бурча от недовольства, в злобе, в зависти, то лучше и не жить вообще.
Солнце светит — хорошо, птички щебечут — отлично! Звезды мерцают —
прекрасно!
Комбат, проверявший готовность рот к маршу, ворвался в кунг и громко
крикнул:
— Комиссар! Сколько в тебя лезет? Хватит жрать! Через пару минут начало
марша. Ест и ест, а все худой. Ходи в туалет через раз! Задерживай пищу в
организме.
— Издеваетесь, Василий Иванович! Если бы я как Головской от бачков с
кашей и гуляшом не отходил, я бы толстел. А так, что в желудок попадает,
через пот и выходит. В туалет можно по три дня не ходить, причина не в
этом. Заброшенная в желудок пища перерабатывается в энергию.
— Шучу я, шучу. Доедай и садись на БМП. С кем поедешь? На первой машине я
и Чухвастов. Ты, если не наелся, можешь в замыкании отправиться с
Вересковым.
— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Не надо давиться, спокойно доем.
Вересков пребывал в своем излюбленном состоянии легкой меланхолии.
— Ну, как самочувствие, Никифорыч? В горы больше ни ногой? — спросил он
меня с выражением вселенской печали на лице.
— Это точно. Никогда больше! Ни за что! По крайней мере, в этом году!
Хватит! В отпуск, домой, в деревню!
— А-а-а. Я думал, ты психанул и получил нервный срыв. А ты ничего,
молодцом держишься. Отпуск — это хорошее дело. Отдохнешь, нервишки в
каком-нибудь санатории подлечишь. Развеешься и обратно, опять на убой.
— Ну, что вы так мрачно. Нельзя с таким настроением воевать. Больше
оптимизма! Вам осталось всего полтора года.
— В свете последних событий остатки моего оптимизма иссякли. Сколько
хороших мужиков погибло! Да… А еще эта неприятная история у
десантников… — задумчиво произнес майор.
— Что за история? — удивился я. — Не слышал. Рассказывай. — Мы все время
в разговоре сбивались с ты на вы и обратно.
— Следствие ведется в полку. На выносной заставе солдаты рыли окопы,
расширяли по приказу комдива сектор обороны. Делали новую линию ходов
сообщения и наткнулись на чей-то истлевший труп. Рядом автомат. Чей труп
может быть у стен заставы? Только своего. По номерку на шее определили,
кто это был. Оказалось, года два назад пропал командир взвода, начальник
заставы. Солдаты в один голос тогда заявляли, что лейтенант вышел с
заставы с автоматом в руках в сторону кишлака и не вернулся. Теперь
нашелся… Всех в Союзе вылавливают и под следствие. Взводный был новичок.
Начал порядок наводить, с наркоманами бороться, они и убили его. Такая
версия у следствия вырисовывается.
Вот судьба-злодейка! Прибыл на войну, а погиб от рук своих же негодяев.
Бесполезная, бестолковая война и такие же человеческие трагедии, нелепые
и ужасные!
* * *
Колонна медленно выползала из Панджшерского ущелья и, дымя двигателями,
устремилась к трассе на Кабул. Мы проезжали захудалый кишлак и
оборванцы-мальчишки, сидящие на заборах-дувалах, свистели, швырялись
камнями, стреляли из рогаток. Солдаты в ответ направляли на них оружие,
кидались сухарями, пустыми банками... На выезде из населенного пункта
располагались три больших хороших дома, с ухоженными садами. На крышах
телевизионные антенны, окна застекленные, дорожки выложены камнем. У
калитки стояли девочки в юбочках, блузках и белоснежных платочках и
мальчишки, одетые в рубашки и брючки. Ребятня дружно махала нам руками и
улыбалась. Эти дети излучали дружелюбие и симпатию к нам.
— Слушай, комиссар! Ответь мне, как укладывается в ваши идеологические
каноны то, что нищета нас люто ненавидит, а сытые и хорошо одетые
обожают? — спросил насмешливо Иваныч. — Должно быть наоборот! Мы им
равенство, свободу, право на землю несем. Счастье обещали... Социализм
планируем построить. А?
Я промолчал и задумался. Рано утром я перебрался к комбату, потому что
устал от нравственных терзаний зампотеха, его тягостных творческих
раздумий и усталых вздохов. Так и самому загрустить недолго. Теперь я
«попал под удар» философствующего комбата. Что сказать? Сам не знаю. Но
ради того, чтобы эти девочки ходили в школу и могли жить без паранджи, я
готов еще немного повоевать с религиозными шизофрениками.
— Может быть, дети увидят новую цивилизованную жизнь на своей земле? —
продолжил комбат размышления вслух. — Заставили ведь мы своих мусульман
из среднеазиатских республик жить по нашим законам…
— Василий Иванович! Но чтоб их заставить, пришлось с басмачами воевать
двадцать лет! Сколько народу погибло за эти годы! — воскликнул я.
— А думаешь, мы сейчас мало истребили? Пройдет лет десять и добьем всех
недовольных. Заставим улыбаться при встрече с «шурави» не только днем, но
и ночью. Отобьем желание держать в руках оружие. Смотри, какая военная
мощь сконцентрирована! Не можем не заставить!
— То есть заставим быть счастливыми и загоним штыками в социализм?
— Загоним! Может, не в социализм, но в рамки государственного устройства
такого общества, какое мы определим! — решительно воскликнул
Подорожник. — Комиссар, эти речи должен не я толкать, а ты.
Я задумался. Н-да! Дорога к счастью по горам трупов. А надо ли это
аборигенам? И как их спросишь? Моя-твоя не понимай. Твоя-моя не узнавай.
Они для нас все на одно лицо, а мы для них. Обитаем на одной Земле, а
образ жизни, словно мы с разных планет!
Подорожник из полевого лагеря уехал лечиться в медсанбат и оставил
батальон на нас — заместителей. Вересков на все это пожал плечами и
сказал:
— Ну что ж, я командую техникой.
Головской тотчас умчался пополнять запасы продовольствия для кухни.
Остались я и Чухвастов.
— Вася, придется тебе в горы идти. Я еле живой. Мутит, температура
поднялась, ноги в узлы скручиваются. Без бушлата погулял и простыл.
— Никифор, вы что, начальнички, охренели? Я не настоящий начальник штаба,
а только временно и случайно исполняю эти обязанности, — попытался
убедить в своей правоте капитан.
— А это поправимо. Отдадут приказ, и станешь. Я пойду, доложу в полк о
возникшей проблеме. Они крупные военно-начальники с большими головами,
пусть принимают решение. Пойдем вместе.
Мы вошли в кунг, где о чем-то беседовали Губин с Масалиевым, и изложили
нашу ситуацию. Меня качало из стороны в сторону, лицо горело, ноги и руки
дрожали. Губин внимательно посмотрел в мои глаза, окинул меня со всех
сторон проницательным взглядом и махнул рукой:
— Хорошо, иди ложись. Без тебя справятся. Дельце легкое, два дня сидеть в
горах.
— А кто будет исполнять обязанности замполита батальона? — встрепенулся
Муссолини.
— Шкурдюк. Старший лейтенант Шкурдюк. Честное слово не могу! Ну, не
сдохнуть же мне в самом деле в этих проклятых в горах! — ответил я с
надрывом в голосе, из последних сил пытаясь убедить начальство в своей
правоте. И в результате отправился болеть. Поверили.
Роты улетели к заснеженным вершинам. Я впервые остался валять дурака на
броне. В теплой, натопленной санитарной машине сутки трясся в лихорадке,
лежа на подвесных носилках почему-то и терзался угрызениями совести.
Вскоре первая рота доложила о столкновении с мятежниками. Обошлось без
потерь. Пронесло. Перестрелка велась дольше часа. Наши наскочили на
группу противника, отходящую в сторону Панджшерского ущелья. Через день
возвратившиеся офицеры рассказали трагикомическую историю.
Я отправил Бугрима с первой ротой. Он, шедший налегке, оказался в голове
колонны. Витька забрался на вершину ледника, снял вещмешок, положил его
на снег возле валуна. Сверху бросил автомат и оглянулся, лениво
потягиваясь. Пехота ползла и хрипела метрах в пятидесяти ниже по склону,
проваливаясь по колено в глубокий снег. Прапорщик помахал рукой офицерам.
Мандресов и Острогин улыбались в ответ и беззлобно материли
«комсомольца». Бугрим достал пачку сигарет, зажигалку и демонстративно
прикурил. Выпустив первое кольцо дыма, он крикнул вниз:
— Быстрее, доходяги! — И в ту же секунду раздались выстрелы.
Виктор как стоял, так плашмя и рухнул лицом в снег. Пули стукнули по
камням, и противно взвизгнув, рикошетом ушли в небо. Следующая очередь
зарылась в снег слева от его тела. Он на четвереньках сделал два прыжка
вправо. Очереди пошли вправо. Бугрим влево — очереди влево. Виктор
прыгнул вперед — несколько пуль зарылись в снег прямо перед его лицом.
Прапорщик катался по снегу, совершал прыжки, судорожные рывки, но никак
не мог добраться до спасительного укрытия. Рота пыталась прикрыть его
огнем, но сама попала под пулеметный шквал, и толку от поддержки было
мало.
«Бородатые» гоняли «комсомольца», возили мордою по всему заснеженному
пятачку. Это напоминало игру «кошки-мышки». Мышке некуда было бежать, а
кошка наслаждается своей властью над попавшейся добычей. То поймает, то
отпустит.
Как впоследствии рассказал Виктор, он почувствовал, что сейчас силы
иссякнут, он упадет, и тогда конец Виктору Бугриму. Вот она — смерть!
Собрал он последние силы, и что есть мочи сиганул за огромный камень с
высоким снежным сугробом сверху. Затем скатился в лощину, ударившись пару
раз головой о булыжники. Очередь с опозданием ударила в этот самый
спасительный камень-валун. Витька сделал еще скачок за очередной сугроб.
Вновь следом полетели пули. Прапорщик усиленно пытался пробраться к
своим, но мятежники отсекали ему путь. Стреляли, не жалея патронов.
Наконец, оттолкнувшись ногами от большого валуна, он кувыркнулся,
покатился кубарем по склону. В конце концов, в три прыжка на четырех
конечностях Витька достиг укрытия. Автомат и вещмешок продолжали маячить
на холме и служили ориентиром для той и другой стороны. «Духи»
предприняли попытку первыми. Но к тому времени солдаты поднесли мины к
«подносу», и выстрелы из миномета отбили всякое желание повторить
попытку.
Афганцы в ответ установили на дальней господствующей высоте ДШК и огнем
вжали роту в снег. Так продолжалось часа полтора. Близость друг к другу
передовых дозоров не позволяла применить артиллерию. Вертолетчики ударили
по пулемету и заставили его заткнуться. Повезло, что авианаводчик
оказался вместе с ротой. Он показал себя молодцом, скорректировал
авиацию. В пятом часу стало смеркаться. «Духи» словно растворились в
разряженной горной атмосфере, как призраки, на белом чистом снежном насте
остались лишь петляющие следы «комсомольца»… Мятежники быстро собрались и
отошли ночевать в какой-то кишлак. Конечно, что они дураки в горах в
снегу мерзнуть?! Спят в теплых хижинах, у печек, на сплетенных из лозы
кроватях. Это только мы, будто белые медведи, зимуем в снегу.
— Голова до сих болит! В ушах гудит, в глазах рябит, и ноги дрожат, —
пожаловался Бугрим мне при встрече.
— Ерунда, Витюша! — усмехнулся я. — У прапорщика главный орган не голова,
а руки. А тебе, как комсомольскому вождю, и они не нужны. Выносить
нечего: склада не имеешь. И потом в нашем батальоне у «комсомольца»
должна быть контуженая голова. Это наследственное, еще от Колобкова,
твоего предшественника.
— Зачем «духи» стреляли по тебе, до сих пор не могу понять! — с улыбкой
недоумевал Острогин, поддерживая мои шуточки. — Обычно они ваше племя
жуликов, не трогают, а даже берегут! Наверное, по запаху учуяли в тебе
комсомольского вождя! Распознали, что ты не жулик, не их благодетель, а
идеолог. Марксизмом, Витька, от тебя еще попахивает. До сих пор!
Ха-ха-ха! — загоготали офицеры.
— Никифорыч, мы пытались на следующий день прыгать с разбегу по его
следам. Пытались попасть и не получалось! — поддержал приятеля
Мандресов. — Чемпионские прыжки! Девятиметровые! Наверное, Витька
реактивную струю пускал…
Ребята смеялись и Виктор вместе с ними. Но его смех был какой-то
