управляться на водяной постели чуточку лучше, но по-прежнему для ебли
предпочитал нормальную кровать.
Я пожил у нее еще 3 или 4 дня, потом улетел обратно в Л.А.
Мы продолжали писать друг другу письма.
Месяц спустя она снова объявилась в Лос-Анжелесе. На этот раз, когда
она подходила к моей двери, на ней были брюки. Выглядела по-другому, я не
мог объяснить это самому себе, но - по-другому. Мне совсем не понравилось
рассиживать с нею, поэтому я возил ее на бега, в кино, на бокс - вс, что
делал с женщинами, которыми наслаждался, - но чего-то не хватало. Мы
по-прежнему занимались сексом, но это больше не волновало так, как раньше.
Я чувствовал, будто мы женаты.
Через пять дней Лайза сидела на кушетке, а я читал газету, и она
сказала:
- Хэнк, не получается, правда?
- Да.
- Что не так?
- Не знаю.
- Я уеду. Я не хочу здесь оставаться.
- Успокойся, не настолько же все плохо.
- Я просто ничего не понимаю.
Я не ответил.
- Хэнк, отвези меня к Дворцу Освобождения Женщин. Ты знаешь, где это?
- Да, в районе Уэстлейка, где раньше художественная школа была.
- Откуда ты знаешь?
- Я туда как-то возил другую женщину.
- Ах ты гад.
- Ну ладно, ладно....
- У меня подруга там работает. Я не знаю, где у нее квартира, а по
телефонной книге найти не могу. Но знаю, что она работает во Дворце
Освобождения. Поживу у нее пару дней. Мне просто не хочется возвращаться в
Сан-Франциско в таком состоянии....
Лайза собралась и сложила вещи в чемодан. Мы вышли к машине, и я поехал
в Уэстлейк. Я как-то возил туда Лидию на выставку женского искусства, где
она показывала несколько своих скульптур.
Я остановился перед зданием.
- Я подожду, вдруг твоей подруги тут нет.
- Все в порядке. Можешь ехать.
- Я подожду.
Подождал. Лайза вышла, помахала. Я помахал в ответ, завел машину и
уехал.
86
Я сидел в одних трусах как-то днем, неделю спустя. Раздалось нежное
постукивание в дверь.
- Минуточку, - сказал я. Надел халат и открыл.
- Мы - две девушки из Германии. Мы читали ваши книги.
Одной на вид было лет 19, другой, может, - 22.
У меня выходила в Германии пара-тройка книг, ограниченными тиражами. Я
сам родился в Германии в 1920 году, в Андернахе. Дом, в котором я жил в
детстве, теперь стал борделем. Говорить по-немецки я не умел. Зато они
говорили по-английски.
- Заходите.
Они сели на тахту.
- Хильда, - сказала 19-летняя.
- Я Гертруда, - сказала 22-летняя.
- Я Хэнк.
- Мы думали, что у вас книги очень грустные и очень смешные, - сказала
Гертруда.
- Спасибо.
Я вошел в кухню и нацедил 3 водки-7. Начислил им и начислил себе.
- Мы едем в Нью-Йорк. Решили заглянуть, - сказала Гертруда.
Они затем рассказали, что были в Мексике. По-английски они говорили
хорошо. Гертруда потяжелее, почти толстушка; сплошные груди и задница.
Хильда - худая, похоже, что постоянно под каким-то напрягом...
странная, будто запором страдает, но привлекательная.
Выпивая, я закинул одну ногу на другую. Халат мой распался.
- О, - сказала Гертруда, - у вас сексуальные ноги!
- Да, - подтвердила Хильда.
- Я это знаю, - сказал я.
Девчонки остались и поддержали меня в выпивке. Я сходил и сочинил еще
три. Когда садился вторично, то убедился, что прикрыт халатом как дЛлжно.
- Вы, девчонки, можете тут остаться на несколько дней, отдохнете.
Они ничего не ответили.
- Или не оставайтесь, - сказал я. - Страху нет. Можем просто немного
поболтать. Мне от вас ничего не нужно.
- Спорить могу, вы знаете много женщин, - сказал Хильда. - Мы читали
ваши книги.
- Я пишу фикцию.
- Что такое фикция?
- Фикция - это приукрашивание жизни.
- То есть, врете? - спросила Гертруда.
- Чуть-чуть. Не очень много.
- А у вас подружка есть? - спросила Хильда.
- Нет. Сейчас нет.
- Мы останемся, - сказала Гертруда.
- У меня только одна кровать.
- Это ничего.
- И еще одно...
- Что?
- Чур, я сплю посередине.
- Ладно.
Я продолжал смешивать напитки, и скоро у нас вс кончилось.
Я позвонил в винную лавку.
- Я хочу...
- Постойте, друг мой, - отвечали мне, - мы не делаем доставку на дом до
6 вечера.
- Ах, вот как? Я тебе в глотку вбиваю по 200 долларов в месяц....
- Кто это?
- Чинаски.
- О, Чинаски.... Так чего вы хотите?
Я сообщил ему. Потом:
- Знаете, как сюда добраться?
- О, да.
Он прибыл через 8 минут. Толстый австралиец, вечно потел. Я взял две
коробки и поставил их в кресло.
- Привет, дамы, - сказал толстый австралиец.
Те не ответили.
- Сколько там с меня, Арбакл?
- Ну, всего 17.49.
Я дал ему двадцать. Он начал рыться, ища мелочь.
- Что, делать больше нечего? Купи себе новый дом.
- Спасибо, сэр!
Затем он склонился ко мне и тихо спросил:
- Боже мой, как у вас это получается?
- Печатаю, - ответил я.
- Печатаете?
- Да, примерно 18 слов в минуту.
Я вытолкал его наружу и закрыл дверь.
В ту ночь я забрался с ними в постель и лег посередине. Мы все были
пьяны, и сначала я сграбастал одну, целовал и щупал ее, потом повернулся и
схватил другую. Так я перемещался туда и обратно, и это было очень
утешительно.
Позже сосредоточился на одной надолго, потом перевернулся и перешел на
другую.
Каждая терпеливо ждала. Я был в смятении. Гертруда горячее, Хильда -
моложе. Я вспарывал зады, лежал на каждой, но внутрь ни одной не
засовывал. Наконец, остановился на Гертруде. Но сделать ничего не смог.
Слишком пьян. Мы с Гертрудой уснули, ее рука держала меня за письку, моя
рука - у нее на грудях. Мой член опал, ее груди оставались тверды.
На следующий день было очень жарко, а пьянства - еще больше. Я позвонил
и заказал еды. Включил вентилятор. Разговоров было немного. Этим немочкам
нравились их напитки. Затем обе вышли и уселись на старую тахту у меня на
переднем крыльце - Хильда в шортиках и лифчике, а Гертруда - в тугом
розовом исподнем, без лифчика и трусиков. Зашел Макс, почтальон. Гертруда
взяла у него почту для меня. Беднягу Макса чуть кондрат не хватил. В
глазах у него я видел зависть и неверие. Но, как ни верти, ему нужнее
гарантированная работа.
Около 2 часов дня Хильда объявила, что идет гулять. Мы с Гертрудой
зашли внутрь. Наконец, это действительно произошло. Мы лежали на кровати и
проигрывали начальные такты. Через некоторое время приступили. Я
взгромоздился, и он вошел внутрь. Но вошел как-то резко и сразу же принял
влево, будто там был изгиб. Я мог вспомнить только одну такую женщину - но
тогда было здорово. Потом я задумался: она меня дурачит - я, на самом
деле, не внутри.
Поэтому я его вытащил и засунул повторно. Он вошел и опять круто
свернул влево.
Что за говно. Либо у нее пизда перекособлена, либо я не проникаю. Я
убеждал себя поверить, что это у нее пизда ни к ебеней матери. Я качал и
трудился, а он все гнулся и гнулся влево под этим острым углом.
Я все пахал и пахал. Потом возникло чувство, что я уже уткнулся в
кость. Ничего себе. Я сдался и скатился с нее.
- Извини, - сказал я, - во мне, кажется, просто сегодня нет газу.
Гертруда промолчала.
Мы оба встали и оделись. Потом вышли в переднюю комнату и сели ждать
Хильду. Мы пили и ждали. Хильда не торопилась. Долго, долго ждали.
Наконец, прибыла.
- Привет, - сказал я.
- Кто все эти черные люди в вашем районе? - спросила она.
- Я не знаю, кто они такие.
- Они сказали, что я могу зарабатывать 2000 долларов в неделю.
- Чем?
- Они не сказали.
Немецкие девчонки остались еще на 2 или 3 дня. Я продолжал натыкаться
на этот левый поворот в Гертруде, даже когда бывал трезв. Хильда сказала,
что она на тампаксе, поэтому ничем помочь мне не может.
В конце концов, они собрали пожитки, и я посадил их к себе в машину. У
них были большие полотняные сумки, которые они носили через плечо.
Германские хиппи. Они показывали мне дорогу. Свернуть там, свернуть
тут. Мы вс выше и выше забирались в Голливудские Холмы. На богатую
территорию въехали. Я уже и забыл, что некоторые живут довольно неплохо,
пока большинство остальных жрет собственное говно на завтрак. Когда
поживешь там, где живу я, начнешь верить, что и все остальные места -
такие же, как и твоя задрота.
- Вот здесь, - сказала Гертруда.
Фольк остановился у начала длинного извилистого проезда. Где-то там,
наверху, стоял дом - большой, большой дом со всеми делами внутри и вокруг,
что только есть в таких домах.
- Лучше, если отсюда мы пойдем пешком, - сказала Гертруда.
- Конечно.
Они вышли. Я развернул фольксваген. Они стояли у входа и махали мне, их
полотняные мешки свисали с плеч. Я помахал в ответ. Потом отъехал,
поставил на нейтрал и начал планировать вниз с гор.
87
Меня попросили дать чтения в знаменитом ночном клубе Улан на Бульваре
Голливуд. Я согласился читать два вечера. Я должен был выступать следом за
рок-группой Большое Изнасилование оба раза.
Меня засасывала трясина шоу-бизнеса. На руках были лишние билеты, я
позвонил Тэмми и спросил, не хочет ли она сходить. Она сказала, что да,
поэтому в первый вечер я взял ее с собой. Я заставил их открыть ей кредит.
Мы сидели в баре, дожидаясь начала моего выступления. Выступление Тэмми
походило на мое. Она быстренько набралась и расхаживала по всему бару,
разговаривая с людьми.
К тому времени, как мне пришла пора выходить, Тэмми уже заваливалась на
столики. Я нашел ее брата и сказал:
- Боже святый, да убери же ты ее отсюда, будь добр.
Он вывел ее в ночь. Я тоже был пьян и позже совершенно забыл, что сам
попросил ее увести.
Чтение прошло нехорошо. Публика тащилась строго от рока, они не
врубались в строчки и смыслы. Но кое в чем я и сам был виноват. Иногда я
просто выезжал на везении с рок-тусовками, а именно в тот вечер не вышло.
Беспокоило отсутствие Тэмми, наверное. Вернувшись домой, я набрал ее
номер. Ответила мать.
- Ваша дочь, - сообщил я ей, - ГНИДА!
- Хэнк, я не желаю этого слушать.
Она бросила трубку.
На следующий вечер я отправился один. Сидел за столиком в баре и пил. К
столику подошла пожилая женщина и с достоинством представилась. Она
преподает английскую литературу и привела с собой одну из своих учениц,
маленькую пампушку по имени Нэнси Фриз. У Нэнси, казалось, была течка. Они
хотели узнать, не соглашусь ли я ответить на несколько вопросов их класса.
- Запуливайте.
- Кто был вашим любимым автором?
- Фанте.
- Кто?
- Джон Ф-а-н-т-е. Спроси У Праха. Подожди До Весны, Бандини.
- А где можно найти его книги?
- Я нашел их в главной библиотеке, в центре. Угол Пятой и Оливковой,
кажется?
- А чем он вам нравится?
- Абсолютной эмоцией. Очень храбрый человек.
- А кто еще?
- Селин.
- А почему?
- Ему вырывали кишки, а он смеялся и их тоже заставлял смеяться.
Очень храбрый человек.
- А вы верите в храбрость?
- Мне нравится видеть ее во всех - в животных, птицах, рептилиях, людях.
- А почему?
- Почему? Мне от этого лучше становится. Здесь вс дело в стиле перед
лицом отсутствия какого бы то ни было шанса.
- А Хемингуэй?
- Нет.
- А почему?
- Слишком мрачен, слишком серьезен. Хороший писатель, прекрасные фразы.
Но для него жизнь всегда была тотальной войной. Он никогда не давал воли,
никогда не танцевал.
Они закрыли свои тетрадки и испарились. Жалко. Я как раз собирался
сказать, что настоящее влияние на меня оказали Гейбл, Кэгни, Богарт и
Эррол Флинн.
Следующее, что помню - я оказался сидящим с тремя симпатичными
женщинами: Сарой, Кэсси и Деброй. Саре было 32, классная девка, хороший
стиль и доброе сердце. Светло-рыжие волосы падали прямо вниз, а глаза
дикие, слегка безумные. Кроме этого, ее перегружало сострадание,
казавшееся достаточно подлинным и, очевидно, кое-чего ей стоившее. Дебра
была еврейкой с большими карими глазами и щедрым ртом, густо заляпанным
кроваво-красной помадой. Ее рот поблескивал и манил меня. Я навскидку
