отношениях от остальных обитателей джунглей. Впрочем, Тарзан не раздумывал
об этом. Он знал одно: он ненавидел Хисту!
Утолив жажду, он прилег в тени дерева на мягкой траве. Он вспомнил
недавний бой со змеей. Странным казалось ему то, что Тика добровольно
кинулась в объятия отвратительного чудовища. Что ее двинуло на это? И почему
сделал он то же, что сделала Тика? Ведь Тика не принадлежала ему, также и
балу Тики? И Тика, и балу принадлежали Тогу.
Почему же он, Тарзан, бросился спасать их? Как Тарзан не ломал себе
голову, он не мог объяснить своего поведения. Он считал это таким же
непроизвольным поступком, как и то, что он даровал жизнь старику Гомангани.
V
ТАРЗАН И ЧЕРНОКОЖИЙ МАЛЬЧИК
Сидя под огромным деревом, Тарзан вил из трав новую веревку для аркана.
Тут же лежали остатки прежнего, разодранного в клочья когтями и зубами
Шиты-пантеры. Лишь небольшая часть веревки лежала на траве, потому что
свирепой кошке не удалось освободиться из аркана, и она унеслась в джунгли с
петлей, болтавшейся вокруг ее пятнистой шеи, и с концом веревки, задевавшим
за кусты.
Тарзан улыбнулся, вспомнил яростный гнев Шиты, ее попытки освободиться
от стягивавшей шею петли и жуткий рев, в котором слышны были ненависть, гнев
и страх. Он улыбнулся, воскресив в памяти картину позорного бегства зверя.
Но он жаждал сейчас новых побед и потому быстро приводил в порядок свой
аркан.
Из всех арканов, свитых Тарзаном, это был самый тяжелый, самый крепкий.
Человек-обезьяна мечтал, что сам Нума-лев попадется в аркан. Он чувствовал
себя великолепно, и голова его работала так же быстро, как и руки.
Великолепно чувствовали себя и обезьяны племени Керчака, бродившие
поблизости в поисках пищи.
Их не смущали мысли о будущем, и лишь неясно воскресали в их памяти
сцены из недавнего прошлого. Сладостный процесс насыщения доставлял им
бессознательную радость. Потом они уснут -- в этом заключалась их жизнь, и
они наслаждались ею не меньше, чем мы с вами -- так же, как наслаждался ею
Тарзан. Возможно даже, что жизнь ощущалась ими полнее и радостнее, чем нами,
так как диким зверям в джунглях незнакомы наши порывы к неведомому, наши
отклонения от законов природы. А что может доставить больше счастья, больше
удовольствия, чем исполнение своего предназначения?
Газан, маленький балу Тики, играл рядом с Тарзаном, а Тика бродила на
противоположном конце луга в поисках пищи. И Тика, и мрачный Тог перестали
теперь относиться с недоверием к Тарзану и не боялись больше за своего
первенца, когда Тарзан подходил к нему. Разве человек-обезьяна не кинулся
навстречу верной смерти, чтобы спасти Газана от когтей и зубов Шиты? Разве
не ласкает он детеныша и не нянчится с ним почти с материнской нежностью? Их
опасения исчезли, и Тарзану приходилось теперь неоднократно выполнять роль
обезьяньей няньки -- занятие, которое никогда не теряло своей прелести, так
как в Газане он видел неисчерпаемый источник нежданных откровений и
интересных развлечений.
Детеныш научился взбираться на дерево -- искусство, которое ему
пригодится потом, когда ему более всего потребуется быстрота и умение лазить
на деревья. Взбираясь на дерево, под которым сидел Тарзан, на высоту 15--20
футов, Газан быстро подтягивался на руках и осторожно опускался на нижнюю
ветвь посидеть на ней и немного отдохнуть; затем, гордый своими успехами,
спускался на землю и снова карабкался наверх. Иногда и даже сравнительно
часто (ведь он был обезьяной), его внимание отвлекалось жуками, червями и
крохотными полевыми мышами, и он бегал тогда за ними; ему удавалось иногда
поймать жука; но никогда не мог он настичь полевую мышь.
Он чуть не упал, споткнувшись о веревку Тарзана. Он пустился бежать по
лужайке, схватив ее своей крохотной лапкой и выдернув другой конец из рук
Тарзана. Тарзан вскочил, быстро погнался за детенышем и стал ласково звать
его обратно.
Газан бежал к своей матери. Секундой позже подбежал к ней и Тарзан.
Тика взглянула на них и, увидев бегущего Газана и преследующего его
человека, оскалила клыки и ощетинилась; но узнав Тарзана, успокоилась,
повернулась к нему задом и углубилась в поиски корма. Тарзан догнал балу.
Газан отчаянно пищал и визжал, когда человек схватил его, но Тика даже не
взглянула на них. Она теперь не боялась за своего первенца, когда тот играл
с Тарзаном. Разве не спас Тарзан ее балу дважды от смерти?
Отняв у балу веревку, Тарзан сел под дерево и продолжал работать. Но он
все время был настороже, так как шаловливый балу только и ждал удобного
случая, чтобы снова украсть веревку.
Несмотря на это, Тарзан быстро кончил работу. Аркан был сделан лучше,
чем когда-либо. Он подарил Газану остатки прежнего аркана. Это была полезная
игрушка: Тарзану хотелось передать детенышу свои познания, чтобы тот со
временем мог ими воспользоваться. Врожденная способность к подражанию
поможет крошке усвоить приемы обращения Тарзана с его любимым оружием.
Тарзан перекинул через плечо свой аркан и отправился в джунгли, а Газан
с ребячьим восторгом кружился по поляне с болтающейся сзади него веревкой.
Не голод, а другое намерение побудило Тарзана отправиться на охоту: ему
хотелось испытать пригодность нового аркана. Он все время думал о Газане.
Детеныш уже давно полюбился ему. В начале просто потому, что он был
детенышем Тики. Затем он ему стал нравиться сам по себе. У Тарзана сказалась
живая душевная потребность излить на ком-нибудь свою любовь -- стремление,
свойственное всем представителям человеческого рода. Тарзан завидовал Тике.
Правда, Газан проявлял к своему безволосому приятелю несравненно более
горячие чувства, чем к угрюмому отцу, но во всех серьезных случаях жизни,
когда ему было страшно или больно, или он чувствовал голод, детеныш прежде
всего бежал все-таки к Тике и у нее искал зашиты и приюта. И Тарзан тяжело
переносил свое одиночество и страстно жаждал найти существо, которое искало
бы только у него защиты и приюта.
У Тога была Тика. У Тики -- Газан. И почти каждая из обезьян их
племени, самец или самка, имела любимое и любящее существо. Тарзан не умел
точно выразить свои мысли; он только знал, что жаждал того, в чем ему было
отказано -- жаждал чувства, которое связывало Тику с ее балу. Он завидовал
Тике желал иметь собственного родного балу.
Он знал, какая сплоченная семья у Шиты с ее детенышами. В глубокой чаще
джунглей, около мрачных утесов, где не чувствовался даже полуденный
тропический зной, в тени густого кустарника находилось логовище Нумы-льва и
Сабор-львицы. Тарзан часто заставал их там. Он видел, как играют вокруг них
маленькие шаловливые детеныши. И молодая лань пасется вместе с Барой-оленем.
И Буто-насорог тоже имеет безобразного, крохотного балу. В джунглях все
имели своих балу, все, кроме Тарзана.
Им овладело грустное раздумье. Но когда чуткие ноздри человека-обезьяны
уловили запах дичи, ход его мыслей сразу переменился. С кошачьей ловкостью
вскочил он на сук дерева, раскинувшегося над водопоем. Здесь утоляли жажду
тысячи диких обитателей этих диких джунглей.
Много тысяч раз служило это огромное старое дерево убежищем для
кровожадных охотников, которые ожидали у водопоя появления добычи. Не раз
орошали кровью своих жертв его пышную листву Тарзан-обезьяна, Шита-пантера и
Хиста-змея...
К водопою приближался Хорта-вепрь. Со своего дерева Тарзан увидел его.
Мощные клыки и свирепый нрав служили Хорте защитой против самых страшных,
голодных и сильных зверей в джунглях.
Но Тарзану хотелось есть; а когда он был голоден, он нападал даже на
сильнейшего врага, если только тот был съедобен. Как в битве, так и в
утолении голода, человек-обезьяна проявлял даже большую дикость, чем
страшные звери джунглей. Он не знал чувства страха и не щадил никого, за
исключением тех случаев, когда таинственная, неведомая сила останавливала
уже занесенную над жертвой руку -- сила, которую он не мог постичь, так как
не знал ни своего происхождения, ни тех таинственных нитей, которые
связывали его с цивилизацией и гуманностью.
Итак, не дожидаясь более мелкой добычи, Тарзан быстро закинул петлю
нового аркана на шею зверя. Лучшей пробы для веревки нельзя было и
придумать. Свирепый вепрь кидался из стороны в сторону; но, несмотря на все
свои старания, ему все же не удалось освободиться от крепко стягивавшей его
шею петли. Конец аркана Тарзан привязал к дереву.
Хорта метался и рвался напролом. Он грыз мощными клыками ствол
громадного дерева. Тарзан, выждав время, прыгнул на землю. В руке он сжимал
свой длинный охотничий нож. Не одну услугу оказал ему этот надежный товарищ
с тех пор, как помог ему расправиться с Болгани-гориллой.
Тарзан стал подходить к Хорте. Кабан повернул к нему свою морду.
Броситься на могучего Хорту-вепря с небольшим охотничьим ножом в руках
было совершенным безумием. Так могло казаться всякому, кто знал Хорту лишь
по наслышке, а Тарзана и вовсе не знал.
Хорта остановился перед человеком и стал на него глядеть.
Отвратительные глубоко сидящие глаза зверя сверкали как уголья. Он тряхнул
своей огромной головой.
-- Пожиратель грязи! -- произнес белый гигант. -- Ты ешь нечистоты!
Даже твоя туша воняет, но она жирна и вкусна. Я сегодня буду есть твое
сердце, обладатель самых мощных клыков! Пусть мое сердце станет таким же
диким, как твое!
Хотя Хорта и не понимал значения этих слов, он все же рассвирепел. Он
видел перед собой голого мужчину -- безволосое, слабое существо,
осмелившееся стать на его пути-- и он бросился в атаку.
Тарзан ждал, когда вепрь поднимет вверх свою страшную морду. Он
рассчитывал тогда нанести ему удар в грудь. Хорта поднял морду -- и
человек-обезьяна быстрее молнии подскочил к зверю, присел на корточки и со
всей силой всадил длинное острие охотничьего ножа в сердце Хорты-вепря.
Затем он быстро отскочил в сторону и стал глядеть на предсмертную агонию
кабана, а секундой позже уже лакомился горячим окровавленным сердцем зверя.
Насытившись, Тарзан помчался дальше, в самую глубь джунглей; он сегодня
был в особенно бодром состоянии духа и потому не прилег отдыхать в тени
дерева, как он имел обыкновение делать после еды. К селению Мбонги,
чернокожего вождя, лежал его путь -- к людям страстно ненавистного ему
племени.
С реки, протекавшей через село негров, повеяло ветром. Тарзан подошел к
селению со стороны реки. Жизнь реки всегда привлекала Тарзана. Он с
удовольствием любил дразнить Джимму -- сонного крокодила, когда тот грелся в
лучах солнца, и весело было пугать стиравших свое скудное одеяние самок
Гомангани и их балу, играющих на солнце.
Одна женщина с ребенком отошла по берегу несколько дальше обычного. Она
искала раковины, которые можно было найти только в тине на берегу. Это была
молодая негритянка, лет тридцати. Ее зубы были заострены, так как она
принадлежала к племени, которое питалось человеческим мясом. На нижней губе
у нее висела грубая медная серьга, оттягивавшая губу книзу, обнажая нижний
ряд зубов и десну. В носу торчала деревянная тонкая спица, в ушах, на лбу и
щеках висело множество металлических украшений. Подбородок и верхняя губа
были раскрашены, и густые краски расползались по всему лицу. Женщина была
совсем голая, только легкий пояс из трав покрывал ее бедра. Все считали ее
красавицей, и она сама тоже; будучи из чужого племени, она пользовалась
среди воинов Мбонги большим почетом.
Ее ребенок был мальчик лет десяти, стройный и для негра красивый.
