, еще
захочет сходить с тобой в зоопарк. Мороженое, шимпанзе, тигры, зеленые и
красные птицы, и солнце -- спускается ей на макушку, солнце спускается и
заползает в волосы у тебя на руках, полегче, старичок.
Когдя я пришел в себя, то сидел в своей передней комнате, харкал на
ковер, гасил бычки о запястья и хохотал. Спятил, как Мартовский Заяц. Я
поднял голову:
передо мной сидел студент-медик. Между нами на кофейном столике в
уютной толстой банке сидело человеческое сердце. Вокруг него -- а в честь
прежней владелицы оно было обозначено Фрэнсис -- стояли полупустые бутылки
виски и скотча, толпились пивные банки, пепельницы, всякий мусор. Я
извлекал оттуда бутылку и глотал адскую смесь пива и пепла. Я не ел две
недели. Бесконечный поток людей втекал и вытекал. Произошло шесть или семь
диких попоек, когда я постоянно требовал:
-- Больше выпивки! Больше пойла! Больше пойла! -- Я улетал к небесам; а
они просто болтали -- ну, и мацали друг друга.
-- Ага, -- сказал я студенту-медику, -- ну и чего тебе от меня надо?
-- Я собираюсь быть вашим личным терапевтом.
-- Хорошо, доктор, первое, что мне нужно от вас -- уберите отсюда это
блядское сердце!
-- Не-а.
-- Что?
-- Сердце останется тут.
-- Слушай, мужик, я даже не знаю, как тебя зовут...
-- Уилберт.
-- Так, Уилберт, я не знаю, кто ты такой и как сюда попал, но ты
заберешь Фрэнсис с собой!
-- Нет, она останется у тебя.
Затем он взял свой игрушечный мешочек и резиновую манжетку для руки,
подавил на грушу, и резинка надулась.
-- У вас давление 19-летнего, -- сообщил он мне.
-- На хуй. Слушай, разве это по закону -- чтоб человеческие сердца вот
так валялись?
-- Я за ним вернусь. Теперь вдохните!
-- Я думал, что меня почтамт с ума сводит. А теперь еще и ты возник.
-- Тихо! Вдох!
-- Мне нужен хорошенький кусок молодой жопки. Вот что со мной не в
порядке.
-- У вас позвоночник смещен в 14 местах, Чинаски. Это приводит к
напряженнности, имбецильности и зачастую к безумию.
-- Херня! -- ответил я...
Не помню, как этот господин ушел. Я проснулся на оттоманке в 1:10 дня,
смерть после полудня -- и стояла жара, солнце продиралось через мои рваные
шторы и покоилось на банке в центре кофейного столика. Фрэнсис осталась со
мной на всю ночь, тушилась в алкогольном рассоле, купалась в слизистой
вытяжке дохлой диастолы. Сидела в своей банке.
Она походила на жареного цыпленка. То есть, до того, как его поджарили.
Вылитая просто.
Я взял ее, поставил в шкаф и накрыл драной рубашкой. Потом сходил в
ванную и проблевался. Закончил, сунулся мордой в зеркало. По всей
физиономии повылазили длинные черные волосы. Неожиданно я вынужден был
сесть и посрать. Получилось хорошо и жарко.
Позвонили в дверь. Я закончил подтираться, влез в какую-то старую
одежонку и подошел к двери.
-- Кто там?
Снаружи стояли молодой парень с длинными светлыми волосами, свисавшими
на лицо и черная девчонка -- она, не переставая, ухмылялась, как
ненормальная.
-- Хэнк?
-- Ну. Вы кто, парни?
-- Она -- женщина. Ты разве нас не помнишь? С вечеринки? Мы принесли
цветочек.
-- Ох, блин, ну заходите.
Они внесли цветок -- нечто красно-оранжевое на зеленом стебле. В этом
было гораздо больше смысла, чем во многом другом, если не считать того,
что цветочек был загублен. Я нашел вазочку, поставил цветок в нее, вынес
кувшин вина и поставил его на кофейный столик.
-- Ты ее не помнишь? -- спросил парнишка. -- Ты еще говорил, что хочешь
ее выебать.
Та рассмеялась.
-- Очень мило, но не сейчас.
-- Чинаски, как же ты без почтамта теперь будешь?
-- Не знаю. Может, тебя отъебу. Или позволю тебе отъебать себя. Черт,
не знаю прямо.
-- Ты можешь у нас на полу в любое время ночевать.
-- А можно посмотреть, как вы ебетесь?
-- Конечно.
Мы выпили. Я уже забыл их имена. Я показал им сердце. Попросил забрать
этот ужас с собой. Я не осмеливался выкинуть его -- вдруг студенту-медику
оно еще понадобится на экзамен, или срок возврата в медицинскую библиотеку
подойдет, или еще чего-нибудь.
И вот мы спустились и посмотрели стриптиз, пили, верещали и ржали. Не
знаю, у кого были деньги, но думаю, бльшую часть платил парень, что очень
мило для разнообразия, а я все веселился и щипал девчонку за задницу и
ляжки, целовал ее, но дела никому не было. Пока деньги есть, ты тоже есть.
Они отвезли меня назад, и он с нею ушел. Я ввалился в двери, сказал им
до свиданья, включил радио, отыскал полпинты скотча, выпил, посмеиваясь,
мне было хорошо, наконец, расслабился, свободный, обжигал себе пальцы
короткими сигарными окурками, затем доплелся до постели, до краешка,
споткнулся, грохнулся, упал поперек матраса, спал, спал, спал...
Наутро было утро, а я еще был жив.
Может, роман напишу, подумал я.
А потом и написал.
