конца 50-х гг. до начала 80-х гг. ни юридически, ни морально не
реабилитирован.
И до тех пор, пока не названы имена этих людей, подвергнутых суровым
репрессиям за "размышления вслух" о том самом, о чем мы все сейчас пишем
или читаем в газете и журналах, - до тех пор не сказана вся полная правда о
нашем прошлом.
5 мая 1988 г.
Выступление в Доме культуры МАИ
Апрель 1989 г.
В декабре 1906 г. особое присутствие Петербургской Судебной палаты
рассматривало дело 167 депутатов 1-й Государственной думы (кадетов,
трудовиков, эсеров и социал-демократов), которым были вменены выпуск и
распространение обращения к народу, принятого в г. Выборге в качестве
протеста против роспуска Государственной думы. Это обращение, впоследствии
получившее название Выборгского воззвания, содержало призыв к пассивному
сопротивлению: "Ни одной копейки налогов в казну, ни одного рекрута в
солдаты", то есть было прямо направлено против царского правительства.
Петербургские адвокаты, защищая подсудимых, требовали их оправдания. В
частности, один из лучших судебных ораторов того времени адвокат
П.А.Александров говорил в суде: "Господа судьи! Мы не можем защищать, мы
можем только преклоняться перед ними. Они наши защитники, а не мы их
защитники! Нам ли их защищать, нам ли защищать тех людей, в сердцах которых
сосредоточилась вся жизнь целого народа... Мы гордимся ими, мы обожаем их
за то мужество, за ту стойкость, за те страдания, которые они испытали...
Вот почему адвокаты выступают здесь не как защитники преступников, а как
граждане своей страны".
А в 1969 г. один из лучших советских адвокатов Борис Андреевич Золотухин
был исключен из Московской коллегии адвокатов за смелую, принципиальную и с
правовой точки зрения обоснованную защиту Александра Гинзбурга, которого
осудили по ст. 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) за
составление и распространение "самиздатского" сборника материалов по делу
Ю.Даниэля и В.Синявского - "Белой книги". Золотухин начал свою речь
словами: "Товарищи судьи! Я имею честь защищать Александра Гинзбурга". И
дальше он сказал, что считает более гражданственной позицию человека, не
промолчавшего при виде того, как невиновных людей, - он имел в виду Даниэля
и Синявского, - уводят под конвоем.
За годы сталинского террора мы полностью утратили лучшие традиции русской
адвокатуры. В те страшные времена любая независимая речь адвоката в суде
была просто немыслима. Не говоря уже о том, что подавляющее большинство
репрессий осуществлялось не только без участия защиты (закон 1934 г.), но и
помимо суда вообще. Основным чувством адвокатов, выступавших в судах по
делам, которые имели хоть какой-то политический оттенок, был страх. Этот
страх не успел выветриться за короткие годы так называемой хрущевской
оттепели (в процессе реабилитации жертв сталинизма в 50-х гг. адвокатура
никакой роли не играла).
И правозащитники 60-х, 70-х, начала 80-х гг., в массовом порядке (правда,
не миллионами, а тысячами) привлекавшиеся по ст.ст. 70, 190-1 и 190-3 УК
РСФСР (и по соответствующим статьям УК других республик), по существу
остались без всякой, или по крайней мере, без полноценной защиты в суде.
Вспоминается анекдотический разговор, в действительности имевший место в
компании адвокатов в 60-х гг. Говорили о русских судебных ораторах. Кто-то
упомянул фамилию Бобрищева-Пушкина. И тогда один из моих коллег сказал:
"Бобрищев-Пушкин! Он императора не боялся, а я милиционера боюсь - как же я
буду речи произносить?" Смешно? Нет, трагично. Защитники Даниэля и
Синявского, хорошие московские адвокаты, не осмелились закончить свои
защитительные речи в суде просьбой об оправдании. И это при том, что оба
подсудимых не признавали себя виновными по ст. 70 УК РСФСР. И сколько раз
мы потом слышали адвокатов, которые в судах лепетали жалкие слова о
смягчении наказания людям, не признающим себя виновными. А это
противоречило не только адвокатской этике, но и закону (презумпция
невиновности!).
Только очень небольшое число московских адвокатов (об адвокатах других
городов я не знаю) решалось на смелую, независимую защиту по политическим
процессам в судах. Среди них такой прекрасный адвокат, как Дина Исааковна
Каминская, и еще несколько человек позволяли себе выступать с полной
защитой. Остальные вели себя так, как добрые прокуроры. Злой прокурор
просит много наказания, а добрый прокурор - просит мало наказания. И вплоть
до того, что людям, не признающим себя виновными, просит смягчить наказание
(как в процессе Даниэля и Синявского). При этом давление на адвокатов
несомненно оказывалось, и надо было этому давлению противостоять.
Чтобы не быть голословной, сошлюсь хотя бы на примеры из собственной
практики 1967 г. Мое первое дело - по ст. 190-3 УК РСФСР (активное участие
в групповых действиях, нарушающих общественный порядок). Судили рабочего
Хаустова за участие в митинге в защиту арестованных Гинзбурга, Галанскова,
Добровольского и Лашковой.
В перерыве перед моей защитительной речью секретарь суда вызывает меня в
совещательную комнату. Там судья, прокурор и некто "в штатском". Судья меня
спрашивает, что я собираюсь говорить в защитительной речи. Я отвечаю: "Это
вы услышите через десять минут". "Штатский" замечает, что лучше
договориться об этом сейчас. Разумеется, я "договариваться" отказываюсь. В
защитительной речи я обоснованно доказываю отсутствие в действиях Хаустова
состава преступления и прошу об оправдательном приговоре. Приговор - три
года лишения свободы.
21 августа 1968 г., как известно, были введены в Чехословакию советские
войска и войска некоторых стран Варшавского договора. Событие это
взволновало общественность не только в нашей стране, но и во всем мире. 25
августа небольшая группа московских правозащитников <...> вышла к Лобному
месту на Красной площади с плакатами <...> и простояла у Лобного места
всего пять минут. <...>
Защитниками обвиняемых были адвокаты Д.Каминская, Ю.Поздеев, Н.Монахов и я.
За несколько дней до суда нас, адвокатов, поочередно вызывали в Президиум
Московской городской коллегии адвокатов, предлагая дать свои выступления в
письменном виде заранее. Разумеется, я отказалась, так как: а) своих речей
я никогда не пишу, б) речь окончательно складывается только после
рассмотрения дела и выступления прокурора и в) закон не обязывает меня
предоставлять письменный текст защитительной речи кому бы то ни было. Меня
пытались уговорить, высказывали сомнение, смогут ли они меня допустить до
участия в деле. На это я ответила, что отказываться от защиты не буду, а
как они сумеют устранить меня от дела - не знаю. Потом я узнала, что такая
же беседа была проведена с адвокатом Д.И.Каминской. Она ответила то же, что
и я. (Ей-Богу, мы заранее не сговаривались.)
От участия в процессе нас все-таки не отстранили (законный предлог найти
было невозможно). В защитительных речах Каминская, я и наши коллеги
адвокаты Поздеев и Монахов дружно (и с правовой точки зрения совершенно
обоснованно) требовали оправдать наших подзащитных. Приговор был, конечно,
обвинительный, и все пятеро осужденных полностью отбыли назначенные судом
наказания.
Иногда меня спрашивали, ради чего было рисковать, наживать "неприятности",
для чего "речи произносить", если было все впустую и обвинительные
приговоры выносились неукоснительно. На эти вопросы мне хочется ответить
двумя цитатами. Первая - из песни "Адвокатский вальс" талантливого поэта и
барда, известного правозащитника 60-х-70-х гг. Юлия Кима:
Ой правое русское слово,
Луч света в кромешной ночи!
Пусть все будет вечно хреново...
И все же ты вечно звучи!
Вторая - из последнего слова на суде поэта Ильи Габая <...> "Факты, которые
я считал необходимым довести до сведения моих соотечественников, казались
мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было для меня равносильно
соучастию".
Да, добиться подлинного правосудия мы не могли, но свободное слово звучало
с судебной трибуны и вызывало некоторый общественный резонанс.
Многие адвокаты отказывались под разными предлогами принимать защиту по
политическим делам. Один вполне уважаемый мною адвокат как-то сказал мне:
"Вы можете меня презирать, но я говорю откровенно - боюсь". Я не презираю
его. Такое тяжелое было время. Гораздо хуже поступали те, кто принимал
защиту и фактически выступал в процессе в роли второго, правда, "доброго",
прокурора.
С каждым годом было все труднее найти адвокатов для защиты привлеченных к
суду правозащитников. Дело осложнялось тем, что существовал неписанный
закон, по которому защита по ст. 70 УК РСФСР разрешалась не всем адвокатам,
а только имеющим "допуск", то есть включенным в списки, согласованные с
КГБ. И я, и адвокат Каминская, и многие другие, "допуска" не имеющие, не
могли принимать защиту по ст. 70 УК и выступали только в процессах по ст.
190-1 и 190-3 УК. Позднее и по этим статьям стали требовать "допуск".
Многие подсудимые сами отказывались от назначенных им адвокатов с
"допусками", не надеясь на полноценную защиту. Тех же немногих адвокатов,
которые в политических процессах держались независимо, так или иначе
"укрощали" либо устраняли. Об исключении из адвокатуры Б.А.Золотухина я уже
упоминала. Он только теперь восстановлен и вновь стал блестящим судебным
оратором. У Д.И.Каминской, талантливого, смелого и принципиального
адвоката, сделали обыск, пригрозили привлечением к уголовной
ответственности, вынудили ее уйти из адвокатуры и впоследствии эмигрировать
из страны.
Со мной поступили проще и "гуманнее". В один прекрасный день заведующий
юрконсультацией, где я работала, сообщил мне, что он от начальства получил
приказ (по телефону!): "Адвокату Каллистратовой ни одного ордера на
выступления в суде по политическим делам не выдавать". Я пошла к
председателю Коллегии протестовать против беззакония и дискриминации. Очень
доброжелательно мне улыбнувшись, председатель сказал: "Знаю, что незаконно,
а вы, Софья Васильевна, пожалуйтесь на меня!" Вот так. Жаловаться явно было
бесполезно. Я ушла из адвокатуры, благо возраст был уже солидный.
К уголовной ответственности меня привлекли значительно позже и не как
адвоката, а как члена Московской Хельсинкской группы. Когда я ушла из
адвокатуры на пенсию и вступила в Хельсинкскую группу, начались вызовы на
допросы, обыски (у меня их было пять), изъятия при обысках моих личных
архивов, переписки, магнитофонных кассет, пишущих машинок, фотографий (в
частности, у меня изъяли два больших фотоальбома с фотографиями, которых
было более пятисот, некоторые из них уникальные), машинописных сборников
стихов Гумилева, Мандельштама, Коржавина и многое другое. Кроме пишущих
машинок и фотоувеличителя мне так ничего не возвратили до сих пор.
Наконец, в декабре 1981 г. против меня было возбуждено уголовное дело по
ст. 190-1 УК РСФСР. Но это уже другая тема. Замечу только, что мне повезло:
под стражу меня не взяли. Дело висело над моей головой годы. И только в
1988 г., превратившись в адвоката в своем собственном политическом деле,
мне удалось добиться прекращения его "по реабилитирующим основаниям", то
есть за отсутствием в моих действиях состава преступления.
Сейчас остро стоит вопрос о реабилитации необоснованно осужденных в годы
застоя правозащитников, отбывших наказания или "помилованных" в 1987-1988
гг. Ведь большинство из них были осуждены за инакомыслие, за смелое
открытое слово, за протесты против беззакония и нарушения прав человека, за
высказывание тех или иных мыслей, которые сейчас широко обсуждаются в
печати, на телевидении, на собраниях официальных и неофициальных
организаций, звучат с различных, в том числе и с высоких трибун.
Будем надеяться, что перестраивающаяся и приобретающая подлинно новое
правовое мышление адвокатура активно возьмется за работу по реализации
права осужденных правозащитников 60-80-х гг. на полную реабилитацию. <...>
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 апреля 1989 г. изменена
