содержащиеся в других томах и не имеющие никакого отношения к делу.
III. Производился отбор публики, пропускаемой в зал суда, в том числе
чинились препятствия родственникам и друзьям подсудимых. Таким образом, был
явно нарушен принцип гласности, тем более, что председатель суда Писаренко
неоднократно запрещал вести записи и позволял конвоирам вмешиваться в ход
процесса возгласами типа: "Товарищ судья, вот этот записывает!"
IV. Явное нарушение процессуального закона было допущено при решении
вопросов об отводе прокурора Бочарова и народного заседателя Усмановой.
В начале судебного процесса Джемилев и Габай заявили отвод прокурору
Бочарову, так как он упоминается в документах, вменяемых обвиняемым, как
участник разгона праздничного гуляния в Чирчике и, следовательно, является
свидетелем по делу. Прокурор заявил суду, что он не участвовал в чирчикских
событиях, а был там только очевидцем. И после этого суд отклонил заявленный
прокурору отвод.
В дополнениях к судебному следствию Джемилев заявил ходатайство о допросе в
качестве свидетеля народного заседателя Усмановой, так как она в 1966 г.
была народным заседателем по его делу и может подтвердить, что "Последнее
слово" Джемилева, которое вменяется Джемилеву как "клеветнический
документ", изготовленный в период отбытия наказания, действительно было
произнесено им в суде в 1966 г.
После разъяснения адвоката Джемилев заявил отвод народному заседателю
Усмановой. И этот отвод был отклонен.
V. Суд отказался удовлетворить ходатайство адвоката Каминской Д.И.
(адвоката Габая), самого Габая и Джемилева, заявленное в заседании 15
января 1970 г., о вызове свидетелем Григоренко П.Г., несмотря на то, что на
начальном этапе следствие по делам Габая, Джемилева и Григоренко велось
совместно и что в списке лиц, подлежащих вызову в судебное заседание,
подписанном следователем Березовским, был указан в числе свидетелей
Григоренко П.Г. Препятствий для вызова Григоренко, содержащегося в то время
под стражей, не было.
Однако главным доводом обжалования приговора является явное отсутствие
состава преступления в действиях Габая Ильи Янкелевича.
По действующей редакции ст. 190-1 УК РСФСР обязательными элементами состава
преступления являются:
а) ложность излагаемых (распространяемых) сведений, то есть несоответствие
действительности тех событий, которые в "измышлениях" выдаются за факты;
б) заведомое осознание обвиняемым (подсудимым) этой ложности.
Субъективная оценка тех или иных событий (фактов), в действительности
имевших место, то есть оценочные суждения, основанные на личных убеждениях,
могут быть правильными или неправильными, но не могут быть признаны
заведомо ложными, то есть клеветой;
в) ложные измышления должны порочить не отдельных лиц (в том числе и
руководителей государства), не отдельные ведомства или органы власти, а
государственный и общественный строй как таковой.
Исходя из этих бесспорных правовых положений, следствие должно было собрать
доказательства того, что Габай заведомо лживо порочил советский строй.
Вместо этого следователь набивал тома не имеющими отношения к делу
материалами, допрашивал обвиняемых и свидетелей только для установления:
когда, где, кем составлен тот или иной документ, на какой машинке
напечатан, кем и каким образом распространен.
Одновременно следователь, а затем и суд, выясняли воззрения, мнения,
убеждения не только обвиняемых, но и свидетелей.
Криминальный же, клеветнический характер вменяемых обвиняемым документов
просто резюмировался. Возьмем несколько примеров.
1) Габаю вменено составление и распространение документов с протестами
против разгона милицией и сотрудниками КГБ праздничного гуляния крымских
татар в г. Чирчике 21 апреля 1968 г. В этих документах говорится о том, что
тысячи граждан, в большинстве женщины и дети, собравшиеся на свой
национальный праздник "Дервиза", приуроченный ко дню рождения В.И.Ленина,
подверглись нападению солдат и милиционеров, были избиты, обливались из
пожарных машин щелочной жидкостью.
Габай, так же, как Джемилев (как и тысячи других людей), именовали это
событие произволом и беззаконием. Прокурор Бочаров (упомянутый в
"клеветнических" документах как один из руководителей этой операции и сам в
суде заявивший, что он был "очевидцем" чирчикских событий) в суде
утверждал, что милиция не разгоняла мирных татар, а наводила общественный
порядок, нарушенный лицами татарской национальности.
Как видно, оценка событий разная. Но самый факт события ни следствие, ни
даже суд не пытались опровергнуть.
2) Габаю вменены в вину документы, содержащие протест против ввода войск
СССР и стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г.
Факт неоспорим, и документы, составленные Габаем, не содержат "ложных
измышлений". Официальные власти и официальная печать оценивали ввод войск
как братскую помощь чехословацкому народу. Габай был твердо убежден, что
это нарушение суверенитета Чехословакии и оккупация. Опять то же: судили
Габая не за заведомо ложные измышления, а за оценку действительно имевших
место событий, основанную на личном убеждении. Такая оценка, повторяем, не
может быть признана заведомо ложной.
Надо добавить, что убеждения Габая и его оценку разделяли лица, совместно с
ним подписавшие документы, но не привлекавшиеся за это к уголовной
ответственности, и, кроме того, многие лица в нашей стране, не
высказывавшие открыто своих мнений. Подобные взгляды открыто выразили
представители французской, итальянской и некоторых других зарубежных
коммунистических партий. В наше время близкие оценки появляются в печати
(см., например, 35 газеты "Московские новости" за 1988 г.).
3) Габаю вменен в вину ряд документов, содержащих протесты против репрессий
времен брежневского застоя, которые Габай считал возрождением сталинизма,
против судебных преследований инакомыслящих, против приговоров, которые
Габай считал неправосудными.
Между тем все эти документы были основаны на широко известных фактах и
содержали критику судебной практики по этим делам, а вовсе не заведомо
ложные измышления, порочащие государственный и общественный строй.
Мы думаем, что нет необходимости подробно анализировать в данной жалобе
каждый из семнадцати вмененных приговором документов. Достаточно сказать,
что ни по одному из этих документов не добыто ни одного доказательства
лживости, измышлений, клеветы.
В течение шести дней судебного процесса Габай и его адвокат (так же, как и
второй подсудимый Джемилев) пытались добиться, чтобы суд занялся
рассмотрением существа дела: есть ли в документе лживые измышления,
являлись ли эти измышления заведомой ложью, порочили ли они советский
государственный и общественный строй. Все эти попытки были тщетны, и Габай
(так же, как и Джемилев) был осужден при полном и вопиющем отсутствии
доказательств того, что в его действиях есть состав преступления,
предусмотренного ст. 190-1 УК РСФСР.
Изложенные выше доводы и явная несправедливость судебной репрессии,
допущенной в отношении Габая и приведшей к трагическому самоубийству
честного, правдивого, чуткого к несправедливости человека, заставляют нас
поднять голос в защиту его имени. Мы просим об отмене приговора и о
прекращении дела производством за отсутствием в действиях Габая состава
преступления, то есть о посмертной его реабилитации.
Кроме не заверенных копий приговора и определения (заверенные получить не
имеем возможности) мы прилагаем имеющийся у нас текст последнего слова
Габая И.Я. в суде. Этот текст был нами получен от него, и мы уверены в его
подлинности.
Из последнего слова в суде неправосудность приговора видна ярче и
безоговорочнее, чем из нашей жалобы. Это последнее слово сам Илья Габай уже
не может предать широкой гласности. Он ушел из жизни до того, как наступила
эра перестройки, эра нового мышления.
Мустафа Джемилев жив и на свободе. Мы не имеем от него полномочий подавать
жалобу от его имени. Но мы надеемся, что при рассмотрении дела в отношении
Габая в порядке надзора будет решен и вопрос о реабилитации Джемилева.
Прилагаем не заверенные копии: 1. Приговора, 2. Определения, 3. Текст
последнего слова Габая.
С.В.Каллистратова о "делах" генерала П.Г.Григоренко и других своих
подзащитных
Фрагмент фонограммы кинофильма "Блаженны изгнанные"
Каллистратова: Я защищала генерала Григоренко... Приехала, когда еще
заканчивалось предварительное следствие. И когда следователь Березовский
мне сказал, что я два дня с ним не увижусь, потому что он - невменяемый, то
я ему ответила: "Вы плохо знаете закон. Я с генералом увижусь, а без
свидания с ним я вам ни одной бумаги не подпишу". И меня привели в
подвальное помещение следственного изолятора КГБ - там, в городе Ташкенте.
И туда московский конвой ввел генерала Григоренко, и генерал Григоренко на
глазах изумленной публики сгреб меня в объятия, начал целовать. Конвой
растерялся и не знал, что делать. <...> Вот с этого и началось. <...> Я
сидела там месяц и делала выписки. Они у меня были в деле, эти выписки. Я
только дала подписку, что их никому не буду разглашать.
Кустов: Что представляло собой это дело?
Каллистратова: Это дело представляло двадцать один том, в котором было Бог
знает что. Там чего только было не наворочено. Но меня интересовали
совершенно определенные моменты... Я сидела над этим делом месяц. И в
течение этого времени каждый раз с боем я получала свидания с генералом
Григоренко. Мы с ним общались... Так вот, в моих записях были такие
пометки: том такой-то, лист дела такой-то. Значит, здесь идет выписка из
материалов подлинного следственного дела. Так Слава (Глузман. - Сост.) и
ссылался на подлинное следственное дело. По этим выпискам и писал: том
20-й, лист дела 172-й. И так далее. Поэтому тут все было совершенно ясно. И
пусть Слава не думает, что я уж так рисковала головой. До этого я рисковала
головой уже очень много раз. И еще до этого у меня было два обыска.
Кустов: А сколько их было потом?
Каллистратова: Всего их было пять.
Мне сказали, что есть психиатр, который сможет это разработать. А я-то ведь
не психиатр. Правда, я психиатрию знаю в объеме курса университета по
судебной психиатрии, которая преподавалась на юридическом факультете. И у
меня был большой опыт общения с людьми, признанными невменяемыми. И у меня
глаз наметанный, хотя я и не могу разобраться в тонкостях диагноза. Но
все-таки человека безусловно здорового от человека безусловно больного я
отличу.
Кустов: И чем ташкентский процесс над Григоренко отличался от других
процессов?
Каллистратова: Первым был процесс латвийского председателя колхоза Ивана
Яхимовича. Я вам должна сказать, что бывают разные люди, бывают люди со
странностями, но более нормального, более спокойного, более уравновешенного
человека, чем Иван Яхимович, я не видела. Он был признан невменяемым.
Причем в самом постановлении о признании его невменяемым совершенно
анекдотические вещи написаны, совершенно анекдотические. Например, в этом
постановлении говорится так: "Заявляет, что никогда и ни при каких условиях
не изменит идее борьбы за коммунистический строй, за социализм, но только с
тем условием, чтобы многие, не соответствующие высокому званию коммуниста
люди, находящиеся в настоящее время в партии, были удалены из партии с тем,
чтобы с ними была в дальнейшем проведена воспитательная работа,
направленная на изменение их мировоззрения. Считает, что политических
заключенных не надо лишать свободы, на них надо действовать методом
убеждения, разъяснениями и наглядной агитацией. Прекрасно владеет
произведениями классиков марксизма-ленинизма, отлично знает труды многих
философов и политических деятелей". Я вам читаю только маленькие выдержки.
Кустов: Откуда выдержки?
Каллистратова: Из заключения экспертизы, в которой Яхимович признан
невменяемым. Написано: "Со стороны центральной нервной системы
патологических органических признаков не обнаружено".
Кустов: А кто подписал, кто эксперты?
