покончит с этим страшным врагом своего племени. Он не промахнется; он метко
нацелится и с такой силой бросит свое копье, что убьет демона на месте.
Но несмотря на всю свою уверенность, Мбонга все же ошибался в расчетах.
Он думал, что выслеживает человека, но не знал, что человек этот обладает
чутким обонянием, свойственным существу низшей породы. Мбонга совершенно
упустил из виду, что Тарзан мог всегда для ориентации воспользоваться
ветром. Чуткие ноздри человека-обезьяны сразу уловили в дуновении попутного
ветра запах преследующего его негра. Тарзан в этом отношении был
гарантирован от опасности, так как даже в страшном зловонии африканской
деревушки он, благодаря своему сверхъестественному чутью, всегда мог
безошибочно отличить один запах от другого и указать источник каждого запаха
в отдельности.
Он знал, что за ним по пятам идет человек: внутренний голос предупредил
его о грозящей ему опасности. И вот, когда вождь стал уже целиться в
Тарзана, последний так быстро обернулся и кинулся на негра, что тот бросил
свое копье одним мгновением раньше, чем было нужно. Оно пролетело на
полвершка выше головы Тарзана; тот наклонился и затем бросился на вождя. Но
Мбонга не ожидал нападения. Он повернулся спиной и пустился бежать. Он
громко закричал, призывая тем своих воинов к совместным действиям против
пришельца.
Но тщетно призывал Мбонга своих воинов на помощь. Юный быстроногий
Тарзан пролетел с быстротой разъяренного льва разделявшее их расстояние. Он
глухо рычал, почти так же свирепо, как и Нума. У Мбонги кровь застыла в
жилах. Его волосы стали дыбом, и острая дрожь пробежала по его спине, словно
смерть своими холодными пальцами прикоснулась к его телу.
Воины Мбонги слышали его крик из своих темных хижин, кровожадные,
отвратительные раскрашенные воины, Они судорожно сжимали дрожащими пальцами
тяжелые боевые копья. Бесстрашно кинулись бы они на льва. Для спасения
своего вождя они, не задумываясь, приняли бы бой со значительно
превосходящим их числом подобных им черных воинов, но этот страшный чародей,
этот демон джунглей наполнял их сердца ужасом. Ничего человеческого не было
в том зверином рычании, которое исходило из его могучей груди, ничего
человеческого не было в его выпущенных ногтях, в его кошачьих прыжках. Воины
Мбонги были в ужасе -- и ужас их был настолько велик, что они никак не могли
заставить себя покинуть свои безопасные убежища. Они лишь глядели, как
человек-зверь расправлялся со старым вождем их племени.
Крича от ужаса, Мбонга упал на землю. Он был слишком потрясен, чтобы
защищаться. Парализованный страхом, лежал он неподвижно под своим врагом и
только дико выл по-звериному. Тарзан поставил колено на грудь чернокожего.
Подняв голову чернокожего вверх, он заглянул ему в лицо и поднес к горлу
врага свой длинный острый нож, вывезенный некогда Джоном Клейтоном, лордом
Грейстоком из Англии. Черный воин стонал в предсмертной тоске. Он просил
пощады, но его слова были непонятны Тарзану.
Впервые в своей жизни увидел Тарзан негритянского вождя Мбонгу. Он
видел перед собой глубокого старика, с тонкой шеей и морщинистым лицом -- с
иссохшей, пергаментной физиономией мартышки. Тарзан видел такие лица у
обезьян... Он прочел в глазах старика ужас. В глазах зверей Тарзан никогда
не видел такого ужаса и такой отчаянной мольбы о пощаде, как у лежавшего под
ним человека.
И вдруг какая-то неведомая сила остановила занесенную над стариком руку
Тарзана. Он сам не понимал причины своих колебаний; никогда с ним прежде
этого не бывало. Старик дрожал, стонал и был напуган до мозга костей. Таким
слабым, беззащитным и несчастным выглядел он, что человек-обезьяна проникся
презрением к нему; но вместе с тем в нем поднималось какое-то другое
чувство, неведомое Тарзану. Чувство жалости к врагу -- жалости к
несчастному, испуганному старику.
Тарзан поднялся, оставил Мбонгу и ушел, не причинив ему вреда. С высоко
поднятой головой прошел человек-обезьяна по селу, вскочил на дерево у
частокола и скрылся из виду.
Возвращаясь к пристанищу своих соплеменников, Тарзан старался объяснить
себе сущность странной силы, которая удержала его от убийства Мбонги. Словно
кто-то, более могущественный, чем он, приказал ему пощадить врага. Тарзан не
понимал этого: он не мог допустить мысли о существовании власти, могущей
помимо его воли запретить и приказать ему делать что-либо.
Поздно вечером Тарзан устроился на ночлег на суку одного из тех
деревьев, которые служили убежищем обезьянам племени Керчака. Он все еще
ломал себе голову над этими мыслями, пока, наконец, не уснул.
Солнце стояло высоко на небе, когда он проснулся. Обезьяны бродили по
лесу в поисках пищи. Тарзан окинул их ленивым взором. Они скребли и копали
когтями жирную землю и находили в ней майских и навозных жуков и червей, или
же, забравшись на деревья, искали там в гнездах яйца, птенцов или ползающих
по листьям сладких гусениц.
Тарзан заметил около себя орхидею. Она медленно раскрылась и развернула
свои нежные лепестки навстречу горячим лучам солнца, которое начинало
просвечивать сквозь густую листву. Много тысяч раз наблюдал Тарзан это
прекрасное чудо; но сегодня оно возбудило в нем особый интерес, так как
Тарзан начал теперь задавать себе вопросы, которые его прежде не беспокоили.
Он стал задумываться над теми бесчисленными чудесами, которые видел перед
собой.
Отчего цветы раскрываются? Каким образом превращаются молодые почки в
распускающиеся цветы? Как это все делается? Кто это делает? Откуда явился
Нума-лев? Кто посадил первое дерево? Каким образом в темную ночь
прокладывает Горо себе путь по небу, чтобы дать темным джунглям желанный
свет? А солнце? Неужели случайно появляется оно на небе? Почему деревья
растут из земли? Почему у них свой особый вид, а у зверей совсем особая
внешность? Почему Тарзан не похож на Тога, а Тог на Бару-оленя, а Бара на
Шиту-пантеру? И почему Шита так отличается от Буто-носорога? Где и как,
откуда явились деревья, цветы, насекомые, все бесчисленные живые существа,
населяющие джунгли?
Внезапно у Тарзана блеснула идея. Когда он перечитывал в словаре
бесчисленные определения Бога, он натолкнулся на слово "создавать" -- "быть
причиной зарождения" -- "творить из ничего".
Тарзан стал было приходить уже к определенному выводу, как вдруг
раздавшийся тонкий писк возвратил его к действительности: писк раздавался
откуда-то с дерева, недалеко от Тарзана. Это кричал маленький балу, и Тарзан
узнал голос Газана, балу Тики. Он был назван Газаном из-за своей красной
шерсти (Газан на языке исполинских обезьян значит красная шерсть).
Вслед за писком раздался отчаянный вопль. Очевидно, маленькое существо
кричало изо всех сил. Тарзан вскочил в тот же миг, словно наэлектризованный.
Как стрела помчался он по деревьям туда, где раздавался крик. Вскоре он
расслышал свирепое рычанье молодой самки. Это Тика спешила Газану на помощь.
Опасность была огромная. Тарзан это понял по испуганному и вместе с тем
свирепому крику самки.
Несясь по качающимся ветвям, бросаясь с дерева на дерево,
человек-обезьяна мчался вперед. А крик звучал все сильнее и отчаяннее. Со
всех сторон спешили обезьяны Керчака на помощь балу и его матери, и их рев,
смешавшись с криками самки и ее детеныша, многократно отдавался в лесу.
Но Тарзан был более ловок, чем его тяжеловесные соплеменники. Он
опередил их и пришел первым. Холодная дрожь пробежала по его гигантскому
телу, когда он увидел врага -- самое ненавистное и отвратительное существо в
джунглях.
Вокруг большого дерева вилась кольцом Хиста-змея -- огромная, тяжелая и
скользкая, а в мертвой хватке ее объятий лежал маленький балу Тики, Газан.
Ни одно существо в джунглях не внушало Тарзану чувства, похожего на страх,
ни одно, кроме отвратительной Хисты. Обезьяны боялись ее еще больше, чем
Шиты-пантеры или Нумы-льва. Никакой враг не устрашал их в такой степени, как
Хиста-змея. Тарзан знал, как боялась Тика этого безмолвного, гнусного гада,
и безгранично удивился неожиданному поступку самки. Она кинулась на
блестевшую своей чешуей Хисту, и когда змея мертвой хваткой обвилась вокруг
нее и соединила самку с ее детенышем, та даже и не пыталась высвободиться.
Она судорожно схватила своего корчащегося и плачущего детеныша и тщетно
старалась вырвать его из объятий змеи.
Тарзан знал, какие глубокие корни пустил в сердце Тики ужас перед
Хистой. Он почти не верил своим глазам, когда увидел, что она по собственной
воле бросилась в объятия ехидны. Тарзан и сам разделял чувства самки по
отношению к Хисте. Он не решался даже прикоснуться к змее. Почему -- этого
он не мог сказать, так как не допускал и мысли о том, что он просто боится
ее. Да это и не было боязнью. Скорее это было непобедимое отвращение,
передавшееся ему через многие поколения от первобытных людей, в груди
которых бился тот же безграничный страх перед скользким гадом.
И все же Тарзан колебался не дольше, чем Тика. Он вскочил на Хисту так
стремительно, словно вскакивал на спину Бары-оленя. Под его тяжестью змея
зашевелилась и яростно зашипела; но она не выпустила ни одной из своих трех
жертв, и в ту минуту, когда Тарзан вскочил на нее, она приняла и его в свои
холодные объятия.
Все еще вися на дереве, могучая ехидна свободно держала всех троих в
своих тисках и готовилась покончить с ними. Тарзан выхватил свой нож и
быстрым движением всадил его в тело врага; но широкое кольцо удава еще
сильнее сдавило его, и у него исчезла надежда смертельно ранить змею прежде,
чем она покончит с ним. И все же он боролся. Кроме желания избегнуть ужасной
смерти, им прежде всего руководило стремление спасти Тику и ее балу. Но
только убив Хисту, можно было спасти их.
Огромная, широко раскрытая пасть удава зашевелилась над его головой.
Упругое, как резина, чрево, которое переваривало с одинаковой легкостью
кролика и рогатого оленя, уже было готово принять в свои недра обезьян и
человека-обезьяну, но Хиста как раз повернула свою голову в уровень с ножом
Тарзана. В тот же миг он схватил пятнистую шею змеи и глубоко всадил свой
тяжелый охотничий нож ей в мозг.
Конвульсии пробежали по телу Хисты. Она вздрогнула и замерла, вся
сжалась и снова замерла, а потом стала судорожно кидаться во все стороны; но
вскоре перестала двигаться. Она была теперь в агонии, но даже и сейчас все
еще могла справиться с десятками обезьян и людей.
Тарзан быстро схватил Тику и, вытащил ее из ослабевших тисков, спустил
на землю. Затем, освободив балу, он передал его матери. Хиста шипела, и все
еще судорожно сжимала человека-обезьяну; но после некоторых усилий Тарзану
удалось освободиться из мощных тисков и спрыгнуть на землю.
Вокруг дерева сидели обезьяны и с любопытством смотрели на битву, но в
тот момент, когда Тарзан благополучно достиг земли, они спокойно отошли в
сторону и углубились в лес в поисках пищи. Тика пошла за ними, видимо, забыв
все, кроме своего балу и того обстоятельства, что перед своим досадным
приключением она нашла на дереве искусно скрытое гнездо с тремя свежими
большими яйцами. Тарзан в свою очередь тоже не проявил особого интереса к
битве, которая уже закончилась, и медленно побрел к маленькому болоту, куда
обезьяны его племени ходили на водопой. Странно было то, что он на этот раз
не издал победного клича над трупом поверженного врага. Вероятно потому, что
Хиста в его глазах не была зверем. Слишком уж отличалась она во всех
